В повседневной жизни, говоря о вещах, мы привычно имеем в виду деревья, камни, предметы домашнего обихода, но также и небесные тела, планеты и даже животных. Причем говорим так, как если бы любое из них могло существовать отдельно от своего окружения. Но всякая индивидуальная вещь неизбежно испытывает на себе воздействия со стороны своего окружения, причем это воздействие может быть существенным настолько, чтобы стать фактором, определяющим наиболее фундаментальные характеристики ее бытия. Перенос акцента на связи и отношения вещи порождают стремление представить ее как некую «результирующую», как модификацию всей совокупности собственных связей и отношений. Но если это так, следует признать, что вне этих связей и отношений вещь непостижима, и всякое рассуждение, игнорирующее связи и отношения вещи, беспочвенно. Движение по этому пути понимания вещи ведет нас «сквозь поверхность вещи, причем сразу в обе стороны: «под» поверхность, к ее внутренним, глубинным структурам, и «за» поверхность, к системе внешних связей. Существенно важно, что при этом мы получаем возможность рассматривать вещь в отношении к ее собственному прошлому или будущему.
В обыденном языке нет, пожалуй, слова более распространенного, привычного и понятного, чем слово «вещь». Но в философии привычные слова повседневной речи часто приобретают специфическое значение, иногда более точное, иногда более абстрактное, а иногда и совершенно непривычное. Слово «вещь» как метафизический термин употребляется для обозначения некого обособленного конечного фрагмента бытия, когда он рассматривается не в отношении к целому, из которого он выделен как его часть, а в отношении к другому такому же, выделенному из общей для них обоих целостности, фрагменту. Различие здесь в том, что если по отношению к целому такие фрагменты занимают подчиненное положение, как именно его части, то по отношению друг к другу они «равноправны». Иными словами, когда философ говорит о вещах, он говорит о множестве имеющих общее происхождение автономных «фрагментов» бытия, связанных между собой общностью происхождения и отношениями координации, а не субординации. Существенно важным является также и то, что, будучи автономной, каждая вещь обладает особенностями, благодаря которым ее можно отличить от всякой другой вещи и обозначить собственным (или родовым) именем.
Вещь существует как автономное образование, выделившееся (или выделенное) из некой исходной целостности. Поэтому она с необходимостью обладает двоякими признаками: с одной стороны, выражающими ее отделенность, обособленность, позволяющими выделять вещь из общей массы, а с другой — обеспечивающими возможность отождествить ее с другими вещами, т. е. определить ее принадлежность к этой общности или ее подразделениями. Иными словами, всякая вещь должна быть отличима от всех других, и в то же время она должна быть идентифицируема как принадлежащая к тому или иному роду и виду (хотя бы к роду вещей, поскольку она вещь).
И выделение, и идентификация вещей — привычные операции, ежедневно осуществляемые каждым непосредственно в его повседневной практике. Обычно они осуществляются на уровне простого чувственного восприятия: мы просто видим различия и сходства между вещами. Но чувство способно обеспечить знакомство лишь с поверхностными границами вещи, ее внутренняя структура и система ее внешних связей с другими вещами остаются недоступными простому чувственному восприятию. Способом выделения и идентификации вещи является перечисление и систематизация принадлежащих ей свойств (качеств). Вещь есть не что иное, как совокупность всех принадлежащих ей свойств. Поэтому полное их перечисление неизбежно даст нам ее исчерпывающее определение, в котором будут представлены все особенности вещи, позволяющие и отличить ее от всех иных вещей, и полностью указать все роды и виды, к которым она принадлежит. Вещи различны ровно настолько, насколько различны принадлежащие им свойства, а степень сходства вещей определяется количеством принадлежащих им общих свойств. Если все индивидуальные особенности вещи определяются полной совокупностью всех ее свойств, это означает, что полное понятие любой вещи должно заключать в себе без исключения присущие ей предикаты. Следовательно, полное понятие всякой индивидуализированной вещи раз и навсегда заключает в себе все, что когда-либо может произойти с ней, поскольку все происходящее обусловлено каким-либо из множества уже присущих вещи свойств.
Любое истинное высказывание о такой вещи необходимо содержит упоминание какого-либо из предикатов, полная совокупность которых и есть данная вещь. Так, например, для того чтобы понятие «Цезарь» соответствовало реальному Цезарю, оно должно содержать в себе предикаты, характеризующие все его свойства. Среди всех предикатов, содержащихся в истинном понятии Цезаря, есть и такое, как «перешел Рубикон». Но тогда получается, что факт этого перехода уже изначально «запрограммирован» в самом понятии. Волей-неволей нам придется признать, что всякое истинное утверждение о вещи является аналитическим суждением, а ее детальное и точное понятие содержит в себе, что вообще происходило, происходит и будет происходить с ней. Понимание вещи как единства материи и формы также имеет в европейской философии достаточно древнюю традицию, идущую от Аристотеля. Согласно этому пониманию вещь есть материя, заключенная в определенной форме. Под формой здесь понимаются не внешние контуры вещи, составляющие совокупность ее пространственных характеристик, но принцип строения, который в конечном итоге определяет и содержательные («материальные») характеристики вещи.
Вещь подобна узлу, «завязанному» в точке пересечения множества самых разнообразных отношений, и ни в какой иной точке такой же узел появиться уже не может. Единичная вещь, таким образом, существует только через бесконечность, которая находит свое выражение именно в ее неповторимой уникальности. Но отсюда следует, что и познание вещи возможно только через экспликацию всей бесконечной сети бытийных отношений, которая позволяет нам выделить вещь из множества других лишь благодаря тому, что связывает ее со всеми другими вещами. Если суть каждой вещи выявляется только через систему отношений ее к каждой другой вещи и ко всей их общности в целом, то полное знание любой вещи как части этого целого означает полное знание и самого целого, и каждой из его частей, и их отношения друг к другу. Если все существующее связано воедино, пусть даже и бесконечно многообразной системой внутренних отношений, то в мире нет ничего, что можно было бы рассматривать как исключение из этого универсального единства. Следовательно, человек полностью вписывается в это единство как вещь в ряду вещей. Как и любая вещь, человек находится в «фокусе» бесчисленных отношений, через которые весь мир представлен в нем, как, впрочем, и в любой другой вещи, Специфика человека состоит лишь в том, что он, в отличие от любой другой вещи, способен «открыть» этот имплицитно представленный в нем мир для самого себя в форме «объективного знания» о вещах и о мире в целом.
В своей повседневной жизни люди имеют дело с конкретными вещами, которые нетождественны абстрактным объектам науки и философии. Применяя вещи как средства для достижения своих целей, они далеко не всегда строят свои предпочтения на основании научно-теоретических определений. Выбирая ту или иную вещь в качестве средств осуществления своей деятельности, человек гораздо чаще руководствуется традицией, привычкой, жизненным опытом, «подсказками», содержащимися в языке, и многими другими, далеко не всегда ясно осознаваемыми, основаниями. Подобного рода выбор практически никогда не является необходимым, но почти всегда произвольным. На него оказывают влияние наши цели, интересы, привычки, культурные традиции и другие субъективные факторы, которые не находятся вместе с вещами внутри некого универсального единства, т. е. выступают по отношению к этому единству как внешние. И даже то, что в течение столетий мы безоговорочно признавали доктрину внутренних отношений укорененной в самой «природе вещей», с точки зрения «новой философии» — результат произвольного выбора определенной метафизической парадигмы.
В рамках прежней парадигмы все концептуальные конструкции полагались как априорные, существующие до опыта, а потому организующие этот опыт в абсолютно универсальных формах, единых «для всех времен и народов». Доктрина внешних отношений предполагает обращение не к концептуальным «конструктам», существующим в некоем универсальном «логическом пространстве», а к самим вещам, т. е. к событиям реальной жизни, которые происходят в историческом времени и во вполне конкретном «культурном пространстве». Смена парадигм открывает перед нами совершено новую перспективу, в которой отношения и связи рассматриваются уже не как выражение неких необходимых и всеобщих детерминистических определений, а скорее как проекция на природные вещи человеческих целей, интересов, традиций: короче — принятых в культурном сообществе привычных способов обращения с вещами.
Классическая парадигма предполагает, что всякая вещь изначально обладает некой единственной объективной сущностью, которая полностью предопределяет способ бытия вещи (независимо от того, выражается ли эта сущность в пространственных характеристиках, совокупности свойств, внутренней форме или в комплексе взаимосвязей). Наука призвана раскрыть эту сущность в объективном знании и тем самым дать нам единственно верные (объективно истинные) твердые ориентиры для практического использования этой вещи. Но вещь, рассматриваемая в культурно-исторической перспективе, утрачивает единство своего сущностного определения. То, какие характеристики вещи становятся значимыми для нас, определяется внешними по отношению к вещи факторами: нашими интересом, привычкой, традицией. В свою очередь, это меняет и общую направленность познавательной активности, которая ориентируется теперь не столько на объективную сущность, сколько на субъективный смысл вещей.
Таким образом, всякая вещь предстает перед нами как предмет бесчисленных интерпретаций, поскольку в зависимости от контекста в качестве наиболее значимых могут рассматриваться самые различные ее характеристики. Самое главное это понимание того, что не существует объективно заданной вещи «самой по себе», которая предшествовала бы всем интерпретациям как их единая и единственная основа. Всякая вещь всегда дана нам только в какой-нибудь интерпретации, всегда обращена к нам той или иной своей стороной, но мы не можем определять эту обращенность в терминах истины и лжи, утверждая абсолютно привилегированный характер какой-то одной из возможных обращенностей. Привилегированной всякий раз становится обращенная к нам сторона вещи, поскольку мы концентрируем на ней свое внимание в том или ином жизненном контексте. Но это вовсе не гарантирует того, что именно эта сторона и в других контекстах останется привилегированной.
Классическая метафизика, рассуждая о вещи, всегда (явно или неявно) имела в виду некие постоянные устойчивые физические образования, выступающие как внешние корреляты нашей познавательной активности. Главной особенностью вещей считалась их объективность, независимость от сознания. Именно благодаря этой независимости вещи наделялись статусом «упрямых фактов», с которыми волей-неволей вынуждено сообразовываться наше мышление, если не по формам, которые могли истолковываться как априорные, то уж, во всяком случае, по эмпирическому содержанию. Современная философия вносит в дискуссии о вещи существенно новый мотив, утверждая, что не только формальные структуры, но и эмпирическое содержание нашего знания о вещи носит не объективный, а субъективный характер, т. е. определяется нами, а не является изначально заданным ее собственным внутренним строением. Точнее, то, что мы, в рамках традиционной парадигмы привычно принимали за собственные характеристики вещи, в действительности является проекцией наших интенций: наших целей, намерений и интересов. Одним из наиболее фундаментальных положений традиционной метафизики является закрепившееся в ней еще со времен Аристотеля разделение вещи на сущность и явление. Согласно этому положению, вещи в действительности (в сущности) есть не то, чем они являются (представляются) нам. Все метафизические искания философской мысли, по существу, вращаются вокруг вопроса о том, что поистине есть та или иная вещь и каким образом возможно, минуя ее явленную нам поверхность, проникнуть к ее скрытой внутренней сущности. При этом сущность вещи уже заранее полагается как скрытая, а ее раскрытие, обнаружение определяется как главная задача познающего мышления.
Формой непосредственного проявления «вещности» вещи является ее «служебность», т. е. пригодность для какого-то «дела». Всякая изготовленная вещь изготавливается как предназначенная для выполнения какой-либо «службы»: кувшин — чтобы вмещать в себя жидкость, топор — чтобы рассекать дерево, башмаки — чтобы защищать ноги от холода, сырости и камней; и так каждая вещь. «Служебность» кувшина, топора или башмаков не предопределяется «самой природой», но и не приписывается им задним числом. Само изготовление вещи уже предполагает ее служебность, поэтому и свойства, и форма, и отношения вещи не могут рассматриваться как се изначальные определения, поскольку все они укоренены в предназначенности к делу, в «дельности». Объективизм, столь характерный для традиционной метафизики, требует абстрагирования от всего субъективного, но в результате жизненно важная характеристика вещи — ее служебность — полностью элиминируется, и перед нами оказывается «просто вещь», которая избавилась от служебности и изготовленности.
Каждая из трактовок выражает некое фрагментарное знание о мире, достроенное до целостности в соответствии с принятой парадигмальной установкой, и каждая из них эффективно «работает» только в пределах своей установки. Поэтому вряд ли можно говорить об абсолютных преимуществах того или иного понимания вещи.
