Целью данной статьи является изучение влияние языкового фактора на процессы построения национального государства. Особое внимание в работе автор уделяет взаимосвязи языка и политики в странах Центральной Азии.
Ключевые слова: политический процесс, этноязыковая ситуация, национальная идентичность, постсоветское пространство, языковое планирование, региональная картина мира.
Для многих социологов, политиков, работников образования и других гуманитарных областей центральной проблемой является то, что известно как «современная этническая проблема». Само по себе это может показаться удивительным, так как до начала 80-х годов XX века довольно часто можно было слышать и читать заявления как марксистских и либеральных мыслителей, так и сторонников интеграции и пропагандистов «плавильного котла», предсказывающих близкую кончину этничности. Однако с тех пор этничность решительно заявила о себе не только в политике таких африканских стран, как Сомали и Руанда, но также в Европе, в постсоветском пространстве и бывшей Югославии. Во всяком случае этнические проблемы проявляют все признаки того, что они становятся неизбежными и более заметными почти повсюду в мире.
Действительно, этничность переплетается со многими кардинальными вопросами нашего времени, такими, как глобализация, возрастающая миграция населения, культурный плюрализм, экономическое развитие, социальные отношения, современный национализм, межнациональные и межгосударственные конфликты, террористическая активность, формирование и распространение диаспор. В 1990-х годах мы становимся свидетелями возрастающей важности этнополитики — мобилизации этнических групп для политических целей.
Национализм тех групп, которые составляют большинство, выражается, если перефразировать Эрнеста Гелльнера, в желании сделать совпадающими их политические и национальные границы. Естественно, часто имеют место различия и вариации в самой сути межэтнических конфликтов, что зависит от истории и специфической ситуации в каждой стране. Однако, общим для всех этих конфликтов, особенно в развивающихся странах, является почти повсеместный поиск этническими группами коллективной идентичности для себя.
В своем поиске идентичности этнические группы, пытающиеся составить национальные характеристики, обычно подчеркивают что-либо из следующих моментов общности: происхождение, территория, религия, история, культура и язык. Эти представления могут быть основаны на научных данных, или сочиненных мифах, или на смеси того и другого, одинаково обеспечивающего как легитимность, так и лояльность этих представлений.
В различных контекстах характеристики идентичности были связаны со стратегиями утверждения политического господства или, напротив, его ниспровержения. В некоторых случаях так называемое общее происхождение, и даже само происхождение, было неизвестно, или неясно, или оно оказывалось недостаточно древним, так что его надо было придумать, изобрести. Так, например некоторые идеологи Центрально-Азиатских стран еще накануне обретения независимости, с помощью советского учения об этногенезе, пытались приобщиться к «арийскому наследию» ираноязычных кочевников раннего железного века. Для туркмен, казахов и узбеков обретение арийского прошлого означает, прежде всего, утверждение своего статуса как «коренного народа» и, следовательно, легитимирует их право на строительство своего государства на территории, предстающей «древней прародиной». «Арийское родство» также предоставляет тюркским народам почетное место в древней истории и уравнивает их с европейцами, помогая освободиться от комплекса ущербности [1]. Наконец, новые государства нуждались в образе единых древних предков для консолидации нации и преодоления трайбализма и регионализма.
Общества переходного периода, возникающие как следствие распада более крупных государств, сталкиваются с рядом проблем на пути построения национальной государственности.
Во-первых, вновь образовавшиеся страны зачастую пытаются построить собственную государственность, отрицая предыдущий опыт и теряя позитивные достижения предшествующего политического режима.
Во-вторых, в условиях глобализации экономическая свобода отдельных граждан и корпораций приводит к тому, что теряется одна из опор национальной государственности в классическом понимании. Это заставляет государства вырабатывать формы взаимодействия с внешним миром.
В-третьих, для большинства государств переходного периода характерна этническая неоднородность. Дело в том, что в период существования региона в составе более крупного государства внутренние миграционные процессы — естественные или спровоцированные мобилизационным типом развития, как в СССР — вносят изменения в его этническую карту. Таким образом, во вновь образовавшихся государствах остро встает национальный вопрос — разные этнические группы вынуждены сосуществовать в условиях, когда значение одной из них преувеличивается по отношению к другим, из-за чего растет напряженность в отношениях между представителями разных этнических общностей.
Для построения сильного в политическом и экономическом плане государства обществу необходимо утвердить общие для всего населения ценности, которые стали бы основой для всего общества.
Строительство национального государства в трансформирующихся обществах зачастую происходит целенаправленно, с осознанным выбором одного из двух наиболее вероятных путей развития — опоры на этническую составляющую и усиление этнонациональной идентичности, либо построения единой нации путем формирования общей национально-государственной идентичности как опоры государственности.
В централизованном Советском Союзе все пять республик были своего рода протогосударствами, и хотя их контроль над собственными материальными и духовными ресурсами и атрибутами был еще недостаточным, они уже имели названия, границы, законодательство, административный аппарат, политическую и культурную элиту. К моменту распада СССР национальная идентичность каждой из республик была уже четко очерчена и осознана населением. Поэтому здесь вряд ли можно говорить о «возрождении», скорее, следует говорить о преемственности, продолжении того процесса национального строительства, который происходил еще в советские годы [2, с. 217]. После достижения независимости эти элиты должны были сосредоточиться на таком аспекте идентичности, как «нациостроительство», это означало стремление добиться того, чтобы всего этносы нового государства, а не только так называемый «титульный этнос», чей этноним дал название всей республике, обратили свою политическую лояльность к новому государству.
В течение последних двух десятилетий каждое из государств Центральной Азии отдавало титульной нации не только символическое, но также политическое и профессиональное предпочтение, продолжая политику «коренизации», разработанную советским режимом и достигшую своего расцвета в центральноазиатских республиках в брежневскую эпоху. В данных республиках строго сохраняется советское разграничение гражданства и национальности. Руководители, в период становления, пытались восстановить еще досоветскую, «подлинную» идентичность путем чрезмерной фольклоризации, а также с помощью официально утвержденных новых национальных символов на флагах и гербах [3].
В Центральной Азии, как и всюду, становление национального государства основывается на трех главных элементах: это правовая и политическая структура, мифотворчество на уровне национальной идеологии и повседневная практика. Национальное единство предполагает наличие определенной внутренней согласованности между этими тремя взаимосвязанными уровнями: минимальный консенсус относительно того, что считается политической нормой, общие представления о национальной идентичности и истории и повседневная практика. В рамках которой граждане адаптируют национальный метанарратив к своим личным реалиям [4, с. 14]. Во всех государствах их лидеры пытались, хотя и в различной степени, поддержать чувства национализма, объединяющего и растворяющего в себе локальную, региональную, клановую, племенную и другие виды лояльности, стремясь сформировать общую идентичность всех граждан страны, причем эта концепция национализма не обязательно, во всяком случае не в первую очередь, должна была быть направлена против «чужих», она прежде всего опиралась на чувство единения, духовной сплоченности среди членов одной нации — граждан одного государства. В своей борьбе под флагом «нациостроительства» ведущие элиты титульных этносов вынуждены были считаться с доставшейся в наследство от Советского Союза институциональной полиэтничностью общества. А это означало необходимость искать и находить своего рода modusvivendi с контрэлитами других этнических групп, имеющих свои партикуляристские надежды и намерения, при этом живущими порою в непосредственной, иногда пограничной, близости от «их этнической родины». В этом контексте очевидна центральная роль этнокультурных вызовов и реакций.
Вполне понятно, что народы и этнические группы в бывших советских республиках, включая пять новых государств, обращаются к своему собственному прошлому в поисках таких культурных пластов и мотивов, которые игнорировались или подавлялись при советской власти. Они делают это в поисках аутентичности, подлинности своих характерных, отличительных черт и признаков, сознательно, или неосознанно стремясь к формированию своей национальной идентичности. Особый акцент при этом переносится на соответствующие «национальные» языки: их развитие, повышение их статуса, переоценка их значения — все это включается в те энергичные усилия, свойственное общей национальной мобилизации и национальному объединению, целью которых является укрепление их этнической идентичности. Государственные лидеры в каждой из рассматриваемых нами пяти республик пытались использовать новую ситуацию и новый смысл «независимости» на определенной национальной территории в целях «нациостроительства».
Вполне естественно, что родной язык самых крупных этносов становится в новых государствах важным средством «титульной» идентичности и «нациостроительства». Другими словами, язык рассматривается не только как средство общения, но и как определенный знак, символ. Его часто воспринимают как одно из главных измерений национальной, или этнической идентичности, пожалуй, даже в качестве главного и единственного компонента, определяющего ее уникальность, формирующего и поддерживающего чувства национальной солидарности. Во многих обществах язык использовали как индикатор «подлинности», как инструмент оправданий претензий на «свое» наследие, при этом его часто рассматривали не просто как компонент культуры, но как дело политики, экономики и религии [5, с. 15].
Во вновь образовавшихся независимых государствах с их обществами, который были двуязычны и многоязычны, борьба вокруг языка, как правило, является отражением и выражением конфликта, связанного со стремлением определенной этнической группы к господству, с борьбой за власть. Языковая проблема не обязательно является непосредственной причиной такого конфликта, но часто усугубляет его. К 1970-м — 1980-м годам многие нерусские народы Советского Союза чувствовали, что они теряют контроль над своей языковой ситуацией [6, с. 52]. Общественная гегемония русского языка повсюду активно поддерживалась, и многие слои местного, индигенного населения свободно владели русским языком, который был основным предметом изучения во всех школах.
Однако законы и постановления о языках, принимаемые в разных республиках начиная с 1989 года и еще активнее после обретения независимости, свидетельствовали о растущей популярности языкового национализма, о стремлении преодолеть и изменить существовавшую здесь прежде языковую ситуацию путем превращения языка титульной нации каждого государства в язык обязательного изучения и общественного использования, что предвещало «передачу ему прежней роли советского языка» [7, с. 347]. Нерусские нации во все большей мере обретали роль гегемона в своих собственных республиках, как в языковой сфере, так и в других сферах, при этом язык часто становился мощным символическим выражением и проводником национализма, катализатором политических идеологий и движений, в которых связь между языком и нацией почаще воспринималась как нечто бесспорное, данное Богом и само собой разумеющееся.
Если язык может быть идеализирован доминирующей группой как некий символ национального единения (а часто именно это так и происходит), то и здесь доминирующие группы, очевидно, могут использовать те же аргументы для обоснования их собственный языковой идентичности, базирующейся на политических требованиях, или точнее контртребованиях, противопоставляемых прежним идеологемам. Язык обеспечивает уникальность определенной группы, или этноса (что часто питается чувствами примордиалистского происхождения) и ее отличия от других групп. И оказывается, что язык может экстраполировать стремления к политической независимости как элит, так и народных масс. Таким образом, язык может выступать и в качестве разрушительного по отношению к обществу и государству силы в тех двуязычных и многоязычных государствах, которые представляют собой наиболее распространенную и часто встречающуюся модель новейшей и современной истории.
Литература:
1. Шнирельман В. Символическое прошлое. Борьба за предков в Центральной Азии // Неприкосновенный запас. — 2009. — № 4(66).
2. Laruelle M. Academia and the Rewriting of National Identity in Central Asia: The Soviet Union and Colonialism Issues // Central Eurasian Studies: Past, Present and Future / H. Komatsu, S. Karasar, T. Dadabaev, G. Kurmangaliyeva Ercilasun (eds). Istanbul: Maltepe Univ., 2011. p. 215-224.
3. Adams L. The Spectacular State: Culture and National Identity in Uzbekistan. Durham: Duke Univ. Press., 2010.
4. Ларюэль М. Внешняя политика и идентичность в Центральной Азии // ProetContra. — январь-апрель 2013. — С. 6-20.
5. Latin D. D. Identity in Formation: The Russian-Speaking Population in the Near Abroad. Ithaca, NY: Cornell University Press. — 1998. — p. 10-28.
6. Brubaker R. Nationhood and the National Question in the Soviet Union and Post-Soviet Eurasia: An Institutional Account // Theory and Society. — 1994. — № 23. — p. 47-78.
7. Губогло М. Н. Языки этнической мобилизации. — М.: Школа «Языки русской культуры», 1998. 816 с.
