Предпосылкой формирования российского экстремистского движения, служит состояние относительной депривации, которое рождает поиск и утверждение индивидом своей Я-концепции. Данную концепцию должны утвердить «Другие», «Я» или «Мы» должны быть изолированы от «Других». К. Фридрих так описывает взаимоотношения «Я» и «Другого», реперсонализацию морали, которое может быть альтернативой экстремистскому противопоставлению данных категорий: «Существует представление, что Другой есть «помеха, груз, в лучшем случае вызов». В противоположность такой точке зрения Бахтин постоянно рассматривает отношение к Другому, с одной стороны, как возможное обогащение, а с другой стороны, собственное становится гибридом, т. е. такой самостью, которая всегда уже переполнена следами Другого. <…> У Левинаса моральное долженствование помещено в бытие индивидуума: «Мы все ответственны за все вокруг нас, и прежде всего за Другого, и никто больше меня». Ответственность за Другого просто коренится в человеческой экзистенции как таковой. Персонализм развивается из предпосылки, согласно которой человек в подлинном смысле становится человеком тогда, когда он открывает в себе моральное долженствование перед другими» [13, c.99–100].
Чтобы наиболее полно представить подходы к взаимоотношениям «Я» и «Другого», важные для понимания сути такого явления, как политический экстремизм, необходимо обратиться к наиболее приемлемой классификации подобных подходов. В своей работе «Использование «Другого»: Образы Востока в формировании европейских идентичностей» И. Нойманн выделяет следующие подходы, изучающие проблемы формирования «Другого»: этнографический подход, психологический подход, подход континентальной философии и так называемый «восточный экскурс» [12, c.28].
И. Нойманн является сторонником «восточного экскурса», подхода, которому свойственно применение диалогического мышления, в противоположность континентальному подходу, которому присуще диалектическое мышление, склонное рассматривать диалог между «Я» и «Другим» как поиск консенсуса. Среди исследователей, основавших, по мнению И. Нойманна, «восточный экскурс», можно выделить таких противоречащих друг другу по многим позициям авторов, как Г. Зиммеля, К. Шмитта, Ф. Ницше, М. Бахтина. Объединение данных исследователей, на первый взгляд, довольно спорное, можно обосновать тем, что каждый из них развивает теорию отношений «Я» и «Другого» в определённом направлении.
Так, Г. Зиммель вводит понятие «чужого», то есть элемента группы, которую допустимо назвать «мы-группой», однако, при этом противостоящего ей. К. Шмитт рассматривает политику как процесс различения между «Я» и «Другим», то есть государство в его концепции берет на себя обязанность отличать общественных «врагов» от «друзей», и, если оно не справляется со своей обязанностью, государство терпит крах. Ф. Ницше в своих работах постепенно растворяет границу между «Я» и «Другим». Он доказывает, что «Другой» представляется «Я» только в качестве постоянно преобразующейся перспективы. В то же время «Я» является лишь несколькими способами познания, в том числе познания «Другого». И. Нойманн подчёркивает, что Ф.Ницше был против того, чтобы «Я» формировало собственную идентичность на основе отрицательного «Другого», данное явление обозначается как «ressentiment» [11, c.260].
Во многом современные концепции, описывающие категории «Я» и «Другой», в том числе и «восточный экскурс», опираются на труды Э.Левинаса, который так описывал взаимоотношения «Я» и «Другого» в условиях социума: «уже и в самих недрах отношения к другому, характерных для нашей жизни в обществе, появляется другость как невзаимообратимое отношение, выделяющееся на фоне современности (принадлежности к одной эпохе). Другой, поскольку он другой, — а не просто alter ego, он есть то, что я не есмь. И он таков не в силу своего характера, облика или психологии, но в силу самого своего бытия другим. Он, скажем, слаб и беден, унижен и оскорблён, а я вот богат и силён» [6, c.90].
Э. Левинас подчёркивает, что «Другой» является внешним явлением по отношению к «Я» не только из-за пространства, разделяющего понятийно тождественные объекты, но и из-за понятийного различия, проявляющегося в пространственной «внешнести». На постулатах Э. Левинаса, утверждающих изначальное различие между субъектами, в том числе и политическими акторами, построена современная теория терпимости, которая противопоставляется экстремизму. Однако, с другой стороны, для осуществления толерантности в рамках парламентской демократии необходимо, чтобы в диалоге между двумя сторонами, «Я» и «Другим», присутствовали правила, как в концепции Ю. Хабермаса, нарушение которых выводит политического актора за рамки правового поля.
Диалогический подход к исследованию формирования коллективной идентичности приводит исследователя к изучению генеалогии, как её понимали постструктуралисты, например, М. Фуко: «Целью генеалогии, ведомой историей, является не открытие корней нашей идентичности, но принятие на себя обязанности по её рассеянию. Она не стремится определить наш уникальный порог возникновения, ту родину, возвращение на которую обещают метафизики; она стремится сделать видимыми все те непоследовательности, которые пересекают нас» [12, c.42]. Противоречие кроется в самом формировании идентичности, потому что, согласно концепции дискурса, выдвигаемой постструктуралистами, значение в языке обуславливается контекстом, и значит, меняется со временем. Согласно М. Фуко, поскольку «противоречие это всегда предшествует дискурсу, и он, следовательно, никогда не может его избежать, то дискурс изменяется, преображается, выходит из собственной непрерывности. Следуя за течением дискурса, противоречие, таким образом, становится принципом его историчности» [12, c.57]. Выделение многочисленных противоречий внутри российских экстремистских дискурсов позволяет более точно описывать различия между стилями экстремизма, выделять большие стили, или направления — правый и левый политический экстремизм, малые стили внутри этих двух направлений, а также стили, появляющиеся в точках соприкосновения дискурсов. Можно сказать, что каждому стилю соответствует собственный дискурс, и между этими дискурсами идёт постоянная борьба, объединяемая противодействием официальному политическому дискурсу.
Обращаясь к политической практике российского политического экстремизма, необходимо выявить причины насилия, которое является неотъемлемой частью данной практики. И. Л. Морозов в своих исследованиях использует определение экстремизма, обозначаемого как «форма политического поведения индивида» [10, c.16]. Данный подход к определению и изучению экстремизма неразрывно связан с психологией и психоанализом. Использование и интерпретация методов этих дисциплин для изучения экстремизма широко используется учёными Франкфуртской школы. Изучение природы экстремизма неизбежно приводит исследователя к анализу причин человеческой агрессии, как одной из форм поведения, к природе и сути данного явления.
Можно предположить, что деструктивность лежит в основе проявлений нетерпимости и подпитывает политический экстремизм. Однако это не значит, что экстремистами становятся исключительно люди с серьёзными психическими отклонениями, склонные к злокачественной агрессии, описанной Э. Фроммом. Многие проявления экстремизма могут стать следствием гипертрофированной оборонительной агрессии, сознательно поддерживаемой пропагандой политических экстремистов. Э. Фромм отмечает, что «человек обладает не только способностью предвидеть реальную опасность в будущем, но он ещё позволяет себя уговорить, допускает, чтобы им манипулировали, руководили, убеждали» [14, c.268]. Экстремистская идеология и политическая практика могут привлекать не только личностей, склонных к злокачественной агрессии, но, при определённых условиях, и индивидов с повышенной оборонительной, доброкачественной агрессией, которая может быть вызвана как экстремистской агитацией и пропагандой, так и неудовлетворительными условиями жизни индивида в социуме.
Г. Маркузе в своих исследованиях выделяет такое понятие, как «репрессивная десублимация». Под репрессивной десублимацией Г. Маркузе понимает способность современного западного общества преобразовывать революционные, экстремистские порывы в формы, вполне приемлемые для рассматриваемого социума. Общество, изменяясь под влиянием таких порывов, одновременно изменяет их самих, и при этом остаётся устойчивым. Как писал Г. Маркузе, «институционализированная десублимация предстаёт как аспект «обуздания способности к трансцендированию», достигнутого одномерным обществом. Так же как это общество стремится уменьшить и даже поглотить оппозицию (качественные изменения!) в сфере политики и высокой культуры, оно стремится к этому и в сфере инстинктов. В результате мы видим атрофию способности мышления схватывать противоречия и отыскивать альтернативы, в единственном остающемся измерении технологической рациональности неуклонно возрастает объём Счастливого Сознания» [9, c.343]. Таким образом, современными развитыми демократиями экстремизм не только запрещается законодательно. Социум в данных условиях проявляет достаточную гибкостью, чтобы снимать радикальность определённых дискурсов, встраивая их в свои нормы. Российское общество, в силу непрочности описанных Г.Маркузе механизмов, не обладает подобными качествами, и основным способом борьбы с экстремизмом в России остаётся вытеснение за рамки поля законности.
Что касается механизмов, побуждающих индивидов в современных обществах присоединяться к экстремистским движениям, то общей чертой для западного и российского экстремизма, а также для правого и левого направлений в экстремизме можно рассматривать так называемую «страсть Реального». Вот как описывает данное явление С. Жижек, истолковывая поведение Б. Брехта, приветствовавшего подавление выступлений против власти в ГДР в 1953 году: «Не является ли это образцовым случаем того, что Ален Бадью определил в качестве ключевой черты двадцатого столетия: «страсть Реального»<…> В отличие от девятнадцатого столетия утопических и «научных» проектов и идеалов, замыслов будущего, двадцатый век имел своей целью освобождение вещи как таковой, непосредственную реализацию Нового Порядка. Основной и определяющий опыт двадцатого века — непосредственный опыт Реального, в противоположность повседневной социальной реальности. Реальное в его исключительной жестокости было той ценой, которую следовало заплатить за очищение от обманчивых слоёв реальности. Уже в окопах первой мировой войны Эрнст Юнгер прославлял рукопашные схватки как первый подлинный интерсубъективный опыт: подлинность состоит в акте насильственной трансгрессии (от лаканианского Реального — Вещь Антигоны, с которой она сталкивается, когда нарушает порядок Города, — до эксцесса у Батая)» [3, c.12–13].
Характеристики экстремизма связаны с рассматриваемым качеством индивидов, участвующих в экстремистских движениях, причём «страсть Реального» часто является одним из основных мотивов для данных членов общества. Репрессивную десублимацию можно рассматривать как процесс, подавляющий индивидуальную «страсть Реального», заключающий её в приемлемые социумом рамки.
Различные виды агрессии и «страсть Реального» являются чертами, характерными для членов экстремистских организаций любого типа. Одной из специфических форм объединения, присущих политическому экстремизму, является политизированная молодёжная субкультура. В статье Н. М. Красниковой, посвящённой молодёжным политическим сообществам, в качестве форм данных объединений выделяются молодёжные политические субкультуры и молодёжные массовые политические движения [4, c.118]. Молодёжная субкультура представляет собой сообщество, которое основывается на коллективной идентичности, складывающейся в процессе социализации индивидов. Молодёжное политическое движение, в отличие от молодёжной политической субкультуры, является ассоциацией, созданной на основе рационального выбора, и преследующей определённые политические цели. В качестве примера молодёжных политических субкультур в рассматриваемой статье приводятся скинхеды и современные российские национал-большевики, как молодёжные политические движения предлагается рассматривать движения против войны во Вьетнаме в США и студенческое движение во Франции, связанное с политическими волнениями, происходившими в 1968 году.
Экстремистская субкультура и её политические практики обязательно должны основываться на определённой идеологии, однако название идеологии не всегда соответствует её истинному содержанию, подвергающемуся постоянной деконструкции. Например, на данный момент российские национал-большевики в своей политической практике используют идеи, весьма далёкие от национал-большевизма первой половины двадцатого века, при изучении данного движения подтверждаются противоречия дискурса современного российского национал-большевизма, использующего компоненты либеральной, консервативной и социалистической идеологий. В. С. Малахов отмечает, что «современный русский национализм происходит из двух субкультур, сформировавшихся задолго до распада СССР — советско-коммунистической и традиционалистски-почвеннической. Соревнованием советско-коммунистической и традиционалистски-почвеннической субкультур, их взаимной критикой, попытками сближения, а также их внутренней дифференциацией и определена эволюция русского национализма в последние полтора десятилетия» [8, c.27]. Таким образом, между идеологией и субкультурой невозможно провести чёткую границу, хотя идеология проявляется в первую очередь в корпусе текстов. В отличие от идеологии, субкультура всегда взаимосвязана с определёнными практиками, действиями и включает в себя стиль жизни, который индивид может избрать в условиях современного общества.
Исследуя идеологию экстремизма, нельзя не упомянуть о мифологии, которая является фундаментом как левой, так и правой экстремистской идеологии. Согласно Е. Е. Левкиевской, миф решает следующие задачи: это способ самоидентификации общества (или нации) в мире, прогнозирует предпочтительную модель будущего нации (в отличие от утопии, смыкается с прошлым), «является средством борьбы различных общественных и политических групп, направленным на утверждение собственной системы ценностей и дискредитацию противников» [7, c.176]. Исторические мифы часто используются властью для управления обществом. Тремя основными мифологическими моделями в России Е. Е. Левкиевская считает советскую модель, «западничество» и «русскую идею», или консервативную модель. Можно отметить, что основные разновидности экстремистской идеологии в России имеют в основании российские мифологические модели, причем последней тенденцией является вхождение в экстремистские дискурсы элементов «западнической» модели, которая играет особую роль в формировании как правой, так и левой экстремистской идеологии. В качестве примеров можно привести национал-большевиков и национал-демократические организации, а также левые российские организации, принимающие идеи «новых левых» и ориентирующиеся на западные образцы левых радикальных движений.
Следует отметить, что миф оказывает влияние на любую идеологию, в том числе на идеологии левого или правого экстремизма. Р. Барт, сравнивая «левую» и «правую» мифологии, отметил, что «левый» миф отличается от «буржуазного», «правого» мифа тем, что «не способен к саморазмножению, он создаётся по заказу для краткосрочных нужд и небогат на выдумку» [1, c.311]. Р. Барт считал, что левый миф не охватывает областей межличностных отношений, повседневного быта, что он «несущностен» и обусловлен не политической стратегией, как «буржуазный», «правый» миф, а политической тактикой. Однако, миф у российских левых экстремистов, базирующийся, у одной из разновидностей данного движения, на мифе о Сталине, хотя и отличается определённой скудностью и глубоко не отражается на их повседневном быте, всё же отделяет их от других идеологических направлений внутри российского экстремистского движения. То же следует сказать и о российской правоэкстремистской идеологии, которая взаимодействует с «арийским» мифом, активно конструировавшимся с конца девятнадцатого века. Нацистский миф, базирующийся на арийском мифе, составляет важную часть неонацистской компоненты идеологии российского правого экстремизма. Ф. Лаку-Лабарт и Ж. Нанси считают, что «нацизм (и во многих отношениях итальянский фашизм) характеризуется тем, что он поставил своё собственное движение, собственную идеологию и собственное государство как действительное воплощение некоего мифа или как живой миф» [5, c.45]. Отмечая вслед за Ф. Лаку-Лабартом и Ж. Нанси определённую целостность, присущую нацизму как историческому явлению, следует дополнить, что и для современного российского экстремизма чёткое разделение субкультуры, идеологии и политической практики у каждой выделяемой разновидности экстремизма представляется весьма проблематичным.
С. Жижек описывает психологический эффект, выявляемый при анализе «идеологического наслаждения», возникающего от сопричастности к определённой, в том числе и экстремистской, идеологии, и, несомненно, служащий источником удовлетворения относительной депривации, следующим образом: «Сила фашистской идеологии заключена как раз в том, что либералы и левые понимают в качестве её главной слабости: в абсолютной пустоте и формальности её призывов, в требовании подчинения и самоотречения ради них самих. Для фашистской идеологии важны не последствия самопожертвования, а именно форма жертвы как таковая — «дух жертвенности», как целебное средство от либерально-декадентской заразы. Вот почему фашистов так пугал психоанализ: он позволяет понять, как в акте формального самопожертвования работает наслаждение во всей своей непристойности» [2, c.87]. Данная характеристика подходит и для российского политического экстремизма в целом, так как для многих молодёжных движений основным становится не достижение цели, которая, из-за постмодернистской игры с идеологией, может постоянно изменяться, а удовольствие от непосредственного действия. В качестве примера можно привести российских национал-большевиков, которые признают радикальное действие главной целью своей политической деятельности.
С. Жижек, основываясь на теории дискурса Э. Лаклау и Ш. Муфф, использует понятие «плавающие означающие», идентичность которых выявляется «точкой пристёжки», определяющей их место среди других элементов дискурса. С. Жижек так пишет о ситуации с «плавающими означающими»: «иными словами, их «буквальное» значение зависит от их метафорического «прибавочного значения» (surplus-signification).<…>Тотализация этого свободного течения идеологических элементов осуществляется «пристёгиванием» — останавливающим, фиксирующим это течение, то есть превращающим его в часть упорядоченной системы значений» [2, c.93]. Как пример данного явления можно привести современный левый радикализм, вбирающий в себя радикальные феминистические и экологические движения. Таким образом, дискурсы российского политического экстремизма можно структурировать, обозначая определённые идеологии, субкультуры и практики как «точки пристёжки», например, правое направление в экстремистском движении будет разделяться по отношению тех или иных организаций к государству, религии, национализму, предпочтительным формам политической активности, способу организации движения.
Литература:
- Барт Р. Мифологии / пер. с фр. С. Зенкина. — М.: Академический Проект, 2008. — 351 с.
- Жижек С. Возвышенный объект идеологии / пер. с англ. В. Софронова.- М.: Художественный журнал, 1999. — 238 с.
- Жижек С., Добро пожаловать в пустыню Реального / пер. с англ. А. Смирнова — М.: Фонд «Прагматика культуры», 2002. — 160 с.
- Красникова Н. М. Молодёжная субкультура и молодёжное движение как разновидности молодёжных политических сообществ // Сообщества как политический феномен / под ред. П. В. Панова, К. А. Сулимова, Л. А. Фадеевой. — М.: Росспэн, 2009. — 248 с.
- Лаку-Лабарт Ф., Нанси Ж.-Л. Нацистский миф / пер. с фр. С. Фокина. — СПб: Владимир Даль, 2002. — 80 с.
- Левинас Э. Время и Другой. Гуманизм другого человека / пер. с фр. А. Парибка. — СПб.: Высшая религиозно-философская школа, 1998. — 265 с.
- Левкиевская Е. Е. Русская идея в контексте исторических мифологических моделей и механизмы их образования // Современная российская мифология / сост. М. В. Ахметова — М.: РГГУ, 2005. — 285 с.
- Малахов В. С. Понаехали тут… Очерки о национализме, расизме и культурном плюрализме. — М.: Новое литературное обозрение, 2007. — 200 с.
- Маркузе Г. Эрос и цивилизация, Одномерный человек: Исследование идеологии развитого индустриального общества / пер. с англ. А. Юдина — М.: Аст, 2002. — 526 с.
- Морозов И. Л. Политический экстремизм — леворадикальные течения. — Волжский: ВФ МЭИ, 2002–70 с.
- Ницше Ф. По ту сторону добра и зла: Прелюдия к философии будущего; К генеалогии морали: полемическое сочинение / пер. с нем. Н. Полилова,К. Свасьяна — М.: Академический Проект, 2007. — 398 с.
- Нойманн И. Использование «Другого»: Образы Востока в формировании европейских идентичностей / пер. с англ. В. Литвинова и И. Пильщикова — М.: Новое издательство, 2004. — 336 с.
- Фридрих К. Идея открытой этики у М. М. Бахтина и Ханны Арендт // От Я к Другому: проблемы социальной онтологии в постклассической философии: сб. докл. — Минск: Пропилеи, 1998. — 276 с.
- Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности / пер. с англ. Э. Телятникова, Т. Панфилова — М.: Аст, 2004. — 635 с.
