Писателя Николая Иванова называют «певцом во стане русских воинов ныне». Такое определение представляется особенно точным после прочтения повести Н. Иванова «Спецназ, который не вернется», напечатанной в «Роман-газете» № 15 за 1998 г. Писатель-баталист Н. Иванов, возвращается к теме Кавказа как аналитик: через частную историю гибели отряда специального назначения он вскрывает тайные пружины трагической войны в Чечне.
Действующие лица повести задают много вопросов, адресатов которых можно только предположить: они прямо не названы в тексте повести. Герои могут обращаться и к Богу, и к тем, кто затеял ведение этой войны, и к самим себе. «Вопросы не для ответов, а в пустоту, чтобы подчеркнуть свое безраздельное господство: хочу убиваю, хочу милую» [3, с. 9]. На войне никто никого не слышит и не понимает. Это обстоятельство способствует наличию в тексте повести рядов особых несобственно-вопросительных предложений, которые сами по себе не являются таковыми, но в контексте художественного произведения лишаются обязательных ответных реакций: «Как погода в Москве? Как здоровье вашего президента?» В ситуации кровопролитной войны вопросы подобного характера становятся неуместными.
Особое место в системе образов повести «Спецназ, который не вернется» отведено женщине Марине Милашевич, пребывание которой на войне уже само по себе кажется аномальным. Неслучайно ее присутствие вызывает у одного из героев недоумение: «Женщина-то зачем?» Не менее противоестественным оказывается присутствие в солдатских рядах другого героя повести — врача Волонихина — человека с оружием в руках и готовностью убивать, который на самом деле должен бороться за жизнь людей. Через эти художественные образы происходит раскрытие глобальной проблемы — аномального характера войны (в данном случае, кавказской): «Ну ладно командиры — те рвутся в бой, если не трусы. Но когда врач, пусть даже в прошлом и военный, сам напрашивается на войну, и войну не за Отечество, а по сути братоубийственную, — это абсолютно непонятно» [3, с. 11].
Следует обратить особое внимание на фразеологические единицы в повести. Наряду с традиционными, автор использует и трансформированные единицы. Так, в художественной характеристике роли командира в войне читаем: «Командир — он и щит твой, и меч. Награда и взыскание. Будущее. Кучер твоих нервов. С кем поведешься, оттого и наберешься. Пословица старинная, наверняка по другому поводу придуманная, но для армии более всего подходящая» [3, с. 6]. Пословица Скем поведешься, от того и наберешься говорится «о том, кто перенял взгляды, привычки и т. п. того, с кем дружен, общается, живет и т. п». [2, с. 281]. В рассуждении героя романа о важности хорошего командира в армии значение пословицы конкретизируется: если «поведешься» с хорошим командиром, то всю военную науку будешь знать: и теорию, и практику.
Другой пример связан с употреблением крылатого выражения пир во время чумы, используемого при противопоставлении войны на Кавказе и мира в Москве, т. е. в тоже не вполне традиционном контексте. Следует отметить, что, как показывает анализ ряда произведений (например, А. Проханова), столица России связывается преимущественно с правительственной верхушкой. Не составляет исключение и повесть Н. Иванова: «Несмотря на все уверения властей, светлое демократическое завтра переросло в послезавтра, в ближайшее будущее, в перспективу, в прогноз, в мечту. Разрушилось все, строилось лишь благополучие немногих «новых русских». Пир во время чумы» [3, с. 7]. В контексте употреблена крылатая единица Пир во время чумы — название драматической миниатюры А. С. Пушкина из цикла «Маленькие трагедии», основой для которых послужила сцена из поэмы английского поэта Джона Вильсона «Чумной город»: «о веселой, беспечной жизни во время какого-либо общественного бедствия» [1, с. 371].
Автор приводит слова песни о Кавказе, певшейся в советские годы, чтобы проиллюстрировать тенденции изменения во взаимоотношениях России и Кавказа: «На растревоженный Кавказ едут, в амбициозную и раздразненную Чечню — не на Канары. А ведь еще совсем недавно, в проклинаемые кое-кем советские времена о Кавказе пелись иные песни:
Давно не пахнут порохом ущелья,
И песен смерти пули не поют.
В горах бывает жарко от веселья,
Когда невесту замуж выдают» [3, с. 10].
Для того, чтобы передать военную обстановку Кавказа такой, какой ее видит простой служащий, один из героев повести — Заремба — в разговоре замечает: «Не надо завидовать солдату на войне». Метафорический перенос способствует созданию картины разрушений войны: «Какая к черту «Таможня». Здесь должна висеть табличка «Война»» [3, с. 12].
В характеристике, данной Н. Ивановым современной России, наблюдается игра слов, создающая художественный образ страны: «Это Россия, где законы и нравственность — разные вещи. Где власть и народ — совсем не одно и то же. Где не в чести честь и единство слова и дела…»; «Но то политика, эмоции, а Заремба стоял с группой на грешной земле в грешное время». Другая игра слов встречается в разговоре солдат в период затишья в бою: «Это [нож] подарок твоему дяде. Отдашь, когда мы, дай Бог, взлетим. Не на небо, а в небо» [3, с. 67].
В повести получает продолжение развитие традиционного для литературы кавказской тематики образа человека-волка. Кавказец говорит: «Если останетесь живы, передадитеему [президенту] привет от чеченских волков. Он [президент] так и не понял, кого тронул.Изачем» [3, с. 2]. Одна из глав повести называется «В пасти одинокого волка». В ней приводится интересная характеристика традиционного образа через использование приема особой «военной» аллегории: «Да и о чем разговаривать — идти надо. Поглубже в пасть тому волку, что выбран чеченцами для своего символа и застыл на зеленых знаменах и эмблемах. Когда хищник откусывает руку? Если пытаешься вырваться. А все нужно делать наоборот: если хватает тварь руку, засовывают ее как можно глубже ей в пасть. Тогда зверь захлебывается, сам разжимает зубы и отскакивает в сторону» [3, с. 13]. В повести используется интересный перифраз, связанный с традиционным образом: Чечня, место ведения военных действий получает особое наименование: «К тому же нутром почуяли, что ступили на землю Волка: воздух способен держать запах опасности…» [3, с. 16]. Сам Волк представляется как особое существо, символ война на Кавказе: «Если случится подрыв, его эхо в кустах не спрячешь, он насторожит Волка…» [там же].
Интересен другой пример аллегории в повести: карта территории государств, ведущих войну. «Подполковник же не отрывал взгляда от двух кусков карты, в какой-то момент разорванной и теперь на весу соединенной. По случайности разрыва почти вся Чечня оторвалась от России, и даже несмотря на то, что командир достаточно быстро соединил все линии, черта оставалась. Можно забросить чеченский кусок к чертовой матери, если бы они сами не находились в нем» [3, с. 27]. «Отрыв» Чечни от России на карте «в какой-то момент» подразумевает роковую ошибку, совершенную в истории отношений Кавказа и России, а невозможность «забросить чеченский кусок» куда-нибудь способствует раскрытию идеи единства кавказского и русского народов. Поэтому далее в повести следует вывод, похожий на несмелое предположение: «И наверняка не все чеченцы жаждут оторваться от России, не все взяли в руки оружие» [3, с. 29]. Автор дает интересную характеристику Чечне и кавказскому менталитету: «Чечня именно такая — необузданная, сильная, но неотточенная» [3, с. 30]. Противоречивость Чечни выражается в неоднородности настроений ее населения. Здесь важную роль играет женский образ, напоминающий о героине «Кавказского пленника» Л. Н. Толстого — Дине. «Полненькая глазастенькая осетинка с улыбкой остановилась. Не бросилась бежать, умолять пощадить ее, а остановилась в готовности помочь. Неужели Чечня с ее злобой и недоверием всего в десятке километров отсюда? Как Господь поселил рядом два таких разных народа? Ведь можно же жить нормально, без страха и ненависти в глазах!» [3, с. 68].
Следует отметить эпитет, метко подобранный одним из героев повести, определение бесконечному веку кавказских войн: «Мало ли случаев на нашем чеченском веку?» Это век и состоит из бесконечной цепи боев. Каждый бой представляется в повести страшным кошмаром, окончание которого ожидает каждый участник военного действия. «…Волонихин процитировал Лермонтова, тем самым веруя в окончание кошмара:
Тогда считать мы стали раны,
Товарищей считать» [3, с. 27].
Писатель формулирует один из страшных законов войны, называя его «иронией судьбы»: «Не хотел, но оглянулся на убитого. Парень лежал на нарах лицом вверх, совершенно равнодушный и спокойный к происходящему. Ирония судьбы: меньше всех суетился, больше всех помешал. А тут уж выбора не остается — жалеющие проигрывают» [3, с. 24]. Другие законы войны приобретают форму, приближенную к пословицам: «Война без слез не воюется» [3, с. 36]; «…слабый тот, кто без оружия» [3, с. 50]; «Короток век у пули, попавшей на войну» [3, с. 63]. Незатейливый, наивный вывод, представляющий собой наблюдение человека на войне делает картины боя еще более трагическими: «При дневном свете умирать вроде не так страшно…» [3, с. 44]. Противоречивость войны раскрывается в повести: «Больно и стыдно должно быть живым. В то же время тот, кто застыдится, войну и проигрывает. На ней в манишках к виктории не ходят» [3, с. 48]. Тем не менее, война на Кавказе отличается от войны вообще: «Чеченская война даже таких спецназовцев, как Заремба, не закаляла, а превращала в просто усталых офицеров» [3, с. 50].
В повести Н. Иванова активно используется прием антитезы. Противопоставляются люди не столько по национальному признаку, сколько по своему положению в обществе. В разговоре с Москвой русский солдат слышит с другой стороны провода: «Вас плохослышно». Писатель по-особому трактует эту реплику: «Конечно, плохо. Москва, власть с самого начала чеченской войны наверняка не слышала ее грохота, воя и визга. Она не нюхала копоть, гарь, гной, пот, теплую кровь. Она не видела или не желала видеть обрубленные тела своих солдат и черные платки чеченских матерей. Она наводила конституционный порядок, сама тысячекратно нарушая Конституцию и человеческую мораль… Далеко власть, очень далеко от чеченской войны. И не только географически» [3, с. 26]. В данном эпизоде следует обратить внимание на особую формальную организацию сложного синтаксического целого — единоначатие предложений с местоимения она, подчеркнуто указывающего на власть. Через антитезу правительства и солдат на войне происходит раскрытие идеи всеобщего единства людей независимо от их национальности: горе на войне объединяет матерей своих солдат и чеченских матерей. Их образы в художественном мире повести имплицитно воссоединяются в протесте против войны.
Можно провести параллель между идеей, высказанной комбригом в повести «Спецназ, который не вернется» и идеей об истинном героизме в «кавказских» рассказах Л. Н. Толстого: «Люблю десант, — с восхищением глядя на подчиненных, признался комбриг. Полковник искоса взглянул на него, не поддерживая восторга: не на учениях и не на показных занятиях — с реальными патронами идут его подчиненные. Восторгаются не до боя, а после его результатов. Мало пробыл комбриг на войне, только и успел, что научить его офицеров игре в преферанс. Истинные ценности, к сожалению, придут после первых потерь» [3, с. 37].
В повести получает дальнейшее развитие «солдатская типология» Л. Н. Толстого: автор «Спецназа, который не вернется» разрабатывает типологию офицеров: «Само офицерство постепенно разделилось на три части. Первые бесконечно воевали, перебрасываемые из одной горячей точки в другую. Вторые расставались с погонами добровольно, или их вынуждали это делать за явное несогласие с политикой развала и распродажи государства. Третьи услуживали кому угодно, лишь бы при этом лично у них не отбирали машины, дачи, положение.
Совсем небольшой группкой стояли те, кто и воевал, и не был согласен с министрами и президентом, но тем не менее продолжал тянуть военную лямку назло всем и себе: Отечеству служили, а не царям и божкам. Им выходила самая трудная доля, они таяли как весенний снег под дождем и солнцем, но держались за последний девиз: «Честь себе, слава — Отечеству» [3, с. 72].
Н. Иванов обращается к теме отношений казаков и «горцев», продолжая тем самым толстовскую традицию, запечатленную в повести «Казаки» Л. Н. Толстого. Участие в кавказских войнах казаков Н. Иванов называет «еще одной страничкой чеченской войны, мало афишируемой, но от того не исчезнувшей»: «Бились казаки с чеченами люто, друг друга в плен не брали». В вопросе о роли казаков в развитии кавказских войн Н. Иванов развивает реалистические тенденции, заложенные Л. Н. Толстым: «Что их [казаков] заставило взять в руки оружие? О романтике говорить глупо. Только близость дома и желание остановить войну как можно дальше от него. Да и показать беспокойному соседу, что рядом тоже не олухи. И тот, кто покажет зубы, в ответ получит зуботычину, а не заискивающую улыбочку» [3, с. 13]. Современный писатель продолжает и толстовскую гуманистическую идею: «Гуманность всегда открывала самые прочные двери и растапливала самые прочные сердца» [3, с. 14].
В повести Н. Иванов вступает в спор с Л. Н. Толстым: «А отпустить чеченца — это пустить по своему следу гончих псов. Непротивление злу насилием? Снова толстовщина…» [3, с. 58]. Данный пример интертекстуальности говорит о всеобъемлющем характере толстовской идеи высокого гуманизма, в том числе, и в отношении кавказской войны.
«На нелепой войне нелепо отдать жизнь — зачем перед этим столько страдал и мучился?» — вопрос, который задает сам себе один из героев повести. «Нелепой» кавказскую войну делает многое, в том числе и возраст людей, отдающих свою жизнь во имя неизвестно чего. «Девушка подползла, залегла рядом. Поймала на прицел паренька. Наверное, вблизи он оказался совсем мальчишкой, потому что она отстранилась от оружия и посмотрела на командира» [3, с. 32]. Идея неприятия такой братоубийственной войны и мысль о единстве людей раскрывается в эпизоде последовательной гибели русского прапорщика, которого «не уважил чеченец», и чеченского боевика, убиваемого русской девушкой: «Марина надавила на спусковой крючок. И теперь уже парень недоуменно вздрогнул, согнулся и повалился головой к тому, кто шел с миром, но кого он убил мгновением раньше». Описание реакции Марины на свой собственный выстрел способствует выявлению еще одного из законов войны: «Марина продолжала завывать то ли над Семеном, то ли над мальчишкой. А скорее всего, над собой. Нельзя давать снайперам смотреть в лица тех, кого они убивают» [3, с.32]. Позже в повести, уже после гибели самой Марины, последует предположение о причине того, почему «живые … прячут лица погибших»: живые словно испытывают «перед ними вину за то, что сами остались живы» [3, с. 35].
Кульминация, которой достигает развитие гуманистической идеи в повести «Спецназ, который не вернется», выражена в словах: «Заремба вдруг сделал простой и честный вывод: это от того [Марина плачет], что чеченский народ так и не стал врагом для народа русского. Противником в бою — да. Но случись завтра прекратить войну, жажды мщения и озверения не будет» [3, с. 32].
Гуманизм Николая Иванова не приравнивается к чувству жалости по отношению к кавказцам или к русским. Идея человеколюбия приобретает особую, универсальную форму, что отражено в разговоре героев повести: «– Извини, но после всего, что произошло, защищать чеченцев… — Не чеченцев хочу защищать, а истину» [3, с. 43]. В связи с вопросом об «истине» кавказской войны писатель делает главный вывод об отношениях между народами: «Все, что не ваше, — не трогайте…» [3, с. 44].
Гуманистические традиции находят отражение в разговоре Ивана Волонихина и Марины Милашевич: «Знаешь, — торопливо остановила она Ивана, который подался к ней. — Знаешь, чего только боюсь? Убить человека. Даже боевика. Как бы я не хотела этого делать! Всю жизнь занималась стрельбой, но представить, что мишенями станут люди…» [3, с. 18].
В повести «Спецназ, который не вернется» получает развитие традиционный для литературы о Кавказе мотив воспоминания: у Волонихина была мечта детства — «сотворить памятник ласточке». Герой объясняет свое желание в первой части повести, совсем не связывая его с военной действительностью: «…просто мне нравилась одно время женщина с такой фамилией — Ласточкина» [3, с. 18]. Интересна трансформация, которую претерпевает образ ласточки в повести. Война постепенно поглощает всю действительность и проникает даже в содержание детской мечты человека: «Поживем, — цедил он [Волонихин], метаясь по траншее. — И памятник в самом деле поставим. Получите… Ласточка над поверженным вертолетом. Он падает, а она взлетает. В небе должны летать только птицы» [3, с. 42]. Через систему контрастных образов падающего военного вертолета и взлетающей ласточки на смысловом уровне, через использование контекстуальных конверсивов «падать» и «взлетать» на уровне формальном идея высокого гуманизма побеждает идею войны.
Литература:
- Берков, В. П. Большой словарь крылатых слов русского языка: около 4000 единиц / В. П. Берков, В. М. Мокиенко, С. Г. Шулежкова. — М.: Русские словари. ООО «Изд. Астрель», 2000. — 624 с.
- Жуков, В. П. Словарь русских пословиц и поговорок / В. П. Жуков. — М., 1991. — 538 с.
- Иванов, Н. Ф. Спецназ, который не вернется. Повесть / Н. Ф. Иванов // Роман — газета. — 1998. — № 15.
