Дрессированная история: память о Великой Отечественной войне



В статье предпринимается попытка разработки концепта дрессированной истории на примере памяти о Великой Отечественной войне. Кратко рассматриваются основные позиции в современной историографии на начальный период Великой Отечественной войны. Выдвигается предположение о том, что подмена памяти о трагедии Великой Отечественной войны победой служит оправданию государственному насилию и безответственности власти перед населением. Предпринимается попытка показать, как память о Великой Отечественной войне используется властью в современной России в качестве ресурса негативной мобилизации.

Ключевые слова:дрессированная история, историческая память, Великая Отечественная война, негативная мобилизация, комплекс врага, «гибридная» история

It is attempted to elaborate the concept of the trained history on the example of the memory about the Great Patriotic War in the article. The basic positions in contemporary historiography at the initial stage of the Great Patriotic War are briefly considered. It is hypothesized that substitution of the memory about tragedy of the Great Patriotic War with the victory serves as justification to state violence and power irresponsibility towards violence. It is attempted to show how the memory about the Great Patriotic War is used by the power in contemporary Russia as a resource of negative mobilization.

Key words: the trained history, historical memory, the Great Patriotic War, negative mobilization, enemy’s complex, hybrid history

Дрессированная история, в содержательном отношении, призвана обслуживать государство и бюрократический аппарат такой версией прошлого, которая легитимизирует существующий политический режим и оправдывает насилие по отношению к собственному народу со стороны власти; создает «патриотическую историю», обеспечивая воспитание государевых лакеев с целью воспроизводства сложившегося порядка. Основными задачами такой истории выступает: во-первых, оправдание насилия в отношении собственного народа; во-вторых, воспроизводство сложившегося порядка распределения власти и ресурсов. В нормативном смысле дрессированная история является одной из форм отношения власти — знания. Как отмечает М. Фуко «...следует исходить из того, что познающий субъект, познаваемые объекты и модальности познания представляют собой проявления этих фундаментальных импликаций отношения «власть-знание» и их исторических трансформаций. Словом, полезное для власти или противящееся ей знание производится не деятельностью познающего субъекта, но властью — знанием, процессами и борьбой, пронизывающими и образующими это отношение, которое определяет формы и возможные области знания» [1]. В дескриптивном смысле дрессированная история представляет собой описание различных версий истории возникающих как продукт отношения власти-знания. Описание условия возникновения различных версий прошлого, их цели, аргументацию, используемые и вытесненные факты. Проблема исторической памяти и амнезии, исторических мифов, их структуры и целей становятся одними из ключевых вопросов концепта дрессированной истории.

Марк Ферро на основе анализа опыта преподавания истории в разных странах мира отмечает: «Поскольку же она (история — прим. автора) равным образом связана с передачей политической власти, то содержание исторического процесса воспроизводится сообразно с интересами власть имущих... «Достоинства предков могут быть обнародованы, но их неудачи, ошибки замалчиваются. Войны всегда победоносны, а государи образцовы»» [2, с. 44–45]. Огромную роль и заинтересованность государства в формировании определенных версий прошлого или социальной памяти отмечает и В. А. Шнирельман [3].

Значительную трудность для исторической науки представляет и тот факт, что историк не является сторонним наблюдателем исторического процесса, а сам есть часть какой-то определенной культуры, в которой имеется тот или иной вариант исторической памяти. Историк так же представляет собой и субъекта исторического процесса, особенно если подразумевается его роль в формировании исторической памяти. В связи с этим М. Ферро пишет, что стремление искоренить мифы, искажения, несогласие в описании прошлого — иллюзорны [2, с. 407]. В таком контексте, по мнению М. Ферро, задачей исторического познания становится идентификация таких мифов, искажений, замалчиваний, ошибок прошлого. В таком контексте приобретают свою значимость вопросы фальсификации и идеологизации прошлого, в частности это касается и истории Великой Отечественной войны.

Осложнили задачу исследования периода Великой Отечественной войны и те тенденции, которые возобладали в России в конце 1990-х начале 2000-х, когда на смену «архивной революции» пришло повторное засекречивание ряда документов, некоторые из которых были ранее опубликованы. В связи с изменением государственной политики стали более активны сторонники «традиционной» (советской) версии ВОВ, авторы которой оправдывали политику сталинского руководства [4, с. 5, 9, 10]. При этом по замечанию М. Мельтюхова, защитники официальной версии используют даже фальсифицированные документы (имеется ввиду «Выступление на расширенном заседании Политбюро ЦК ВКП(б) (конец мая 1941 года)» и «Беседа с А. М. Лавровым 18 июня 1941 года»), цель которых подтвердить отсутствие у СССР наступательных планов войны и оправдать советскую разведку, что она, якобы, передавала в Кремль только достоверные сведения [5].

Однако проблема фальсификации не единственная. Несмотря на повторное засекречивание архивов, тех документов, которые были опубликованы, оказалось достаточно, чтобы подвергнуть серьезной критике традиционную версию[1], но недостаточно, чтобы все вопросы ВОВ были решены. Тот факт, что информационные модели описывающие прошлое не являются постоянными, очевиден. Прошлое всегда переосмысливалось под «натиском» современности или новых фактов, ранее неизвестных. Но это не мешает некоторым авторам игнорировать данное обстоятельство в дискуссии о ВОВ. И. М. Ильинский пишет, что незачем обращаться с упреками к народу-победителю, с повестями о трусах и предателях [6, с. 62]. Видимо, по мнению автора, лучше забыть об этом и писать только «идеальную» и «патриотическую» историю. Все выходящее за рамки «идеальной» истории представляется, автору, как фальсификация и мифотворчество, происки зарубежных и внутренних противников России. Другие исследователи обвиняют своих оппонентов в том, что те при рассмотрении вопроса о виновниках войны следуют логике Гитлера, когда говорят о виновности СССР в развязывании войны [7]. Авторы следуют здесь давно устоявшейся еще в советской историографии идеи о патологическом миролюбии СССР. И отказываются признать аморальность аннексии Польши, присоединения балтийских стран, агрессию по отношению к Финляндии. Третьи сожалеют, что история войны «в нашей стране характеризуется разночтением основных событий и их оценок» [8, с. 472]. Мединский В. Р. задает вопросы: «Откуда рождаются настолько черные мифы? Может быть, прав был старый чекист Крючков? Прав, говоря, что все эти мифотворцы, просто не любят свою Родину — Россию?» [9, с. 6–7]. И отмечает, что без правильного понимания прошлого, будущего у нас нет. В связи с этим автор и предлагает «отмыть», «почистить», «отполировать», «наполнить новым содержанием и реальной фактурой» советский миф о войне, а также создать позитивную мифологию о войне. Такие авторы, по всей видимости, желают лишь одну историю, которая не может не быть тиранией. У всех перечисленных авторов можно выделить несколько общих, объединяющих эти работы идеи: во-первых, стремление написать «великую», «идеальную» и единственно «истинную» версию истории ВОВ; во-вторых, стремление «приватизировать» победу над нацизмом только советскому-российскому народу и лишить другие народы возможности быть участниками победы; в-третьих, оправдать преступления сталинского режима. Оправдание сталинский режим получает и в работе Мединского В. Р. Он утверждает, что восстановление границ Российской империи велось в интересах не только большевистской элиты, но если отбросить порочную экономическую модель, сталинский репрессивный аппарат, марксистско-ленинскую риторику, но и в интересах ВСЕГО русского народа [9, с. 35]. Подобные работы стоит рассматривать как разновидность цинизма.

Наиболее интересными темами, отмечает М. М. Минц, для исследователей стали: внешняя политика СССР и военное строительство в предвоенный период, причины неудач Красной армии в первые месяцы войны. Дискуссия о целях военных приготовлений СССР в первой половине 1941 года. Появились такие исследования как: история повседневности, военно-доктринальные установки сталинского руководства и представления о будущей войне, история советской пропаганды [4, с. 10–11], тема советского коллаборационизма [10].

В целом дискуссия далека еще от завершения, но можно выделить основные «лагеря», которые уже сформировались. А. В. Шубин выделяет два таких «лагеря»: первый — это «наступатели»; второй — это «оборонцы», и третий — это не определившиеся, по причине недостатка данных. Наименование каждого лагеря говорит само за себя. «Наступатели» отстаивают идею, с теми или иными оговорками, о том, что Сталин в 1941 году готовился нанести удар по Германии и наступать на Берлин. Данная позиция в ее наиболее радикальном варианте была представлена в нашумевших работах В. Суворова (В. Резуна), что собственно и спровоцировало последующую дискуссию [11]. Хотя, как справедливо заметил А. В. Шубин, пальма первенства выдвижения наступательной концепции в нашей стране принадлежит не В. Суворову, а Д. М. Проэктору. Анализируя причины неудач Красной армии, Д. М. Проэктор задается вопросом, не готовил ли Сталин армию не только для обороны, но и для наступления? Автор в работе пишет: «...складывалось мнение, что мы сильны, можем опередить противника, нанести ему удар и разгромить на его территории прежде, чем он нападет на нас» [12, с. 311]. Д. М. Проэктор предполагал, что в будущем ученые найдут подтверждение таким намерениям, именно исходя из них и была организована переброска войск к границе.

«Оборонцы» отстаивают идею о исключительно оборонительных намерениях СССР. Одним из основных тезисов «оборонцев» является превосходство Германии в силе. Л. А. Мерцалова и А. Н. Мерцалов задают вопрос: «...было ли создано трехкратное превосходство для наступления?» [11]. Но на начало войны соотношение сил было 1 к 1,3 по силе в пользу Германии, вероятно, исходя из логики Мерцаловых, можно предположить, что вермахт тоже не готовился к войне, а вот военно-техническое превосходство было на стороне СССР. И в случае «превентивного удара», по мнению А. В. Шубина, превосходство в пехоте Германию не спасло бы. К тому же, как показывают сравнительные исследования военной техники, даже «устаревшая» советская техника не уступала немецкой, лучшие образцы которой были на уровне инженерной мысли 1926–1928 гг., а современные образцы, такие как КВ и Т-34, во многом превосходили.

План удара по Германии от 15 мая 1941 года «оборонцы» не воспринимают как доказательство наступательных намерений, доказывая тем, что на нем нет подписи Сталина. По замечанию А. В. Шубина, который ссылается на воспоминания Василевского, Сталин не ставил никаких пометок и на планах 1940 г., все указания давались устно [11]. Поэтому отсутствие подписи Сталина не может доказать, что этот план был недействительным, ведь войска двигались к границе сообразно этому плану. А. Чубарьян констатирует, что на рубеже декабря 1940 — января 1941 года в Кремле было принято решение о подготовке к войне [10], а А. В. Шубин пишет о появлении первых планов удара по Германии в июле-сентябре 1940 года [11]. В. А. Невежин, исследуя советскую пропаганду, приходит к следующим выводам: «...накануне 22 июня 1941 г. в советской пропаганде наметился поворот, и она начала перестраиваться под лозунгом «наступательной войны». По нашему мнению, в пропагандистских советских документах проводилась мысль о необходимости всесторонне готовиться к войне, в любой обстановке действовать «наступательным образом»» [13].

Весьма интересна позиция самого А. В. Шубина. Анализируя имеющиеся данные, стратегию «клещей» он приходит к следующим выводам: «У Сталина была полусобранная наступательная военная машина. У него не было времени переделывать эту машину в оборонительную. Пришлось применять наступательные методы (контрудары), жертвуя жизнями ради главного — выигрывать время, необходимое для перестройки военной машины. Ход военных действий в 1941 г. непосредственно вытекал из краха логичной стратегии Сталина. Теперь нужна была новая стратегия — выигрывать время. Чтобы пожать плоды авантюризма Гитлера, Советскому Союзу нужен был лишний месяц. Нужно было выиграть этот месяц, чтобы немцы подошли к Москве позднее, сначала в распутицу, а затем в морозы» [11].

Несмотря на многообразие работ, бурный ход дискуссии, многие вопросы остаются нерешенными, а учитывая наличие засекреченных документов, многие объяснения представляют собой лишь гипотезы, подтвержденные только частично. Однако В. П. Макаренко констатирует вполне определенный факт: «Память о войне как трагедии подменена памятью о победе. В итоге память о государственном насилии оказалась на периферии массового сознания» [14, с. 8]. Помимо памяти о государственном насилии на периферию массового сознания выносятся такие актуальные вопросы как: почему произошла трагедия в 1941 году? Кто несет ответственность за неудачи Красной армии? Какова вина сталинского руководства? Кто несет ответственность за человеческие жертвы? Моральна ли была политика в предвоенные годы или она требует осуждения? Если вина установлена, то должен ли быть сталинский режим расценен как преступный и официально осужден? Гудков пишет, что в массовом сознании россиян наблюдается существенное противоречие. «Без Сталина невозможно представить себе победу», — так отвечают 68 % респондентов. И те же люди говорят, что Сталин виновен в гибели миллионов людей. Как заключает Гудков, граждане не способны морально оценить прошлое. Вытеснение трагедии массового террора и государственного насилия при Сталине, приводит к более сложной проблеме — вытеснение идеи ответственности власти перед обществом. Таким образом, делает вывод Гудков: «И еще очень важная вещь — то, что за этим стоит, это неготовность признать советскую систему преступной. Доходит до этого, Сталин виновен — да, но можно ли назвать его государственным преступником, ответственным за это? Категорически нет. И это важная вещь, это блокирует идею ответственности власти перед населением» [15]. Но есть и другой аспект. Ведь любой режим на «штыках» долго существовать не может[2], а значит, сталинский режим имел поддержку среди населения. И если признать сталинский режим преступным, то советский народ, в том числе и поколение победителей, соучастник преступлений, с молчаливого согласия которого, они совершались. Идентифицировать себя с преступным режимом не так «привлекательно», как с «великим подвигом», который спас не только наше государство, но и всю Европу от «коричневой чумы». Вероятно, именно это фактор также препятствует признанию преступности сталинского режима в современной России. К тому же идея «великого подвига», «великой победы» значительно лучше вписывается в современную российскую культуру милитаризма[3] [16]. В Германии после Второй мировой войны наблюдались похожие явления. Немецкая нация стремилась уйти от ответственности за преступления гитлеровской диктатуры, ощущали себя невинными жертвами режима, действовали механизмы вытеснения из исторической памяти событий, связанных с реализацией плана «Барбаросса», господствовала идея единоличной ответственности фюрера за германскую катастрофу [17, с. 151, 152, 154]. А. И. Борозняк пишет, что тяга к забвению «нежелательного прошлого» легко приводит к оправданию или полуоправданию тоталитарной диктатуры и преступлений режима [17, с. 157]. Именно перед такой проблемой стоит и массовое сознание современных россиян. Вытеснение трагедии войны может привести к оправданию преступлений сталинского режима. Именно эту опасность отметил Ю. Пивоваров: «...культ войны, как нашего великолепного подвига, вещь понятная. Но мне, мне кажется, очень опасная. Вот вдумайтесь в это. Это такое самое любование. Это такое обезболивающее средство, против сегодняшних сложностей. И ведь это, на самом деле, скрытая апология сталинского режима. Потому, что с Горбачевым мы б не победили, а со Сталиным, вот, победили» [18]. В связи со сложившимся культом войны можно отметить и еще одно явление. Великая Отечественная война стала неким «священным символом» в истории России, и это еще одно препятствие в переосмыслении событий войны и предвоенного времени. Любая попытка пересмотра традиционной версии воспринимается как акт предательства Родины.

Одним из ключевых вопросов концепта дрессированной истории остается вопрос о цели, которой служит та или иная версия прошлого. Одна из целей была практически уже сформулирована, она предполагает скрытую или явную апологию государственного насилия по отношению к собственному населению, а так же идею безответственности власти перед населением за свои действия. Но, вероятно, это не единственная цель дрессированной истории Великой Отечественной войны. Подмена памяти о трагедии победой и идеализация истории Великой Отечественной войны преследует и другую цель. Память о Великой Отечественной войне, в частности терминология Великой Отечественной войны, используется нынешней властью как ресурс для «негативной мобилизации»[4] [19, с. 280]. Исследование М. С. Константинова показывает, что память о ВОВ используется властью в условиях украинского кризиса. Во-первых, в массовом сознании были актуализированы конкретные концепты, которые ассоциировались с определенными моральными фреймами[5], такие как «фашистский оккупант». Во-вторых, отречение от власти В. Ф. Януковича был преподнесен как «фашистский» переворот, а значит все сторонники «Евромайдана» получали негативную характеристику. «Фашизм» актуализировал память о Великой Отечественной войне. Великую победу над «фашизмом» необходимо реализовать снова, но в новых условиях. Отсюда и терпение к «антисанкциям», ведь в прошлом «герои победы» выстояли, а значит и «мы должны» выстоять перед новым «фашизмом», происходит перенос героического образа из прошлого в настоящее. В-третьих, указанные концепты подкрепляются другими: концептом о долге («деды воевали»); концептом предательства («полицаи», «пятая и шестая колонны») [20, с. 226–228]. Необходимо обратить внимание, что в случае с Украиной происходит наслоение множества различных концептов, что хорошо видно из статьи М. С. Константинова.

Поскольку одним из концептов, через призму которого подаются события в Украине, является «фашистский» переворот, а украинские власти часто апеллируют к политикам США и Европы, то они предстают в массовом сознании, как пособники «фашизма», как это и было в период Мюнхенского соглашения. В связи с этим формируется образ врага в виде Европы и США, на них также переносятся характеристики «фашистского оккупанта» которые вновь хотят навредить России, поддерживая «фашистский» режим на Украине, создавая тем самым у ее границ «зону опасности». Таким образом, составляющим компонентами дрессированной истории становится «комплекс врага»[6] [19, с. 193].

Не менее важным компонентом дрессированной истории становится «гибридность» истории, т. е. по отношению к прошлому и современности «...по-особому («гибридно») решаются вопросы ответственности и вины, чести и честности», а социологические опросы, проведенные Левада-центром показывают, что лгать стало можно, и умение солгать в глаза является показателем силы [21].

Таким образом, можно сделать ряд весьма общих выводов, весьма далеких от претензий на абсолютную истину, или истину в последней инстанции. Во-первых, дискуссия о Великой Отечественной войне далека от своего завершения, если вообще она завершится когда-нибудь. Остается много вопросов, которые еще не решены, и, вероятно, которые еще ждут своего решения, в силу того, что не все документы касательно ВОВ доступны историкам. Во-вторых, даже, несмотря на многие проблемы нельзя сказать, что в изучении истории ВОВ нет продвижения. Ряд историков пытаются переосмыслить историю ВОВ под другим углом, что позволяет усомниться в истинности традиционной версии. В-третьих, память о войне является для власти важным ресурсом негативной мобилизации, создания образа врага, апологии сталинского режима и его преступлений, оправдания насилия по отношению к собственному населению со стороны власти, а также идеи безответственности власти перед собственным населением.

Литература:

1. Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. М. 1999.
2. Ферро М. Как рассказывают историю детям в разных странах мира/Марк Ферро; [перевод с фр. Е. И. Лебедевой]. — М: Книжный Клуб 36.6. 2010.
3. Шнирельман В. А. Быть Аланами. Интеллектуалы и политика на Северном Кавказе в XX веке. Москва. НЛО, 2006.
4. Начало Великой Отечественной войны в современной историографии: Сб. обзоров и реф. / РАН ИНИОН Центр социал. науч.-информ. исслед. Отдел истории; Отв. ред. Минц М. М. — М. 2011.
5. Мельтюхов М. И. Упущенный шанс Сталина. М.: Вече, 2000.
6. Ильинский И. М. В поисках правды об истории Великой Отечественной войны // Стратегические приоритеты. — Издательство: Общество с ограниченной ответственностью «Аналитический центр стратегических исследований «СОКОЛ» № 1 (5). 2015.
7. Мандрик И. В., Пархимович Н. Н. Проблемы войны. Обращение к прошлому и настоящему // Ученые записки УО ВГУ ИМ. П. М. МАШЕРОВА. Издательство: Витебский государственный университет им. П. М. Машерова, т. 10. 2010.
8. Лаптев Н. М. К вопросу о решающем вкладе СССР в победу над Германией // Иркутский историко-экономический ежегодник. — Иркутск: Байкальский государственный университет экономики и права, 2015.
9. Мединский В. Р. Война. Мифы СССР. 1939–1945. — М.: ЗАО «ОЛМА Медиа Групп», 2011. — 386 с.
10. Чубарьян А. О. Белые пятна в истории великой войны. — [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://polit.ru/article/2005/06/24/istoria/. — (дата обращения: 20.01.2017).
11. Шубин А. В. «Клещи» Сталина // Трагедия 1941-го года. Причины катастрофы. Редактор-составитель Г. Пернавский. — М. 2008.
12. Проэктор Д. М. Фашизм: путь агрессии и гибели. 2-е изд., доп. — М.: Наука, 1989.
13. Невежин В. А. Стратегические замыслы Сталина накануне 22 июня 1941 года. // Правда Виктора Суворова. — [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://militera.lib.ru/research/pravda_vs-1/03.html. — (дата обращения: 15.01.2017).
14. Макаренко В. П. Русская власть и модернизация: общие тенденции на фоне новейших исследований / Политическая концептология. — 2014. — № 1.
15. За любовь к Сталину придётся заплатить. Сколько и когда? — [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://www.levada.ru/03–04–2015/za-lyubov-k-stalinu-pridetsya-zaplatit-skolko-i-kogda. — (дата обращения: 18.01.2017).
16. Макаренко В. П. Современный российский милитаризм (статья вторая) // Политическая концептология. — 2013. — № 4.
17. Борозняк А. И. «Третий рейх» в современной историографии ФРГ // Вопросы истории. — 1999. — № 10.
18. Исторический процесс: Великая Отечественная // 16 мая в эфире канала «Россия-1» вышла программа «Исторический процесс», посвященная обсуждению итогов войны и значению Великой Победы для современной России. — [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://www.pravmir.ru/istoricheskij-process-velikaya-otechestvennaya-tekstvideo/. — (дата обращения: 10.01.2017).
19. Левада Ю. А. 2011. Сочинения: проблема человека // Ю. А. Левада: [сост. Т. В. Левада]. — Москва: Издатель Карпов Е. В. — 526 с.
20. Константинов М. С. Политический цинизм в контексте российско-украинской информационной войны (статья 1) // Политическая концептология. — 2015. — № 2.
21. Мы всегда правы: гибридный подход к истории. — [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://www.levada.ru/12–05–2015/my-vsegda-pravy-gibridnyi-podkhod-k-istorii. — (дата обращения: 20.01.2017).

---

[1] Весьма условно традиционную версию можно описать следующим образом: 1) внешняя политика СССР была исключительно миролюбива; 2) заключение пакта Риббентропа-Молотова оправдывается тем, что СССР, якобы, остался брошен Англией и Францией и иного выбора не было; 3) поскольку СССР был еще не готов вступить в войну с нацистской Германией, то он стремился оттянуть время нападения, что также склонило Сталина к заключению пакта; 4) СССР готовился исключительно к обороне, но «хорошо» подготовиться не успел; 5) внезапность нападения и превосходство вермахта в живой и материально-технической силе обусловили трагичный исход компании для СССР.

[2] Такая идея была высказана Хуммелем, на которого ссылается Борозняк в отношении немецкой нации и поддержки ею гитлеровского режима. «Существование режима и его преступления... были бы невозможны без согласия и поддержки широких слоев населения» [Борозняк А.И. «Третий рейх» в современной историографии ФРГ/Вопросы истории. 1999, № 10, с. 154]. Вероятно, данное утверждение может быть использовано и в отношении сталинского режима и советского народа. В качестве косвенного подтверждения данного предположения можно привести результаты, полученные в ходе реализации Гарвардского проекта. «...выявленное и объективно изученное общественное мнение признавало советскую систему легитимной, а власть – крепкой и законной» [Фирсов Б.М. Разномыслие в СССР 1940-1960-е годы. История, теория и практика. Санкт-Петербург. 2008, с.38]. Хотя при этом стоит учитывать и тот факт, что «...лояльность внешняя и лояльность внутренняя не всегда совпадали» [там же, с.43]

[3] Милитаризм же представляет собой концентрацию обычаев, представлений и интересов, которые хоть и связаны с войнами и армиями, но в любом случае требуют гораздо большего, чем просто удовлетворение военных потребностей. Отказываясь от научного подхода, милитаризм опирается на подход кастовый и культовый, на власть и веру. Армия, построенная так, что служит не целям подготовки к возможной войне, а интересам военных, является по своей сути милитаристской». Вагтс указал наиболее опасный источник милитаризма: «Гражданский милитаризм следует определить как безоговорочное принятие военных ценностей, манер, принципов и отношений. Приоритет отдается военным соображениям. Героическое обнаруживается преимущественно в военной службе и в военных действиях, в подготовке к которым и состоит главный интерес государства и на которые должны расходоваться главные ресурсы… Как и милитаристы в военной форме, милитаристы гражданские презирают гражданскую политику, парламентаризм, партии и т. д.». [Макаренко В.П. Политическая концептология, 2013, № 4, стр. 15, 17-18]

[4] Негативная мобилизация – это мобилизация подкрепляемая общим страхом, т.е. против кого-то или чего-то (против террористов, бандитов и т.д.) [Левада Ю. А. Сочинения: проблема человека / Ю. А. Левада: [сост. Т. В. Левада]. – Москва: Издатель Карпов Е.В. 2011. с. 280]

[5] В самом общем виде фрейм это «рамки, которые задают смысловое определение ситуации» [Константинов М.С. Политический цинизм в контексте российско-украинской информационной войны (статья 1) // Политическая концептология. № 2. 2015], более подробно концепция моральных фреймов представлена в журнале Политическая концептология № 4. 2013. стр. 187-251.

[6] «Комплекс врага – более сложное понятие, которое охватывает представления о структуре, функциях, происках, пособниках и тому подобных «вражьих силах», а также и убеждение в необходимости самой фигуры «врага» как универсального источника бед и страданий людей». [Левада Ю. А. Сочинения: проблема человека / Ю. А. Левада: [сост. Т. В. Левада]. – Москва: Издатель Карпов Е.В. 2011. с. 193]