Во всей литературе советского периода вряд ли найдется произведение, вызвавшее такое количество обсуждений, критических замечаний, подвергшееся такому количеству нападок, как роман Михаила Шолохова «Тихий Дон». В чем только не упрекали автора! И в «откате от курса», и в плагиате, и в откровенном антибольшевизме и контрреволюции, и в мещанском смаковании подробностей домостроевского быта старорежимной жизни казачества, и в чрезмерных симпатиях к исключительной, особой роли казаков в жизни России.
Но вся словесная шелуха «революционных критиков» облетела, а роман прочно занял свое едва ли не самое значительное место в русской литературе XX века. Однако многие десятилетия, пока над страной развевался красный флаг, украшенный серпом и молотом, «Тихий Дон» рассматривали исключительно с позиций, выгодных власти. По сути, случилось немыслимое — сталинским, хрущевским, брежневским идеологам удалось заставить читателей видеть в «Тихом Доне» лишь те стороны описываемого в романе времени, лишь те черты выведенных автором героев, которые укладывались в рамки советской идеологии.
Прошло время. Обкомы и горкомы больше не диктуют писателям, что и как им писать, ушли в прошлое рецензии критиков с партбилетами в карманах, которые, по сути, не оценивали литературное произведение, а растолковывали читателю, как с точки зрения советской идеологии следует читать тот или иной роман, повесть, стихотворение. Прекратилось деление на «наших и не наших», на первый план выступила собственно литература. И вот с точки зрения этой литературы мы сегодня можем по-иному посмотреть на многое из наследия советских времен.
Забудем о постперестроечных призывах отринуть все то, что было создано до 1991 года, в том числе — и творчество Шолохова.
Обратимся к «Тихому Дону» как к произведению эпическому, как к многоплановой драме российского общества времен революции и братоубийственной Гражданской войны.
В жанре «экшн»
Мы столкнемся с поразительным феноменом: автор «Тихого Дона» — сознательно ли, по наитию ли — всякий раз, когда ему нужно выписать очередную сцену, сюжетную коллизию, описать человеческий типаж, обращается к природе.
В «Тихом Доне» нет длинных внутренних монологов персонажей, характерных для Достоевского, нет толстовских переживаний, преподносимых читателю для того, чтобы внутренний мир героя стал ему более понятен. Напротив, весь «Тихий Дон» написан, по сути (как теперь говорят), в жанре «экшн»: идет непрерывное действие, диалоги сменяются диалогами, события переходят в последующие события, в которых зачастую участвуют десятки, а то и сотни людей. Казалось бы, легко запутаться, потеряться в этом многоголосом хоре, в толпе мужчин, женщин, казаков, мужиков, дворян, солдат, офицеров, красных, белых. Но этого не происходит.
Потому что всегда, когда автор считает нужным сделать паузу, оттенить, выделить, украсить сюжет, когда ему необходимо задать настроение или усилить впечатление от происходящего в той либо иной главе, в тексте появляются описания природы. Природы разной, изменчивой — разнятся времена года, пейзажи; Шолохов пишет о географически разных местах. Но изменению сюжета всегда сопутствуют картины природы. Причем описания эти тоже очень динамичны; они дышат, позволяют почувствовать цвет, запахи, ощутить движение масс воздуха так, словно бы читатель видит все это глазами шолоховских персонажей.
Вот, например, начало восьмой части — выздоровление и возвращение домой Аксиньи, одно из самых светлых мест романа: «Отгремели пенистые вешние ручьи, отыграли степные лога и речки. На заре третьего дня ветер утих, и пали над степью густые туманы, засеребрились влагой кусты прошлогоднего ковыля, потонули в непроглядной белесой дымке курганы, буераки, станицы, шпили колоколен, устремленные ввысь вершины пирамидальных тополей. Стала над широкой донской степью голубая весна». Читаешь эти строки, и кажется, стоишь на вершине степного холма, окруженного сизым туманным морем, вдыхаешь свежие весенние запахи, запахи земли, прелой прошлогодней травы, радуешься, живешь.
Пейзажные зарисовки Шолохова можно условно разбить на четыре основные группы.
Первая группа — это описания природы, помогающие передать психологическое напряжение сюжета. Вот, например, как ведет себя природа перед свадьбой Григория Мелихова с Натальей Коршуновой:
«Он (Пантелей Прокофьевич. — Л.Ц.) переводил взгляд за Дон. Там приметно желтел лес, вызревший махорчатый камыш устало гнулся над задонским озерцом, над осокой. Предосенняя, тоскливая, синяя дрема, сливаясь с сумерками, обволакивала хутор, Дон, меловые отроги, задонские, в лиловой дымке тающие, леса, степь. За поворотом на шляху у перекрестка тонко вырисовывалась остроугольная верхушка часовни».
Предчувствием беды, тоской и каким-то надрывом веет от этого пейзажа. И отец Григория, стремящийся во что бы то ни стало соблюсти честь семьи, женить сына, как положено казаку, отвадить его от греховной любви к Аксинье, в душе понимает — напрасно. Не будет Григорию счастливой жизни с Натальей, все кончится плохо и для нее, и для него. А вместе со старшим Мелиховым понимает это и читатель и, несмотря на последующее яркое описание разгульной и вроде бы веселой свадьбы, предчувствует — быть беде.
Или вот другое место романа: «К исходу клонился август. В садах жирно желтел лист, от черенка наливался предсмертным багрянцем, и издали похоже было, что деревья — в рваных ранах и кровоточат рудой древесной кровью».
Внутреннее напряжение, тяжесть, безнадежность. Так и есть — идет Первая мировая война. Казаки, и Григорий Мелехов в их числе, ведут тяжелые бои, кровавая свистопляска засасывает людей, озлобляет их, превращает в животных, и скупое описание осенних садов, где деревья словно бы кровоточат, лишний раз подсказывает читателю — все плохо, а будет еще хуже, близится не просто беда, а нечто такое страшное, чему и названия-то нет.
Вскоре на страницах романа появляется дневник убитого белокурого казака, найденного Мелеховым по дороге в штаб. Простое описание «чужой жизни и чужих страстей», над которыми потом посмеялись штабные писари, любопытно не только самим приемом («рассказ в романе»), но и ссылкой на «Войну и мир» Толстого — в русской литературе до Шолохова именно Толстой так же часто и удачно использовал описания природы для создания необходимого тона повествования.
Вторую группу природных описаний в «Тихом Доне» можно условно назвать «иллюстрациями» душевных состояний героев. Тут Шолохов старается при помощи пейзажных зарисовок отразить внутренний мир персонажей в какие-то важные, решающие для них моменты. Вот генерал Корнилов едет в Москву, на Государственное совещание:
«Теплый, чуть облачный день. Небо словно отлито из голубоватого алюминия. В зените поярчатая, в сиреневой опушке, туча. Из тучи на поля, на стрекочущий по рельсам поезд, на сказочно оперенный увяданием лес, на далекие акварельно-чистого рисунка контуры берез, на всю одетую вдовьим цветом предосеннюю землю — косой, переломленный в отсветах радуги, благодатный дождь».
Лавр Корнилов едет в Москву, чтобы возглавить верные монарху войска, едет спасать Россию, свою Родину, без сомнения, горячо любимую им. Он профессиональный военный, закаленный в боях и прошедший через огонь и воду. Он уверен, что сможет свершить задуманное, оттого на душе у него светло и благостно, и Шолохов передает это через светлый и чистый умиротворяющий пейзаж.
Совсем по-другому описана природа в эпизоде, когда Наталья, не вынеся мук неразделенной любви, доведенная до отчаяния, решается на страшный грех — покончить с собой и таким образом освободиться от постылой жизни, а заодно (и это немаловажно!) освободить и Григория от себя, от навязанной ему отцом нелюбимой жены. Порыв Натальи сродни освобождению реки от оков ледяного плена, и автор заканчивает трагический эпизод так: «На Дону с немолчным скрежетом ходили на дыбах саженные крыги. Радостный, полноводный, освобожденный Дон нес к Азовскому морю ледяную свою неволю».
СТИХИ ВПРОЗЕ.
Третья группа природных описаний используется Шолоховым тогда, когда автор стремится усилить трагедийность описываемого, дать прочувствовать читателю весь ужас происходящего.
Война идет уже третий год. В привычном и устоявшемся мирке казачьего хутора все разладилось.
«Там, наверху, тихий ветерок лишь слегка подталкивал тучи, сплавляя их на запад, а над хутором, над темно-зеленой равниной Дона, над голыми лесами бил он мощными струями, гнул вершины верб и тополей, взрыхлял Дон, гнал по улицам табуны рыжих листьев. На Христоненном гумне взлохматился плохо свершенный скирд пшеничной соломы, ветер, вгрызаясь, подрыл ему вершину, свалил тонкую жердь и вдруг, подхватив золотое бремя соломы, как на навильнике, понес его над базом, завертел над улицей и, щедро осыпав пустую дорогу, кинул ощетиненный ворох на крышу куреня Степана Астахова».
Вот так же жестокие ветры отнюдь не благих перемен очень скоро подхватят жителей хутора и понесут их по пустым дорогам России, развеют по чужим краям, разведут по разные стороны баррикад, толкнут на братоубийство.
А вот как начинается XXVIII глава пятой части романа:
«На западе густели тучи. Темнело. Где-то далеко-далеко, в полосе Обдонья, вилась молния, крылом недобитой птицы трепыхалась оранжевая зарница. В той стороне блекло светилось зарево, принакрытое черной полою тучи. Степь, как чаша, до краев налитая тишиной, таила в складках балок грустные отсветы дня. Чем-то напоминал этот вечер осеннюю пору. Даже травы, еще не давшие цвета, излучали непередаваемый запах тлена».
Вроде бы и обычный пейзаж. Но веет от него чем-то жутковатым, чем-то таким, от чего сжимается сердце. И верно: вечер этот — последнее, что видят в своей жизни красногвардейцы Подтелкова. Скоро, очень скоро начнется самое ужасное, начнется то, из-за чего Гражданскую войну и называют худшей из бед, — братья будут убивать братьев.
Словно бы подтверждая мысль автора о том, что смысла в дележе на красных, белых и иных нет — земля всех уравняет, — возникает описание могилы расстрелянного Валета: «Через полмесяца зарос махонький холмик подорожником и молодой полынью, заколосился на нем овсюг, пышным цветом выжелтилась сбоку сурепка, махорчатыми кистками повис любушка-донник, запахло чобором, молочаем и медвянкой». Земля — к земле, прах — к праху.
И, наконец, четвертая группа природных описаний — своеобразные декорации романа, пейзажи родных для Шолохова донских мест, выписанные с любовью к отчему краю, с любовью патриота в прямом, истинном смысле этого слова. Стоит только вчитаться в простые, вроде бы ничем и не примечательные строки, чтобы своими глазами увидеть, понять, почувствовать всю неброскую на первый взгляд красоту Донщины (к слову, первоначально Шолохов так и задумывал назвать роман — «Донщина»): «Редкие в пепельном рассветном небе зыбились звезды. Из-под туч тянул ветер. Над Доном на дыбах ходил туман и, пластаясь по откосу меловой горы, сползал в яры серой безголовой гадюкой. Левобережное Обдонье, пески, ендовы, камышистая непролазь, лес в росе полыхали исступленным холодным заревом. За чертой, не всходя, томилось солнце».
Или: «Против станицы выгибается Дон кабаржиной татарского сагайдака, будто заворачивает вправо, и возле хутора Базки вновь величаво прямится, несет зеленоватые, просвечивающие голубизной воды мимо меловых отрогов правобережных гор, мимо сплошных с правой стороны хуторов, мимо редких с левой стороны станиц до моря, до синего, Азовского».
Описания природы Шолохова ставят его в один ряд с классиками русской литературы: Тургеневым, Аксаковым, Гоголем. По сути шолоховские пейзажи — стихи в прозе, гениальная лирическая поэзия жесткого прозаика-реалиста. И здесь Шолохов намного превзошел многих и многих собственно лириков.
