Не секрет, что история является наукой глубоко политизированной и идеологизированной, однако в русской историографии не всегда точно обозначается степень этого явления применительно к древнерусской литературе, его направленность и — самое главное — позиция летописца. Определение этого возможно, по нашему мнению, с помощью анализа проявлений некоего сквозного явления, на протяжении изменяющейся исторической ситуации по-разному оцениваемого официальной историей. Таким образом, мы встаем перед двумя проблемами: выбором периода и выбором непосредственно явления. И если в первом случае наиболее уместен период IX-XII веков как эволюция самостоятельной русской государственности, то в качестве рассматриваемой проблемы нам представляется наиболее показательным эволюция образа Византийской империи как основного источника культурного заимствования со стороны Русского государства.
Византийцами были «славянские апостолы» Кирилл и Мефодий, Империя дала русам православие, оттуда везлись книги, заимствовались науки и искусства, но самое главное, что эти чужеродные явления попадали на благодатную почву, не просто принявшую, но и переработавшую византийскую культуру в национально-русскую. Образ Византии, в отличие от таковых у степняков, печенегов и половцев, является динамичным, разнообразие форм исторического взаимодействия приводит к тому, что и образ меняется со временем, в отличие от такового у кочевников, опустошающих русские земли многие века. Проследив эту эволюцию и отметив законы ее развития, мы можем с точностью ответить на два вопроса:– что значила Византийская империя для древних русов и насколько это значение отразилось в древнерусских исторических источниках. Сознательно или бессознательно, летописец изначально связывает образование Древнерусского государства с Византийской империей. Говоря о древнейшей истории и этногенезе славян, он указывает на то, что с Дуная их изгнали «волохи» [2, с. 5], что традиционно отождествляется румынами с собой (через Валахию), но если верить славянским языкам, в частности деформированному польскому, «wolos» обозначает итальянцев.
Присутствует Византийский мотив и в легенде о венгерском переселении во времена императора Ираклия, согласно которой угры (в этот этноним могут попасть три народа: ханты, манси и венгры; предположительно, речь идет о венгерской миграции с Урала) пришли на исконно славянские земли и воевали с Хосровом [2, с. 9]. Говорится о борьбе Ираклия I и Хосрова II, летописца, впрочем, это интересует исключительно в контексте того, что исконно славянская прародина была заселена переселенцами — аварами, болгарами и венграми, прогнавшими византийцев-итальянцев, причем первые воюют со славянами и Византией и «Бог их истребил, так что даже есть поговорка — «Погибли как обры» [2, с. 10] (авары). Так или иначе, процесс образования государства с самого начала связывается летописцем с Византией. Это только подтверждает легенда о Кие, метафорическое изображение объединения трех племен в союз полян также не лишено имперского мотива: указывается, что Кий служил неизвестному «цесарю», то есть византийскому императору.
«Если бы был Кий перевозчиком, то не ходил бы к Царьграду; а этот Кий княжил в роде своем, и когда ходил он к царю, то, говорят, что великих почестей удостоился от царя, к которому он приходил. Когда же возвращался, пришел он к Дунаю, и облюбовал место, и срубил городок невеликий, и хотел сесть в нем со своим родом, да не дали ему живущие окрест; так и доныне называют придунайские жители городище то — Киевец. Кий же, вернувшись в свой город Киев, тут и умер; и братья его Щек и Хорив и сестра их Лыбедь тут же скончались. И после этих братьев стал род их держать княжение у полян, а у древлян было свое княжение, а у дреговичей свое, а у славян в Новгороде свое, а другое на реке Полоте, где полочане» [2, с. 8].
Интересна логика рассуждений историка: Кий послужил императору — и после него у полян образовалось свое княжение, а у древлян свое, у дреговичей свое и т. д. Разумеется, этот факт слишком мал, чтобы судить о византийском происхождении древнерусской государственности, но традицию княжения как единоличной власти летописец связывает именно с империей. Ссылка на хронику Георгия Амартола же свидетельствует о том, что, очевидно, основными источниками при написании летописи были византийские. Принимает летописец и византийскую версию датировки истории, дорабатывая ее: так, период от первого года правления императора Михаила III до первого года княжения Олега выделяется отдельным историческим периодом [2, с. 14], после чего продолжается хронология по княжениям.
«В год 6360 (852), индикта 15, когда начал царствовать Михаил, стала прозываться Русская земля. Узнали мы об этом потому, что при этом царе приходила Русь на Царьград, как пишется об этом в летописании греческом. Вот почему с этой поры начнем и числа положим. От Адама и до потопа 2242 года, а от потопа до Авраама 1000 и 82 года, а от Авраама до исхода Моисея 430 лет, а от исхода Моисея до Давида 600 и 1 год, а от Давида и от начала царствования Соломона до пленения Иерусалима 448 лет, а от пленения до Александра 318 лет, а от Александра до рождества Христова 333 года, а от Христова рождества до Константина 318 лет, от Константина же до Михаила сего 542 года. А от первого года царствования Михаила до первого года княжения Олега, русского князя, 29 лет, а от первого года княжения Олега, с тех пор как он сел в Киеве, до первого года Игорева 31 год, а от первого года Игоря до первого года Святославова 33 года, а от первого года Святославова до первого года Ярополкова 28 лет; а княжил Ярополк 8 лет, а Владимир княжил 37 лет, а Ярослав княжил 40 лет. Таким образом, от смерти Святослава до смерти Ярослава 85 лет; от смерти же Ярослава до смерти Святополка 60 лет» [2, 13].
«У нас закон один», [2, с. 10] — говорит он, подразумевая все христианские страны, а в первую очередь, разумеется, империю, причем законом называются традиции и порядки. Если это не является подражанием и внешнеполитической ориентировкой на государственном уровне, фрагмент теряет смысл.
Говорит Георгий в своем летописании: «Каждый народ имеет либо письменный закон, либо обычай, который люди, не знающие закона, соблюдают как предание отцов. […] Мы же, христиане всех стран, где веруют во святую Троицу, в единое крещение и исповедуют единую веру, имеем единый закон, поскольку мы крестились во Христа и во Христа облеклись» [2, с. 11].
Исходя из всего вышесказанного, можно сделать вывод о фундаментальном влиянии Византийской империи на славянский этнос, в котором уверен по крайней мере летописец, в какой-то степени подменяющий историю славян, о которой знает мало, более известной византийской, указывая на причастность к ней славянских племен и сквозь призму отношений с Византией воспринимая более чем 300 лет истории, зарождение государственной и культурной традиции и наконец сквозь отношения с Империей воспринимая и раннегосударственный этап.
Первые «именные» правители, о дипломатических отношениях которых с Византийской империи говорит летопись — Аскольд и Дир, согласно источнику изначально желавшие поступить к византийскому императору на службу, однако, получив княжение у полян, предприняли набег на Константинополь (866), завершившийся неудачно, но благодаря попустительству императору унесший множество жизней [2, с. 15], факт, который может пролить свет на причины свержения Михаила III в 867 году. Что примечательно, к Аскольду и Диру применяется наименование «Русь» [2, с. 13], в 852 году же «Русской землей» называются воевавшие с Византией неизвестные враги, однако значение данного термина в период до Киевской Руси неясно.
«В год 6374 (866). Пошли Аскольд и Дир войной на греков и пришли к ним в 14-й год царствования Михаила. Царь же был в это время в походе на агарян, дошел уже до Черной реки, когда епарх прислал ему весть, что Русь идет походом на Царьград…» [2, с.16].
Следующее появление византийского мотива в летописи — уже непосредственно поход Олега на Царьград, современное летописцу наименование, используемое им для ближайшего прошлого. Важно, что летописец всеми силами пытается создать образ «праведного» Олега, сравнивая его со святым Димитрием, посланным Богом (необходимо же обосновать, почему Русь пошла в грабительский поход на христианскую державу), а в прозвище «Вещий» обвиняя язычников [2, с. 23]. Мирный договор же приводится подробно, поскольку говорит о вечной дружбе.
Интересное приводится обоснование и походу Игоря на Константинополь. Летописец рассказывает, что болгары и венгры ходили на Византию и, заключив выгодный мир и получив дань, уходили. В результате Игорь предпринимает грабительский поход, но находясь как бы в общем потоке. Что не спасает его от того, что летописец завуалированно трактует как наказание, приводя смерть царя Симеона, также совершившего подобный поход [2, с. 30]. Таким образом, не имея возможности напрямую провести аналогию, летописец говорит о божьей каре нападающих на христианскую державу. Вообще сказаниям времен Игоря характерен сильный византийский налет, с самого начала.
«В год 6421 (913). После Олега стал княжить Игорь. В это же время стал царствовать Константин, сын Леона» [2, с. 30].
При этом в обоих случаях симпатии автора разделяются поровну, совсем не так повествуется о княгине Ольге. Как говорилось выше, летописец пытается провести некую государственную связь между Русью и Византией, в этом контексте история о крещении Ольги лично императором с ударением на то, что княгиня стала как бы дочерью Константина Порфирородного, так что тот даже не смог взять ее замуж, приобретает идеологический подтекст [2, с. 44].
«После крещения призвал ее царь и сказал ей: «Хочу взять тебя в жены». Она же ответила: «Как ты хочешь взять меня, когда сам крестил меня и назвал дочерью? А у христиан не разрешается это — ты сам знаешь». И сказал ей царь: «Перехитрила ты меня, Ольга» [2, с. 44].
Остается покреститься лишь Святославу, но тот идет вопреки матери, чем и объясняется его гибель («Он же не послушался матери, продолжая жить по языческим обычаям, не зная, что кто матери не послушает — в беду впадет, как сказано» [2, с. 48]). Всё же и в этом случае симпатии автора делятся пополам: греки называются мудрыми [2, с. 51], зато Святославу, вопреки историческому факту, отдается победа в битве под Аркадиополем. Мир с Византией представляется разумным шагом.
Наконец, неким смысловым завершением данного фрагмента становится написанная в том же духе история княжения Владимира Святого, выдержанная исключительно в духе русско-византийского союза, а оттого положительно оцениваемая. Еще будучи язычником, Владимир отправляет императору варяжскую дружину, поход на Корсунь же предстает исключительно с целью заключить союз на выгодных условиях — женитьбе на сестре императора Анне. Важно при этом, что летописец соблюдает принцип тройственности: дважды князь отказывается от крещения и только на третий раз соглашается [2, с. 79], что позволяет сделать вывод о явной художественной доработке Корсунской легенды. В дальнейшем империя в связи с Владимиром не упоминается иначе как в контексте христианства или Анны, величаемой «царицей» [2, с. 91].
После Крещения Руси интерес летописца к Византийской империи падает, он говорит о неудачном походе Владимира Ярославовича («Владимир же, увидев с дружиною своею, что идут за ними, повернув, разбил ладьи греческие и возвратился на Русь, сев на корабли свои. Вышату же схватили вместе с выброшенными на берег, и привели в Царьград, и ослепили много русских. Спустя три года, когда установился мир, отпущен был Вышата на Русь к Ярославу» [2, с. 108]), но акцент явно смещается с внешней политики на внутренние дела государства, что свидетельствует о политической зрелости Киевской Руси и расхождении с Византией. О союзе речи больше не идет, как и о параллельном освещении событий внутри двух держав.
Тем не менее нашла Византия место и в официальной культуре, в частности, в «Слове о законе и благодати» митрополита Илариона, для которого Византийская империя — прежде всего источник православия, Владимир же сравнивается с Константином Великим [1, с. 101], что свидетельствует о продолжении идеи преемственности от императоров, навязчивой у русских князей со времен Ольги. Не случайно и именование Киева просто «градом»; дело в том, что византийцы, не видя во всем мире города, равного Константинополю, называли свою столицу просто «Город», говоря «Град святой» или «град божий». Применительно к Киеву, Иларион как бы сравнивает его с Константинополем, говоря о том, что Бог велел дать русам «Царство» [1, с. 120], проводит прямую параллель Русь-Византия.
В период феодальной раздробленности эта традиция угасает, ее последним продолжателем является Владимир Всеволодович Мономах, рождение которого от греческой царевны летопись подчеркивает: «У Всеволода родился сын от дочери царской, гречанки, и нарек имя ему Владимир» [2, с. 112].
Но уже говоря о смерти Ростислава Владимировича, летописец откровенно обвиняет византийцев в отравлении князя тмутараканского, что свидетельствует о некоем охлаждении к Византии, союз Олега Святославича с Константинополем и вовсе освещается лишь поверхностно: «Пришел Олег из Греческой земли к Тмутаракани, и схватил Давыда и Володаря Ростиславича, и сел в Тмутаракани. И иссек хазар, которые советовали убить брата его и его самого, а Давыда и Володаря отпустил» [2, с. 143].
Отсутствие необходимости в официальной идеологии, вызванное распадом государства, неизбежно приводит к тому, что империя стала уже не ближайшим соседом, союзником или противником, но просто еще одним иностранным государством. Один раз Русь еще откликнется на события в Константинополе, но будет это в далеком 1204 году, когда город будет взят рыцарями-крестоносцами и появится «Слово о взятии Царьграда фрягами» [3, с. 280].
Таким образом, на основе источников возможно дать ответ на вопрос исследования о значении Византии для Киевской Руси в целом как державы, своего рода «преемниками» императоров которой русские князья стремились стать — мысль, которой и была подчинена историография и вокруг которой строилась история.
Литература:
- Иларион Киевский. Слово о законе и благодати. — М.: Столица, Скрипторий, 1994. — 146 с.
- Лаврентьевская летопись // Полное собрание русских летописей. Т. 1. — М.: ЯРК, 1997. — 496 с.
- Слово по взятии Царьграда фрягами // Библиотека всемирной литературы. Т. 15. Изборник. Памятники литературы Древней Руси. — М.: Художественная литература, 1969. С. 280–289.
