Обращение Бродского к жанру элегии глубоко оправдано и самим темпераментом поэта, склоняющим его к медитативным размышлениям и страстной любовью к античной культуре.
Особое место в творчестве поэта принадлежит «вечному городу» — Риму. Рим словно задает художественную систему координат, в рамках которой разрабатываются важнейшие темы творчества Бродского. Любовь Бродского к Риму с годами становилась всё глубже и сильнее, о чём свидетельствует рост количества обращений к римской теме в позднем творчестве поэта.
Лирический цикл Бродского «Римские элегии», состоящий из двенадцати стихотворений, имеет чёткий хронотоп: Рим, частная квартира или городской пейзаж, жаркий август (месяц, носящий имя римского императора).
Август, самый жаркий месяц лета, вызывает ассоциации с замедленностью, остановкой времени:
Август. Месяц замёрзших маятников (в августе расторопна
Только муха в гортани высохшего графина).
Воздух августа в Риме называется «прелым». Приятную прохладу приносит лишь память об античности:
…в горячей
Полости горла холодным перлом
Перекатывается Гораций.
В римском пейзаже Бродскому больше всего нравились фонтаны, купола и пинии.
Центральный символом цикла является фонтан. Вода у Бродского символизирует время, свободу и жизнь. Будучи искусственным сооружением, фонтан подчёркивает неестественность жизни в империи. Автор трижды упоминает фонтан, но создаёт намеренно сниженный образ льющихся из «ржавых скважин» воды, «наставницы красноречья». Вода в фонтане — «сырая и превращает лицо в руину».
Часто встречается в цикле и символ мрамора. Мрамор ассоциируется с чем-то вечным, надёжным, стабильным, массивным.
Римские развалины близки сердцу поэта, самого себя он изображает фрагментарно, выделяя торс, руки-«грабли», даже его ломаное «р» сродни обломкам, развалинам:
Для бездомного торса и праздных граблей
Ничего нет ближе, чем вид развалин.
Отношение Бродского к камню имеет двойственный характер. С одной стороны, превращение человека в камень дарует вечность. Но при этом в процессе превращения в камень, статую, обломок происходит утрата человеком целостности. Окаменение можно рассматривать и как метафору старения, ведь в контексте истории даже камень, превращается в руину. Не случайно у поэта рождается яркий образ времени с варварским взглядом:
Время варварским взглядом обводит форум.
Рим как центр цивилизации постепенно разрушается, уступая природе под давлением времени. Таким образом, провозглашается победа природы над цивилизацией. Это видно, в частности, в сравнении Колизея с черепом мифологического Аргуса:
И Колизей — точно череп Аргуса, в чьих глазницах
Облака проплывают, как память о бывшем стаде.
Но для Бродского очевидна и сила Рима. В финальных строках цикла он выражает благодарность судьбе за то, что увидел Рим. «Вечность» и «стабильность» города проявляются и в колоссальных размерах памятников и зданий, в их грандиозности, с которой связаны часто употребляемые прилагательные «величавый», «величественный», существительное «величие».
Отношение к Риму обнаруживается и в противопоставлении «света» Рима «потёмкам» обыденного существования. Свет Рима запечатлён «золотым пятаком» на сетчатке:
Я был в Риме. Был залит светом. Так,
Как только может мечтать обломок!
На сетчатке моей — золотой пятак.
Хватает на всю длину потёмок.
Рим наполнен светом именно потому, что он даёт поэту ощущение причастности к свету античной культуры. Античность устойчиво ассоциируется у Бродского со светом.
Символ света не связан у Бродского, как правило, с символом солнца. Солнце не даёт свет, а ослепляет. Можно говорить в связи с этим об оксюморонной интерпретации символа солнца (яркий свет солнца даёт слепоту).
Лирический герой «Римских элегий» («певец дребедени, лишних мыслей, ломаных линий») прячется в «недрах вечного города от светила, навязав цезарям их незрячесть», т. е. слепоту к частностям, случайным чертам жизни:
Этих лучей за глаза хватило
На вторую вселенную…
Не случайно в «Римских элегиях тема болезни и близости смерти связана с символом солнца. Солнце смертоносно. Предчувствие смерти приходит к поэту среди «одури полдня», на «жёлтой», т. е. залитой солнцем площади:
Я, хватаясь рукой за грудь, поодаль
Считаю с прожитой жизни сдачу.
Свет, по мнению поэта, даёт прежде всего общение с античной древностью, а кроме этого, также чтение книг, собственные занятия поэтическим творчеством. Наглядно иллюстрирует эту мысль яркий оксюморон:
О, сколько света дают ночами
Сливающиеся с темнотой чернила!
Здесь необходимо обратить внимание на значение, которое Бродский придаёт поэтическому слову. Он по словам гадает, как сивилла, предсказывает будущее себе и миру. Чистый лист бумаги является для Бродского абсолютным воплощением пустот. Поэт, заполняющий бумагу чёрными знаками — буквами, эту пустоту преодолевает.
Обращаясь к знаменитому символу памятника, восходящему к оде Горация «К Мельпомене» и символизирующему долговечную поэтическую славу, Бродский отрицает саму возможность существования такого памятника:
Я не воздвиг уходящей к тучам
Каменной вещи для из острастки.
О своём — и о любом- грядущем
Я узнал у буквы, у чёрной краски.
В цикле можно проследить и влияние римской любовной элегии. Уже в первой элегии заявлена любовная тема, но программное значение приобретает эта тема в одиннадцатой элегии, в которой женщины названы источником бессмертия. Категории телесности в этой элегии получили выражение и в сравнениях, которым подвергаются элементы римского пейзажа.
Элегическое настроение, пронизывающее цикл, проявляется в осознании ничтожности человека:
…да и сами мы вряд ли боги в миниатюре.
Сама личность лирического героя растворяется, становится почти неразличимой:
Частная жизнь. Рваные мысли, страхи.
Ватное одеяло бесформенней, чем Европа.
С помощью мятой куртки и голубой рубахи
Что-то еще отражается в зеркале гардероба.
Девятая элегия перекликается со «Скорбными элегиями» Овидия. В ней звучит тема изгнания, ностальгии. Север противопоставлен Югу, хотя в отличие от римского поэта Бродский оставил родной Север и оказался изгнанником в Юге:
В этих широтах все окна глядят на Север,
Где пьёшь тем больше, чем меньше значишь…
Больше туда не выдвигать кордона.
Только буквы в корготы строит перо на Юге.
Завершающая цикл двенадцатая элегия содержит доверительное отношение к Богу:
Наклонись, я шепну тебе на ухо что-то; я
Благодарен за всё; за куриный хрящик
И за стрекот ножниц, уже кроящих
Мне пустоту, раз она — твоя.
Поэт предчувствует близкую смерть (это чувство выражено с помощью ножниц, кроящих пустоту). Здесь заметна автоцитата — перекличка со стихотворением Бродского «1972 год», в котором появился символ ножниц, кроящих материю бытия. В конце жизни поэт ощущает примирение с судьбой в духе философии стоицизма.
Впечатление от встречи с Римом, выраженное ёмким образом золотого пятака на сетчатке, — одно из самых светлых и незабываемых впечатлений жизни. Не случайно поэт говорит: «Я был в Риме. Был залит светом». Последняя элегия светлым, гармоничным аккордом завершает весь цикл.
Таким образом, в лирическом цикле Бродского «Римские элегии» получают традиции любовных и скорбных элегий Овидия, встречаются реминисценции из Горация, приобретают новое звучание идеи стоической философии.
