В статье рассматривается тезаурус языкового сознания, как и нарратив, предполагающий жизненный процесс как структуру лингвокультурного характера. Прагмасемантические отношения обнаруживает тезаурус между единицами разных языковых уровней, что позволяет говорить о его системности. Нарратив способен представить некую часть тезауруса посредством ключевых слов и организуемых с их помощью концептосфер. Таким образом, автобиографический дискурс М.Шагала представляет собой сложный синтез тезаурусного и нарративного представления жизненного пути художника, составляющих собственно индивидуально-авторскую картину мира и отражают языковое сознание автора воспоминаний.
Ключевые слова : тезаурус, нарратив, автобиографический дискурс, языковое сознание, концептосфера, ассоциативные и концептуальные связи, речемыслительные усилия, картина мира.
Тезаурус и нарратив — это две оси вербальной репрезентации жизни, которые характеризуются постоянным пересечением в каждой ее точке. Тезаурус языкового сознания, как и нарратив, предполагает жизненный процесс как структуру лингвокультурного характера, т. к. они описывают действительность и внутренний мир языковой личности в соответствии с законами конкретного естественного языка. Языковое сознание и его тезаурус репрезентируют картину жизни, нарратив — историю жизни. Тезаурус обнаруживает прагмасемантические отношения между единицами разных языковых уровней, при этом эти отношения строятся на основании ассоциативных и концептуальных связей, что, разумеется, позволяет говорить о его системности. Нарратив способен представить некую часть тезауруса, манифестировав, тем самым, и языковую картину мира личности посредством ключевых слов и организуемых с их помощью концептосфер. Тезаурус также включает некие нарративы, которые способны стать иллюстрацией для компонентов тезауруса. Таким образом, в нарративном пространстве организуется собственная тезаурусная картина мира, а тезаурус способен корреспондировать с жизненными историями. Нарратив представляет собой временной срез жизненного потока, а языковое сознание представляет собой континуум — некое содержание жизни, репрезентированное в этих компонентах.
В этой связи М. Эпштейн правомерно подчеркивает, что «одна и та же жизнь может быть представлена нарративно и тезаурусно, но это два разных способа представления, которые нельзя объединить или без остатка свести один к другому. В нарративе всегда будет утеряна полнота тезауруса, а в тезаурусе — динамика нарратива. Например, повествуя о своей жизни, нельзя представить каждое лицо, место, предмет, явление в системной картине мира, — иначе рассыплется сюжет. И точно так же нельзя в тезаурусе представить все события данной жизни в их последовательности — тогда рассыплется словарная картина жизни, перейдя в цепочку ее сменяющихся эпизодов» [3].
Трактовка термина нарратив усложняется тем, что при всем универсализме этого понятия и его междисциплинарности оно не имеет четких границ применения и применяется в описании разных вербальных конструкций: проблемы нарратологии не являются теперь исключительно литературоведческими или лингвистическими, поскольку к нарративному подходу обращаются также философия, психология и история. Однако М. Элиаде считает, что нарративность базовых текстов культуры можно считать их исторически непреходящей чертой, и в исторической динамике трансформируются только сами формы фиксации такой нарративности: «эпос и роман, как и другие литературные жанры, продолжают, в ином плане и с иными целями, мифологическое повествование. В обоих случаях речь идет о том, чтобы поведать некую знаменательную историю, описать некую цепь драматических событий, имевших место в более или менее вымышленном прошлом <…> В современных обществах повествовательная проза (и особенно роман) заняла место, которое в обществах традиционных принадлежало изустно передаваемым мифам и сказкам <…> Потребность погружаться в “другие” вселенные и следовать за перипетиями “истории” — неотъемлемая человеческая черта, и потому неискоренима <…> Трудно представить себе человека, который не поддался бы очарованию рассказа, этого повествования о знаменательных событиях, что случаются с людьми, наделенными “двойной реальностью” литературных персонажей <…> В литературе, более чем в других искусствах, угадывается бунт против исторического <хронологического> времени, стремление обнаружить иные временные ритмы, чем те, в которых мы вынуждены жить и работать» [2, с. 187–189].
Автобиографический дискурс М. Шагала, репрезентированный в книге «Моя жизнь», представляет собой сложный синтез тезаурусного и нарративного представления жизненного пути художника, который развивается одновременно и как вербализация событий, происходивших с ним, и как репрезентация тех понятийных и ценностных доминант, составляющих собственно индивидуально-авторскую картину мира и отражают языковое сознание автора воспоминаний.
Одним из важных аспектов нарратива является, на наш взгляд, сам акт рассказывания, поскольку прагматика события как такового неотделима от тех речемыслительных усилий, которые предпринимает субъект повествования. В автобиографической книге М. Шагала широко представлены контексты, в которых репрезентированы лексемы рассказать , рассказ и производные от них. Так, память о родственниках, их поступках, о младенчестве и раннем детстве самого художника закреплены высказываниями, в которых представлена отсылка к чьему-либо рассказу, а значит, в данном случае мы имеем дело с «нарративом в нарративе», имеющем усложненную структуру, поскольку позиция повествователя в отношении события манифестирована в данном случае сквозь призму мнения о таком событийном факте с позиций другого рассказчика, например: « Не помню кто, скорее всего, мама рассказывала , что как раз когда я родился — в маленьком домике у дороги позади тюрьмы на окраине Витебска вспыхнул пожар. Огонь охватил весь город, включая бедный еврейский квартал» [1]. Высказывание не помню кто, скорее всего, мама рассказывала содержит маркеры ирреальной модальности, которая придает данному фрагменту определенный оттенок недостоверности при отсылке к авторитетному рассказчику — матери художника. Таким образом, адресат автобиографического дискурса получает возможность выбора относиться к сообщаемому как к реально произошедшему либо как к семейной мифологизации события. При том, что бедствия настигают семейство Шагалов довольно часто, и жизнь их никогда не была простой и благополучной во всем, это высказывание в общем контексте воспоминаний читатель склонен считать вполне правдоподобным.
Отсылки к рассказам близких как необходимый структурный компонент «нарратива в нарративе» содержатся и в тех высказываниях, которые сообщают адресату о родственниках М. Шагала и событиях их жизни. Наибольшей убедительностью в данном случае обладает отсылка к авторитету матери как повествующего субъекта, например: « А еще мама рассказывала мне о своем отце , моем дедушке из Лиозно. Или, может, мне это приснилось .
Был праздник: Суккот или Симхас-Тора.
Деда ищут, он пропал.
Где, да где же он?
Оказывается, забрался на крышу, уселся на трубу и грыз морковку, наслаждаясь хорошей погодкой. Чудная картина» [1]. При этом в приведенном контексте содержится и дополнительное замечание основного нарратора Или, может, мне это приснилось, которое ставит под вопрос такую убедительную достоверность и не позволяет относиться ко всем событиям, характеризуемым в автобиографическом дискурсе М. Шагала как к действительно произошедшим. Подчеркнем в этой связи, что описанная ситуация скорее напоминает сюжет картины художника, нежели реальность. Такая сложная структура воспоминания закономерна для автобиографического дискурса, т. к. память человека не является точной копией произошедшего
Автор обращает внимание читателя на дар слова собственной матери, а значит, и то, что она когда-либо рассказывала, приобретает для художника особое значение, например: «Правда ли, что мама была невзрачной коротышкой?
Дескать, отец женился на ней не глядя. Да нет.
У нее был дар слова , большая редкость в бедном предместье , мы знали и ценили это» [1]. Этот дар рассказывания ценится не только в семье, но и в национальном сообществе — М. Шагал подчеркивает, что он — большая редкость в бедном предместье .
Автор неоднократно в своей книге указывает на чудаковатость своих родственников, отмечая, что, по всей видимости, именно от них он унаследовал такой нетривиальный взгляд на мир, позволивший ему стать художником-авангардистом, например: «Если потомкам не хватает доказательств того, что вы правы и я не в ладах со здравым смыслом , послушайте, что еще рассказывала мама о моих чудаковатых родственниках из Лиозно» [1]. Высказывание яне в ладах со здравым смыслом призвано обозначить креативный потенциал личности художника, который тот осознает рано, понимая своей предназначение. Отсылка к рассказам матери фиксирует авторитетность мнения о наследовании творческих возможностей.
Рассматривая автобиографический дискурс М. Шагала с позиций лингвокогнитивного анализа мы понимаем, что центральное место в ней занимают воспоминания о родственниках, о семье, которую автор воспринимает так или иначе с самого раннего детства. М. Шагал постоянно подчеркивает, что родные — самые дорогие для него люди (выделено курсивом): «Да простит мне Господь, если в эти строки я не смог вложить всю щемящую любовь, которую питаю ко всем людям на свете. Амои родные — самые святые из них . Так я хочу думать» [1]. Интересно, что он делает оговорку, которая актуализирует субъективность восприятия мира и его репрезентации в автобиографическом дискурсе ( Так я хочу думать ).
Здесь М. Шагал избирает путь достоверного с позиций его субъективного восприятия описания своих родных, например: «Тетя Марьяся была самой бледной. Ей, такой чахлой , было не место на городской окраине» [1]. Безусловно, важное место в семантическом пространстве таких характеристик занимают имена его ближайших родственников со стороны матери и отца (выделено курсивом), а также портретные черты ( такой чахлой ).
Интересно, что некоторые члены семьи удостоены и более подробных, часто иронических характеристик (выделено курсивом): «Совсем другое дело — тетя Реля . Ее носик похож на огурчик-корнишон. Ручки прижаты к обтянутой коричневым лифом груди » [1]. Также необходимо особо обратить внимание на контексты, в которых содержатся прямые отсылки к живописным полотнам Шагала, например: «А тетушки Муся, Гутя, Шая! Крылатые, как ангелы, они взлетали над базаром, над корзинками ягод, груш и смородины. Люди глядели и спрашивали: «Кто это летит?»» [1]. В приведенном контексте М. Шагал отсылает читателя к самому показательному признаку своего индивидуального художественного стиля — к летающим и летящим людям на своих картинах.
Среди родных М. Шагала — совершенно разные по своему темпераменту и наклонностям люди. Вместе они представляют как бы целостную модель этно- и лингвокультурного коллектива — еврейского народа в его европейской ипостаси. Так, например, дядя Исраель — глубоко религиозный человек и часто посещает синагогу: «Дядя Исраель на своем постоянном месте в синагоге. Сидит, держа руки за спиной. Закрыл глаза и греется у печки » [1]. Однако этот образ снижен у М. Шагала за счет репрезентации бытовых деталей в его описании (выделено курсивом).
Восприятие другого дяди у М. Шагала — это восприятие образа художником, который опирается, прежде всего, на броские внешние черты и на то, что окружает такого человека: «Другой мой дядя, Зюся , парикмахер, один на все Лиозно. Он мог бы работать и в Париже. Усики, манеры, взгляд. Но он жил в Лиозно. Был там единственной звездой. Звезда красовалась над окном и над дверями его заведения . На вывеске — человек с салфеткой на шее и намыленной щекой, рядом другой — с бритвой, вот-вот его зарежет » [1]. Безусловно, контактное расположение частей контекста — портрета дяди и описания вывески его заведения — обнаруживает особенности воспоминания художника и репрезентирует тезаурус его языкового сознания ( Был там единственной звездой. Звезда красовалась над окном и над дверями его заведения ). Также особо обращает на себя внимание критическое отношение тогда еще детского сознания к изображенному на вывеске: На вывеске — человек с салфеткой на шее и намыленной щекой, рядом другой — с бритвой, вот-вот его зарежет.
Центральное место в тезаурусе языкового сознания занимают мать и отец, которых, конечно, художнику незачем называть по именам. Так, теплые и красочные воспоминания об отце — это воспоминания о его гостинцах, о его заботе о маленьком Мовше (Моисее — это имя носил Марк Шагал до его отъезда из Витебска в Петербург) и его братьях и сестрах (маркеры выделены курсивом): «Из этих карманов он <отец> вытаскивал пригоршни пирожков и засахаренных груш. И бурой, жилистой рукой раздавал их нам, детям. Нам же эти лакомства казались куда соблазнительней и слаще, чем если бы мы сами брали их со стола» [1]. Примечателен также и следующий фрагмент, создающий зримые образы детства художника: «По пятницам отец отмывался. Мама грела на печке кувшин воды и терпеливо поливала ему, пока он тер грудь, черные руки, мыл голову и ворчал, что в доме нет порядка, вот кончилась сода.
«Восемь ртов — и все на мне! Помощи ни от кого не дождешься».
Я глотал слезы и думал о своем несчастном художестве, о том, что со мной будет. Меня мутило от горячего пара, смешанного с запахом мыла и соды» [1]. Важно подчеркнуть, что автор постоянно говорит о том, что никто не препятствовал его тяготению к рисованию, однако он сам как человек, воспитанный в ответственности перед своими близкими, страдает от мыслей об отсутствии дохода от живописи, которую уже тогда осознает как собственное призвание. Обращает на себя внимание в этой связи и следующий фрагмент, в котором осознание собственного дара практически уже состоялось (выделено курсивом): «Когда же он <дед во время молитвы> плачет, я вспоминаю свой неоконченный рисунок и думаю: может, я великий художник ?» [1].
Забота матери и ее активное участие в жизни не только собственной семьи, но и семей сестер — это еще один репрезентативный фрагмент языкового сознания, и контексты, которые актуализируют нарратив о ней, также весьма многочисленны, например: «Она была матерью не только нам, но и собственным сестрам. Когда какая-нибудь из них собиралась замуж, именно мама решала, подходящий ли жених. Наводила справки, расспрашивала, взвешивала за и против. Если жених жил в другом городе, ехала туда и, узнав его адрес, отправлялась в лавку напротив и заводила разговор. А вечером даже старалась заглянуть в его окна» [1].
В автобиографическом дискурсе М. Шагала значительное место занимает и репрезентация связи с религиозной традицией, например: «Начинается богослужение, и деда приглашают прочитать молитву перед алтарем. Он молится, поет, выводит сложную мелодию с повторами. Ив сердце у меня словно крутится колесико под масляной струей. Или словно растекается по жилам свежий сотовый мед » [1]. Благоговение, которое испытывает мальчик, когда слушает пение деда в синагоге (маркеры выделены курсивом), — это и влияние среды, и семьи, и воспитания, но, с другой стороны, — это и источник вдохновения художника впоследствии, запечатленный на его полотнах.
Проведенный прагмасемантический анализ автобиографического дискурса М. Шагала, репрезентированного в тексте книги «Моя жизнь», позволил сделать также выводы о репрезентантах тезауруса языкового сознания, который диалектически связан с нарративом и самим процессом выбора того или иного события для акта рассказывания.
Как система знаний и представлений о самом себе и мире, сознание включает то, чем была и что есть жизнь языковой личности. В тезаурус языкового сознания входят:
— имена и образы людей, с которыми человек был знаком, — «соучастников» его жизни;
— номинации вещей, составляющих предметный мир личности;
— впечатления от путешествий, совершенных человеком, от книг, прочитанных им, от произведений других видов искусства, с которыми личность соприкасалась;
— ценности и понятия, значимые для языковой личности и составляющие ее ценностную картину мира.
Лингвистика использует также понятие языковой картины мира, однако понятие тезаурус в данном случае шире и включает компоненты, не фиксированные в языковой картине мира, но имеющие образную форму, косвенно отражаемую в ней.
Таким образом, можно с уверенностью утверждать, что прагматика событийности, манифестируемая в нарративе художника, обусловливается особенностями языкового сознания продуцента автобиографического дискурса, а наиболее важными компонентами тезауруса языкового сознания, диалектически связанными с нарративной когнитивностью оказываются родственные связи и соотнесение языковой личности художника в религиозной и этнокультурной традициями, которые воплощены как бы в двойной призме: посредством языка и визуальных образов, воссоздаваемых на картинах разных творческих периодов, к которым постоянно отсылает в своем автобиографическом дискурсе автор книги «Моя жизнь».
Литература:
- Шагал, М. Моя жизнь / М. Шагал. — Москва: Эллис Лак, 1994. — 208 с. — URL: https://royallib.com/book/shagal_mark/moya_gizn.html
- Элиаде, М. Аспекты мифа / М. Элиаде; перевод с французского В. П. Большакова. — 4-е изд. — Москва: Академический проспект, 2010. — 256 с.
- Эпштейн, М. Жизнь как нарратив и тезаурус / М. Эпштейн // Московский психотерапевтический журнал. — 2007. — № 4. — С. 47–56. — URL: https://www.emory.edu/INTELNET/Epstein_life_thesaurus.htm
