Женские образы занимают особое место в прозе В. Маканина. В контексте художественного метода писателя, причудливо сочетающего черты реализма и постмодернизма, женские характеры приобретают особую специфику. В творчестве Маканина женщины, как правило, изображаются в качестве второстепенных героев (исключение составляют немногочисленные героини первого плана рассказов «На зимней дороге», «Дашенька»). Однако заметим, что эпизодическое явление в том или ином маканинском произведении женщин вовсе не делает их героями незаметными, а, напротив, – часто даже усиливает значимость таких персонажей в сюжете, ни в коей мере не препятствуя целостному представлению их характеров.
Формирование женских образов в маканинских произведениях происходит под знаком демифологизации, характерной для Маканина-постмодерниста. Ещё Е. Мелетинский указывал на то, что в прозе XX века «поэтика мифологизирования не только организует повествование, но служит средством метафорического описания ситуации в современном обществе (отчуждение, трагическая «робинзонада» личности, чувство неполноценности и бессилия частного человека перед мистифицированными социальными силами) <…>. Поэтому при использовании традиционных мифов самый их смысл резко меняется, часто на прямо противоположный» [7, с. 372].
Деконструкция мифа явилась наиболее «приемлемым» средством осмысления, с помощью которого открывается широкий диапазон деструктивных процессов в сознании человека и в социокультурных отношениях новой эпохи. Называя деконструкцию одной из важных составляющих «постмодернистской архитектуры», Н. Маньковская характеризует это понятие как «художественную транскрипцию философии на основе данных эстетики, искусства и гуманитарных наук, метафорическую этимологию философских понятий; своего рода “негативную теологию”» [6, с. 16]. При воссоздании женских образов Маканин подвергает подобной «транскрипции» общеизвестную мифологему Хозяйки, беря за основу её «уральскую» реализацию – образ Хозяйки Медной горы.
Уже в раннем творчестве Маканина сложилась своеобразная тенденция к изображению женщины, по силе духа во многом превосходящей находящегося с ней рядом мужчину. Как представляется, эмансипация женщины (скрытая или явная) воспринимается Маканиным как своеобразная примета времени, связанная со смещением жизненных полюсов и ориентиров. Устоявшиеся в литературе «позиции» персонажа-мужчины и персонажа-женщины Маканин с негативизмом называет «литературным табу», способствующим стереотипному изображению жён и мужей, матерей и отцов [4, с. 11]. В этом плане становится вполне объяснимым пародийное осмысление прозаиком отношений между мужчиной и женщиной, заключающееся в предельном травестировании их социальных ролей.
В смысловом ядре женских образов маканинской прозы с заметным постоянством проявляются характерологические черты одного из продуктивных персонажей уральского фольклора – Хозяйки Медной горы. Рождённому на Южном Урале Маканину этот персонаж, вероятно, близок изначально. Проходя сквозь призму художественной концепции Маканина, этот образ приобретает особый колорит свойственного писателю импрессионизма, при этом не теряя характерологических констант. Подчёркивая глубокие архаические корни образа Хозяйки Медной горы, современный философ и этнограф В.Н. Дёмин замечает: «Хозяйка здесь – общемировая мифологема, а вот Медная гора – специфическое местное название рудника Гумёшки, где с XVIII века добывалась медная руда для близлежащего медеплавильного завода. Владения Хозяйки распространялись на всю округу, местом же её постоянного обитания считалась Азов-гора в окрестностях посёлка Полевской. Отсюда и одно из имён Хозяйки – Девка Азовка. Среди других её имён, распространённых в старину на Урале, – Горная матка, Каменная девка (баба), Золотая баба, Малахитница…» [2, с. 11].
Очевидно, образ Хозяйки Медной горы занимает значительное место в уральской мифологии, что, скорее всего, связано с особым восприятием Горы как «магического пространства»: «Гора была источником жизни, защитницей от действия враждебных сил и местом пребывания божественных покровителей» [3, с. 48]. По мнению уральского этнографа А. Сагалаева, образ Хозяйки медной горы связан с упоминающимися в древнейших памятниках письменности образами богинь Умай и Калтащ. Эти образы «ассоциируется с сакральным верхом», но не исключают и «преломления» локального и хтонического характера: «В своём земном преломлении образ богини-матери может сжиматься до пределов скалы, каменного изваяния или разрастаться до масштабов горы» [9, с. 57-58]. Ставший хрестоматийным образ Хозяйки Медной горы, обладая статусом фольклорного архетипа, в оригинальных художественных трактовках приобретает типологические черты, дополняющие или видоизменяющие исходные характерологические константы. В произведениях Маканина отчётливо прослеживаются мотивы демифологизации образа Хозяйки, что способствует формированию специфики маканинских женских образов.
В повести Маканина «Голоса» (1976) священная роль «праматери», заложенная в идеологии образа Хозяйки Медной горы, трансформируется, рождая характерный женский образ – матери одного из героев (Кольки Мистера). Маканин пародирует сам архетипический образ Матери, находя в его структуре губительную статичность: «Мать относилась к разряду литературных “табу”: она могла быть мелочной, крикливой, она могла быть, скажем, строгой, она могла поведением своим неосознанно портить дитя, но в критический момент – она мать, и этим всё сказано, и я уже знал и помнил, что читатель тоже про это знает и помнит» [4, с. 11]. Негативное отношение к «неприкосновенному» и потому «застывшему» образу определяет в маканинской повести пародийное его осмысление, в результате которого архетипически сложившаяся функция покровительства и заботы матери видоизменяется, превращаясь в тотальное доминирование, граничащее с тиранией. Отсутствие у матери имени говорит об обобщённости образа, что может указывать и на его архаические основы.
Ёмкое описание сущности образа Хозяйки Медной горы было дано ещё П.П. Бажовым: «Худому с ней встретиться – горе, и доброму – радости мало» [1, с. 27]. В этой характеристике раскрываются ключевые черты «артуть-девки» – хитроумие и коварство. Действительно, в сказах Бажова встреча с Хозяйкой часто оказывается роковой («Медной горы хозяйка», «Малахитовая шкатулка», «Каменный цветок», «Приказчиковы подошвы» и др.). Этот инфернальный персонаж покоряет своей безграничной властью и очаровывает мистической красотой, подвергает испытаниям и «насмехается», наказывает и награждает, в её ведении жизнь и смерть, пощада и кара.
Мать в «Голосах» Маканина изображена в качестве своеобразного «колосса», рядом с которым окружающие ощущают свою незначительность и беспомощность. В то же время её властность и энергичность, запечатлевшиеся и во внешности, вызывают покорное восхищение: «И энергично, властно, с покоряющей остальных пластичностью и мягкостью она заспешила кистью по горизонтальной кладке забора, – и, как встрепенувшиеся, за ней заспешили все в бригаде» [4, с. 17]. Мать в повести Маканина – общепризнанный лидер, который «держит в кулаке» не только бригаду женщин-маляров, но и членов своей семьи: «Мужу она устраивала истерики, и это не были истерики плачущей женщины – это были скандалы гневливой барыни. Она называла его неудачником, а считала, конечно, ничтожеством. Кольку Мистера, вид которого причинял её самолюбию боль и досаду, она тоже старалась не видеть и, если можно, не слышать» [4, с. 11]. Очевидно, что персонаж созвучен образу «всеобщей матери» – Хозяйки, – чьё могущество является непреложной истиной для каждого.
Согласно мифологии уральцев, таинственный образ Хозяйки Медной горы неизменно внушает людям панический страх: «Парень хотел было слово молвить, вдруг его как по затылку стукнуло. “Мать ты моя, да ведь это сама Хозяйка! <…> Вот, – думает парень, – беда! Как бы только ноги унести, пока не заметила”. От стариков он, вишь, слыхал, что Хозяйка эта – малахитница-то – любит над человеком мудровать» [1, с. 20]. Будучи существом сакральным, Хозяйка Медной горы окружена многочисленными запретами, нарушения которых чреваты жестокой карой. Как отмечает в предисловии к сборнику уральских сказов Бажова фольклорист Н.И. Савушкина, «отношения Медной горы Хозяйки с людьми определяются особыми условиями, так называемыми запретами. Одним из них был запрет женщине спускаться в шахту, во владения Хозяйки. Другой – не жениться молодцу, который хочет обрести её покровительство» [1, с. 13]. Что же касается архаических прообразов, то здесь также важно отметить особые отношения с мужчинами, предполагающие подавление и угнетение мужского пола: «Все хтонические персонажи женского облика устойчиво связываются с ворожбой, шаманством; нередко они противостоят главному герою-мужчине, сражаются или борются с ним, а иногда и вступают в брачный союз» [9, с. 66].
Образ матери в повести Маканина «Голоса» также сопряжён с мотивом страха и подавления. Коллеги «любили её – и, конечно, побаивались», сын отличался «стопроцентным послушанием», муж – и вовсе был «придавлен женой» [4, с. 11-12]. Надо сказать, что уклад жизни всего посёлка, изображённого Маканиным, близок к матриархату. Мать с постоянно сопровождающими её «бабами» находятся в центре событий, активно участвуя в общественной жизни. Характерно, что единственным упомянутым мужчиной (наряду с «запуганным и подавленным матерью» врачом) здесь является отец Кольки – «травмированный», «слабовольный», «смирный» фронтовик, – который лишь сокрушается, «тихо оправдывается, тихо и прибито сносит крики жены» [4, с. 12-13].
Надо сказать, что тенденция изображения в литературе оппозиции «сильная женщина – слабый мужчина» является закономерным «симптомом» послевоенного времени, когда типичные социальные роли женщин и мужчин кардинально поменялись. На эту «патологию» времени не могли не обратить внимания художники слова. Война не только отразилась на сознании фронтовиков, но и видоизменила мировосприятие женщин, сделав их сильными, жёсткими и самодостаточными, нередко относящимися к мужчинам с презрением и скепсисом. Здесь уместно привести категоричное высказывание героини повести В. Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана» (2003) Дуси Сормовской: «Вы только посмотрите: муж-чина… А почему мужчина? Это слово женского рода. Женщина, к примеру, это она, она и есть женщина. И мужчина тоже она, а не он» [8, с. 25].
Исходя из реалий послевоенного литературного процесса, пристальное внимание Маканина к образу могущественной и беспощадной Хозяйки Медной горы становится вполне объяснимым. Обращение писателя к этой параллели, вероятно, служит наиболее выразительному изображению противоестественности и дисгармонии, проникших в систему социальных отношений.
Дашенька Дурова из рассказа «Дашенька» (1976), вероятно, являет собой пародированный образ «Хозяйки-жены». Заметим, кстати, что здесь отчётливы и аллюзии на фольклорный образ «мудрой жены». Травестированние героини Маканина происходит уже в её фамилии – Дурова, – указывающей на нечто противоположное фольклорной женской мудрости. Замужество, сопряжённое с переменой фамилии, видоизменило и характер Дашеньки, не только сделав её сильной, жёсткой, успешной и влиятельной, но и возведя её образ в ряд «собирательных», а, значит, обобщив, и при этом, одновременно, предельно усреднив его. Главная героиня не только добивается желаемого замужества, но и берёт в свои руки бразды правления в микросоциуме семьи – становится «Хозяйкой» не только бытовой сферы жизни, но и сознания мужа, деградировавшего из «талантливого физика» в «дикого человека», покорного и беспомощного. Дашенька в метафизическом смысле превращает мужа в «деревянного истукана», так же, как многие жертвы Хозяйки Медной горы в уральских легендах были обращены в малахитовые глыбы. Абсолютность власти Дашеньки над Андреем становится очевидной в финале рассказа, когда героиня обожествляется, «рождаясь из морской пены», подобно древнегреческой Афродите.
Мнимое обожествление женских персонажей часто сопряжено у Маканина с их мистификацией, как в повести «На первом дыхании» (1979), где главный герой – Олег Чагин – возносит свою возлюбленную Галю на высочайший пьедестал, то демонизируя её («До чего ж дьявольская походка. Независимая. Хоть весь мир рухни. Такой я её и любил» [4, с. 169]), то возводя едва ли не в ранг святых («А лицо – не оторвёшься. Господи. Что ж это за лицо такое» [4, с. 175]). И в этом произведении Маканин не без иронии ассоциирует Галю с «хранительницей очага» первобытного времени, указывая на доминирующие в ней «практицизм» и «реальность» [4, с. 169].
Показателен ещё один яркий женский образ – Аглаи Андреевны из повести Маканина «Человек свиты» (1982). Пародийность образа «Хозяйки» здесь достигается педалированием приверженности персонажа-женщины к административному роду деятельности. Интересно, что угнетающее воздействие секретаря директора НИИ Аглаи Андреевны распространяется в наибольшей степени именно на героя-мужчину Митю Родионцева, всецело попавшего под влияние харизматичной начальницы и зависимого от неё и в силу должностных обязанностей, и на психологическом уровне.
Сравнивая влиятельную Аглаю Андреевну с «красивой старостью <…> розой», Маканин подчёркивает мудрость и завораживающее, «царственно-неприступное» величие героини [5, с. 26]. Отметим, что образ этот подвергается псевдосакрализации (подобно божественной Дашеньке), заключающейся в лейтмотивном отождествлении Аглаи Андреевны с «королевой», и мистификации, проявляющейся в завораживающем облике начальницы, таинственном и непостижимом. Мистическая красота, свойственная Хозяйке Медной горы, очаровывает и заставляет восторгаться: «Солнце <…> как-то своеобразно освещало глаза Аглаи Андреевны: голубые, они вдруг делались серыми, а только сместишься чуть в сторону – вновь голубые» [5, с. 32].
Митя Родионцев, отстранённый от должности, тем не менее, не перестаёт ощущать себя «работником свиты» и испытывает мучительную потребность в поклонении «Хозяйке». Характеристики Мити всячески указывают на его слабоволие и беспомощность: он мягок, чувствителен, тих, «пресен» – и потому наказан могучей Аглаей Андреевной, осознающей, что самым тяжким наказанием для «гнущегося» Родионцева будет ощущение им своей невостребованности.
Примечательно, что в этой же повести присутствует другой женский персонаж – коллега Родионцева Вика, воспринимающая уже своего мужа как «ничтожество» и «лодыря». Вика практична и непоколебима, по сравнению с её мужем, который «прост, как трава» [5, с. 35]. Действительно, хитрость Вики близка к коварству, а её предприимчивость сродни изворотливости. В этом образе снова предстаёт активная, и даже суетная женщина, которая, очевидно, является более «мелким» персонажем-двойником Аглаи Андреевны, чувствуя себя в её присутствии «активной и даже нужной» и явно в будущем претендуя на её «солнечное местечко» [5, с. 29].
Важно отметить, что толчком к резкой перемене отношения суровой начальницы к исполнительному подчинённому Мите с милости на гнев послужило его чрезмерно проявленное им внимание, напоминающее ухаживания влюблённого мужчины. Нарушение Родионцевым «дистанции меж мужчиной и женщиной в отношениях с Аглаей Андреевной», как и посягательство на священную неприкосновенность Хозяйки Медной горы, неотвратимо должно быть наказано [5, с. 33].
Можно сделать вывод о том, что деконструкция мифа является в творчестве Маканина одним из основных принципов создания женских характеров. Принимая за основу архетипический образ Хозяйки Медной горы, писатель переосмысливает его, создавая характерные в контексте нового времени образы. В маканинской прозе присутствует целый ряд женских персонажей, в сознании которых чётко сложилось представление о мужчине как о существе слабом и беззащитном. Зависимость мужчины от женщины возникает на социальном уровне, реализуясь в семейных или профессиональных отношениях. Степень властности женщин градационно меняется, переходя от просьб и указаний к требованиям и повелениям и обнаруживая при этом и особенно волнующий Маканина процесс усреднения сознания человека. Своеобразное «свержение» мужчины, его нисхождение от укоренившегося в русской социокультурной традиции статуса «патриарха» к статусу раба, изображаемое Маканиным, можно рассматривать и как проекцию на всю эпоху, охваченную (если воспользоваться термином Л.Н. Гумилёва) губительной субпассионарностью. Исконно заложенное в сознании «табуирование» образа Матери или Хранительницы очага в современных условиях переоценки ценностей исказилось, породив неожиданные модификации персонажей: угнетающих и подавляющих женщин и слабых и безвольных мужчин. Возможно, слабая позиция мужчины как пассивного и безропотного исполнителя женской воли в маканинской интерпретации служит аллегорией массового нивелирования индивидуальности, что, с точки зрения писателя, является трагифарсовым знаком эпохи.
Литература:
Бажов П.П. Малахитовая шкатулка / Сост. и авт. предисл. Н.И. Савушкина. – М.: Просвещение, 1987. – 303 с.
Дёмин В.Н. Уральская Гиперборея. – М.: Вече, 2012. – 288 с.
Казакова Г.М. Культурные универсалии регионального менталитета // Вестник Челябинского государственного университета. Философия. Социология. Культурология. – 2007. – № 4 (82). – С. 45–53.
Маканин В.С. Собрание сочинений в 4-х тт. Том 1. – М.: Материк, 2002. – 352 с.
Маканин В.С. Собрание сочинений в 4-х тт. Том 2. – М.: Материк, 2002. – 384 с.
Маньковская Н.Б. Эстетика постмодернизма. – СПб.: Алетейя, 2000. – 347 с.
Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. – М.: Изд. фирма «Восточная литература» РАН, 2000. – 407 с.
Распутин В.Г. Дочь Ивана, мать Ивана: Повесть, рассказы / Послесл. В. Курбатова. – Иркутск: Издатель Сапронов, 2004. – 464 с.
Сагалаев А.М. Урало-алтайская мифология: Символ и архетип. – Новосибирск: Наука. Сиб. отд-ние, 1991. – 155 с.