В статье исследуются причины общественного отношения к проблеме эвтаназии. Доказано, что смерть – это один из коренных параметров коллективного сознания, поскольку последнее не может оставаться без изменений в ходе исторического процесса, и эти изменения не могут не выразиться также и в сдвигах в отношении общества к смерти. С использованием сравнительно-исторического подхода удалось показать динамику изменения отношения общества к эвтаназии.
Отношение к смерти – верный индикатор отношения к жизни как конкретно-единичного человека, так и общества в целом. Общество длительное время «закрывалось» от проблем, связанных со смертью и умиранием. Анализируя отношение к смерти в обществе, не возможно не согласиться с С. Рязанцевым, который в своем эссе «Memento mori» [5, c. 119] говорит о том, что большинству современных людей свойственно сторониться всего того, что как бы то ни было связано со смертью. Сегодня большинство рождается и умирает уже не под крышей своего родного дома, а в клиниках и больницах. Передоверив себя здравоохранению, человек получил иллюзию освобождения от проблем. Таинство смерти стало в основном тягостной обязанностью, о собственной кончине не принято рассуждать. Подрастающее поколение стараются оберегать от раздумий о смерти, о ней не говорят и в зрелом возрасте, втихомолку провожая в последний путь своих родных и близких.
Впрочем, считает Рязанцев, людям всегда было свойственно избегать разговоров о смерти, и даже само слово «умереть» в повседневной речи старались заменять какими-либо другими, более смягченными выражениями: «отправиться в лучший мир», «приказать долго жить», «протянуть ноги». Аналогичные языковые табу на слово «умереть» имелись и в других языках: в английском - «to go» («уйти»), «to take the ferry» («сесть на паром»), «to hop off the twig» («спрыгнуть с ветки»); в немецком - «die Augeni schlissen» («закрыть глаза»), «heimgehen» («уйти домой»); в итальянском - «ritornerare al nulla» («вернуться к нулю»); в испанском - «irse al otro potreto» («отправиться на другое пастбище»); во французском - «casser sa pipe» («сломать свою трубку»), «il dit bonsoir а 1 а compagnie» («он попрощался с компанией»). Также старались не произносить слово «кладбище».
«Отношение к смерти – это одна из величайших проблем, с которой непременно сталкивается человек в своей жизни. Однако эта проблема не только не разрешена (в искусстве, в философии, в науке в общем), но она даже мало продумана. Решение ее предоставлено каждому человеку в отдельности. Ибо ум человеческий слаб, пуглив. Он откладывает этот вопрос до последних дней, когда решать уже поздно. И тем белее поздно бороться, поздно сожалеть, что мысли о смерти застали врасплох...» [3, с. 404].
Отношение к смерти меняется в разные исторические эпохи. По мнению современных ученых, отношение к смерти служит эталоном, индикатором характера цивилизации.
Сегодня в обществе можно выделить две как будто противоречащих друг другу тенденции. С одной стороны, в современном обществе наблюдается тенденция к вытеснению смерти из коллективного сознания, которая априори живет в нем, согласно К. Юнгу. Общество игнорирует эту проблему и ведет себя так, будто смерть индивида не пробивает никакой бреши в структуре общества. «В наиболее индустриализированных странах Запада кончина человека так обставлена, что она становится делом одних только врачей и предпринимателей, занятых похоронным бизнесом» [5, с. 8]. Под довлеющим влиянием западной культуры аналогичная ситуация наблюдается и у нас. Опыт многих поколений, этнические нормативы относительно смерти утрачиваются.
Известный современный философ Ж. Бодрийяр утверждает, что «сама экзистенциальная ситуация; современного человека вовлечена в парадоксальную симулятивную темпоральность, так, практика искусственного продления жизни и предупреждения смерти всевозможными мерами безопасности фактически ведет к тому, что сама жизнь становится призрачной» [1, с. 11].
Дело в том, что непрерывная борьба со смертью, на которой сосредоточилось современное общество, ведет к переносу смерти непосредственно в жизнь, к превращению жизни в «послежитие», «пережиточность», «доживание», а это есть модус призрачного существования.. Таким образом, западная цивилизация последних десятилетий ХХ века, говорит Бодрийяр, живет ослаблено симулятивными формами.
В основе всей рациональности нашей культуры лежит исключение мертвых и смерти. От первобытных обществ к обществам современным идет необратимая эволюция: мало-помалу мертвые как бы перестают существовать. Они все менее являются полноценными существами. Поначалу они переносятся из домашней интимности на кладбища, затем все дальше от центра к периферии и, в конечном счете, практически в никуда, как это происходит в современных мегаполисах. В новых городах, по мнению Ж. Бодрийяра, в рамках современной общественной рациональности могут найти себе структурное пристанище даже безумцы, правонарушители и люди аномального поведения, одна лишь смерть не может быть здесь локализована, а тем более запрограммирована. Сегодня быть мертвым – это ненормально, это совершеннейшая немыслимая аномалия, это антиобщественное, неисправимо отклоняющееся поведение.
Однако здесь мы имеем дело с закономерной метаморфозой: раз нет больше кладбища, значит, его функцию выполняют все современные города в целом – это мертвые города или города смерти, как называет их Бодрийяр. А поскольку «столичный город является и завершенной формой культуры в целом, то значит, и вся наша культура является просто культурой смерти» [1, с. 234]. Логически вытекающий вывод, который делает Бодрийяр «когда смерть вытесняется в послежитие, то, в силу хорошо известного возвратного процесса, и сама жизнь оказывается всего лишь доживанием, детерминированным смертью» [1, с. 235].
Попытка современной эпохи обуздать смерть вылилась в этику накопления и материального производства, так называемый «дух капитализма» в самых грандиозных масштабах, имеющих целью лишь защиту от смерти. «Вся наша культура – это одно сплошное усилие отъединить жизнь от смерти, обуздать амбивалентность, смерти, заменив ее одним лишь воспроизводством жизни как ценности и времени как всеобщей эквивалентности. Отмена смерти – наш фантазм, развивающийся во все стороны: в религиях это фантазм загробной жизни и вечности, в науке – фантазм истины, в экономике – фантазм производительности, и накопления» [1, с. 236].
Современная культура предлагает своеобразную интерпретацию так называемой «естественной смерти». Само ее понятие возникает из возможности раздвинуть жизненные пределы. Наука и биомедицинская техника заняты вовсе не удовлетворением изначального желания жить как можно дольше – к продлению жизни их толкает превращение жизни в жизненный капитал. Естественная смерть сегодня – это смерть, подлежащая ведению науки и которую наука должна изничтожать. Хорошая смерть – это побежденная смерть. И поскольку сегодня конституционно постулируется и ставится во главу угла неотъемлемое право каждого на жизнь, то это с необходимостью, но незаметно для нас, распространяет юрисдикцию общества и на смерть. Смерть социализируется и отныне она может быть только «естественной», как понимает ее общество на данный текущий момент. Всякая иная смерть в социальном плане выступает как, скандальный непорядок, это означает, что не было сделано все, что требовалось. Таким образом, смерть отнимается у каждого конкретного члена общества, ему уже не позволяется умереть так, как хочется. Отныне он волен только жить как можно дольше, как провозглашает негласная идеология современного общества и медицины, а умирать той смертью, которая дозволена системой. Очевидно, что принцип «естественной смерти» равнозначен нейтрализации жизни как таковой.
С другой стороны, в последние пару десятилетий наблюдается другая, противоположная тенденция по отношению к смерти в обществе. Необходимо отметить, что во многих странах приходят к выводу, что подготовленному человеку смерть представляется естественным финалом жизненного пути, а не безысходным крахом. Раздаются голоса в пользу необходимости некой специальной подготовки с детства, развивается специальная наука – танатология, в ряде стран, прежде всего в Америке, специальные курсы по проблемам смерти и умирания включены в учебные планы многих университетов не только на медицинских факультетах, но и факультетах психологии, философии, права.
Танатология – это наука, изучающая смерть. Ее причины, процесс и проявления. Проблема смерти изучается многими специалистами, в том числе этнографами, археологами, историками культуры и литературы. Актуальна эта проблема и для философов.
Следуя логике К. Юнга, смерть – это один из коренных параметров коллективного сознания, а поскольку последнее не может оставаться без изменений в ходе исторического процесса, то эти изменения не могут не выразиться также и в сдвигах в отношении человека к смерти. Рязанцев утверждает, что «изучение установок в отношении к смерти может пролить свет на установки людей в отношении к жизни и основным ее ценностям. Поэтому восприятие смерти, загробного мира, связей между живыми и мертвыми – темы, обсуждение которых могло бы существенно углубить понимание философами социально-культурной реальности минувших эпох» [5, с. 9].
Ученые много спорят о том, что же есть такое человек. Одна из версий – человек начинается тогда, когда у него появляется первый фетиш – абстрактная вера, подкрепленная конкретными, хоть и не всегда правильно толкуемыми наблюдениями. И смерть естественным образом должна была стать одним из первых таких фетишей в силу всеобщности, необходимости и необъяснимости рационалистических позиций своей природы. «Можно сказать, человек начался не с палки, которую обезьяна взяла в руки как орудие труда, а с похорон – одного из первых человеческих обрядов» [2, с. 127].
Смерть для того поставлена в конце жизни, чтобы удобнее к ней приготовиться, - говорил Козьма Прутков. Но как же готовиться к ней, если сама тема считается неприличной для обсуждения? Гораздо охотнее рассуждают о бессмертии, которого пока нет, чем о смерти, которая сегодня обязательно есть. Разговор о смерти как универсальном явлении природы, которое рано или поздно коснется каждого из нас, ведется редко, и даже словарный запас в теме «смерть» весьма беден. Допустимыми считаются лишь легенды, аллегории, почтительное молчание и т.п. Женщина скажет не «мой муж умер», а я «потеряла мужа», верующие говорят не «умер», а «преставился», «отдал богу душу», поэты – «ушел в лучший мир».
Тема смерти – средство для обнажения человеческих чувств и мыслей у большинства писателей. Но весьма характерно, что художники, прозаики, поэты не могут снизойти до описания смерти как физиологического действия со всеми его атрибутами – психическими и вегетативными, а рисуют лишь философское, моральное, психологическое состояние умирающего человека и окружающих его людей.
Смерть, как каждому известно, это то, что случается с другими. В подсознании каждого из нас живет неистребимая установка – закон смертности относящийся к людям вообще, не касается меня лично, - точно так же, как филантроп, любящий человечество в целом, ко мне лично не питает особой любви. Отсюда втайне и скоропалительно делается вывод, что смерть не имеет ко мне ни малейшего отношения. «Кто говорит о смерти, кто пытается философствовать о смерти, осмыслить смерть, - тот ставит самого себя вне всеобщей смертности...» [7, с. 13]. Так уж устроен человек, что ему свойственно до последнего приписывать себе некую исключительную привилегию «закон смертности применим ко всем живым существам, кроме меня...». Как отмечает Владимир Янкелевич, в своей книге «Смерть», с точки зрения заинтересованного субъекта, собственная смерть – это будущее, которое никогда не наступит, или, «лучше сказать, будущее смерти грядет, никогда не становясь настоящим, по крайней мере, для меня – того, кто говорит и думает в данный момент» [7, с. 22]. Так как будущее своей собственной смерти – для субъекта не обращаемо в настоящее, то оно с необходимостью приобретает для него абстрактный характер. И если дата нашей смерти не определена, мы с охотой откладываем ее до греческих календ, то реальное осознание смерти происходит в нашей жизни, как правило, слишком поздно. «Реально осознать» смерть – это не только пережить ее угрозу как действительную и близкую, это значит фактически почувствовать себя лично затронутым этой угрозой. На практике же, если угроза касается, хотя и непосредственная, других людей, смертных вообще, пусть даже очень нам близких, - отсутствует то главное, что делает ее действительной реальной и реальной именной для нас.
Дело в том, что человек, реально осознавший свою собственную смерть – мою для меня, твою для тебя, вашу, соответственно, для каждого из вас, - в корне отличается от того, кто, рассуждая, применяет универсальный закон к своему частному случаю. А реальное осознание – это не рассуждение. Этот процесс вряд ли можно иначе описать как моментальное и интуитивное постижение. «Между анонимным «люди», т.е. Все и Никто, с одной стороны, и мною самим – с другой, - поистине метафизическая разница...» [7, с. 25].
Есть нечто, утверждает В. Янкелевич, что не позволяет полностью согласиться с довольно распространенной среди философов точкой зрения (хотя нужно признать некоторую ее справедливость), о том, что созерцать смерть для человека собственно то же, что созерцать поверхностную глубь ночного неба, он не знает, к чему приложить усилия, и рефлексия его, равно как и пристальное внимание, остаются беспредметными. «Это не мысль, а «думка», мысль только нарождающаяся и всегда незавершенная, разновидность грезы, в общем, тихая грусть. Смутная тоска...» [7, с. 42]. Шеллинг, к примеру, объясняет это тем, что смерть – это ничто, разрушающее мысль, это ни есть небытие, это именно ничто, убийственное отрицание. Как альтернативу Янкелевич предлагает здесь два варианта: нам остается либо размышлять над смертью, вокруг, по поводу смерти; либо думать о другом, не о смерти, а, например, о жизни.
Оба варианта в свете проблемы эвтаназии достаточно компетентны. Кроме того, общество обязано мыслить о смертных, а это живые существа, в какой бы момент они не стали объектом мышления. Таким образом, кто мыслит о смерти, тот с неизбежностью мыслит о жизни. Человек обречен мыслить во всей полноте.
Общество XX века отразило тот кризис, в который медленно входила техногенная цивилизация, возникшая на развалинах средневековья. В XX веке имели место фундаментальные изменения в ценностной ориентации человека, в становлении единых оснований общечеловеческой культуры. С одной стороны, это кардинальные перемены в социально-экономической сфере, с другой – не меньшим трансформациям подверглась сфера духовной жизни, основные признаки чего выразились в разрушении классической морали, крахе привычной картины мироздания, полном размывании общеобязательных некогда устоев философии, искусства, теории науки. И если еще в XIX веке общество было не готово жить без опоры на разум и традицию в обществе, связанную с ним, и высокая классическая мысль не впускала в сферу своей деятельности проблемы секса, безумия, тюрьмы, то в XX веке постмодерн отказался от иерархии, оценок и какого бы то ни было сравнения с прошлым в целом. Вышеозначенные темы стали легализоваться и постепенно расширяться, становясь не только предметом внимания со стороны ученых, но и заполняя собой искусство. Тенденция постмодернизма заключается в том, что он «расползается» на периферии, втягивая в свое поле самые пограничные и маргинальные состояния. Идол предшествующей эпохи – Разум – теряет функцию законодателя. Ему перестают доверять, его критикуют. Философия постмодерна отказалась от услуг законодательного разума в пользу разума интерпретативного, в чем выразилась главная характеристика нового общества. «Интерпретативный разум перенаправил поиск оснований знания с трансцендентальной субъективности, каторой была увлечена немецкая классическая философия, на повседневно-обыденную жизненную практику» [4, с. 32]. Истина так же была свергнута с трона. Гадамер заявил, что процесс раскрытия истинного смысла бесконечен. Категориальный аппарат классического научного мышления, включавший в себя такие понятия как сущность, закономерность, основание, причина, объективность, - был отвергнут. Тема повседневности – как донаучной естественной установки, актуальное «здесь» и «сейчас» бытие субъекта, включающее весь спектр его личностных предпочтений – становится центральной в феноменологической социологии. Неопределенность и вероятность становятся главными понятиями онтологии и гносеологии. Философия теряет свои границы и отныне в неком. «размытом» виде существует внутри стихов, фильмов, литературной прозы и т.д.
Что касается человека, то культурное пространство постмодернизма отныне связано с телом и его потребностями. Появилась особая индустрия «body building» - культуризм, пластическая хирургия, с помощью которой стало возможным изменить фигуру, цвет глаз, кожу и даже пол. «Бодицентризм» свидетельствует о появлении в обществе человека нового, даже по сравнению с началом века, типа.
Согласно изысканиям кандидата философских наук И.В. Сохань, «телесность человека выступает как первичная фактичность его присутствия в мире, как разрыв анонимности бытия» [6, с. 173]. Через тело человека в мир проникают основные структуры – время и пространство, в этом смысле телесность выступает некой «черной дырой» в бытии через которую вечно что-то становится. У нас есть два пути осознания бытия: через разум и через телесность. А поскольку современное общество низвергло с пьедестала «крылатую голову ангела без тела», то, таким образом, наша телесность опосредует наше отношение к бытию и самим себе. Телесность как «распахнутость» человека в мир первичнее сознания. Через телесность обнаруживается весь мир. Человек как метафизическая сущность ушел из современного общества, осталась сугубо физическая проблема. Именно через телесность человек загроможден всеми вещами мира, через телесность втянут во всевозможные взаимоотношения.
Выводы
Таким образом, фундаментальные изменения в человеке и закономерно связанные с этим кардинальные изменения ценностей общества делают возможным сегодня постановку такой проблемы как эвтаназия и поиск вариантов ее решения. Снятие табу в обществе дает человеку свободу выбора. Однако следует напомнить, было бы крайне однобоким рассматривать эвтаназию только лишь как решение физической проблемы физического человека. Минимально необходимо представить решение в двух вариантах, на двух уровнях (благодаря целостному рассмотрению человека):
метафизическом (как проблему нравственного свободного выбора);
физическом (как проблему растянутости процесса умирания, протеста против тяжелой смерти).
Итак, эвтаназия сегодня логически все более претендует быть обычной составляющей частью нашей жизни. Однако, не все так гладко. Это явление, как впрочем, и всякое другое «новшество» с трудом прокладывает себе дорогу, отзывая сильное противодействие и, в первую очередь, со стороны наиболее древних, традиционных и устоявшихся общественных институтов.
Литература:
Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М.: Добросовет, 2005. 387 с.
Зильбер А. П. Трактат об эйтаназии. Петрозаводск: Октябрь, 1998. 492 с.
Зощенко М. Исповедь. М.: Изд-во Сов. Россия, 1987. 463 с.
Крапивенский С. Э. Социальная философия. М.: «Владос», 2004. 532 с.
Рязанцев С. Философия смерти. СПб.: Изд-во СПИКС, 1994. 319 с.
Сохань И.В. Онтология повседневного бытия как условие формирования эко-центрического мировоззрения. Томск: Изд-во Научно-технической литературы, 2000. С. 173 – 174.
Янкелевич В. Смерть. М.: Изд-во Лит. инс-т им. А.М. Горького, 1999. 444 с.