В статье исследуется опыт нахождения немецкого интеллектуала, философа, теоретика культуры и литературного критика Вальтера Беньямина в большевистской России конца двадцатых годов, пребывание в Москве в декабре-январе 1926–1927 годов было описано в Московском дневнике, послужившим основой для данного исследования.
Ключевые слова: большевистская Россия, революция, Вальтер Беньямин, Москва двадцатых годов.
На протяжении всего периода двадцатых годов немецкий философ и журналист Вальтер Беньямин, пытаясь обрести идейное основание, не потерять себя в свойственной его характеру разрастающейся меланхолии, будет разрываться между вступлением в коммунистическую партию и переездом в Палестину, где его давно ждет близкий друг, еврейский философ и мистик Гершом Шолем. Две полярные крайности на самом деле представляют собой равный, по сути, радикальный жест, необходимый Беньямину для того, чтобы окончательно не пасть духом в условиях категорического непринятия двадцатым веком его личности, застрявшей в предыдущей эпохе, в том самом «берлинском детстве на рубеже веков». Как он сам признается, ему была необходима опора в работе, переводческая деятельность (переводы Марселя Пруста) в качестве такой опоры уже совершенно не годилась. Беньямин начал даже немного осваивать идиш, но так и не оказался на территории Палестины, а вот попытку примкнуть к коммунистической партии немецкий философ более решительно предпримет в декабре 1926 года, оказывавшись в центре только начавшего отстраиваться и приходить в себя после Гражданской войны Советского союза, где перед ним будет стоять задание написать серию статей о Москве для немецкого издателя, а также поучаствовать в написании статьи для Большой советской энциклопедии о Гете.
Первичная причина, по которой Беньямин, несмотря на свой нерешительный характер, оказался в морозной Москве, кроется не только в познавательном интересе, попытке найти себе место в государстве, идеалы которого он пытался разделять, в отличие от Веймарской Германии, но еще и в фигуре Аси Лацис, известной латышской театральной деятельницы. С ней Беньямин познакомился в 1924 году на Капри, в письмах Гершому Шолему будет описывать ее «как одну из самых замечательных женщин, которую когда-либо знал». Ася Лацис оказала прямое влияние на мировоззрение Беньямина, благодаря ней в его мышление вторгается коммунизм как практически действенная теоретическая альтернатива. Знакомство с ней имело преображающий эффект и для постижения им власти эроса. Как опишет это немецкий исследователь Вольфрам Айленбергер, роман с Лацис — женщиной, которую он находит чрезвычайно привлекательной физически и высоко ценит интеллектуально, — означает для Беньямина эротическое пробуждение, прямо-таки чувственную инициацию, в полном смысле сбывшуюся любовь. Поэтому часто в «Московском дневнике» Вальтер Беньямин будет обращаться к описанию своего неустойчивого чувственного состояния.
Кратко взаимоотношения с Асей Лацис можно описать как одновременно дружеские и невинно-эротические, периодически переходящие в ненависть, что сильно влияет на характер дневника, который не является сухим отображением западным интеллектуальном атрибутов жизни в Советской России, а становится, о чем напишет Гершом Шолем в своем предисловии, «наиболее личным, полностью и безжалостно откровенным документом». [1,с.11] Будет явленно как полноценное произведение, главный фокус в котором направлен не на Москву, а на преломленный взгляд на нее заплутавшего среди ее крепостных стен, вечных сугробов и узких тротуаров всегда неуверенного, всегда терпящего крах немецкого философа Вальтера Беньямина.
Москва становится для Вальтера Беньямина крепостью, большой лечебницей под открытым небом, городом, пойманным в момент его климатической крайности, невыносимым лабиринтом, схожим с пространством, описанным Францем Кафкой в романе «Замок». «Для меня Москва теперь — крепость; суровый климат, пусть и здоровый, но очень для меня тяжелый, незнание языка, присутствие Райха, серьезные ограничения в образе жизни Аси — все это такое количество бастионов, и только полная невозможность продвинуться вперед, болезнь Аси, по крайней мере ее слабость, отодвигающая все личное, имеющее к ней отношение, несколько на второй план, не дает мне совсем пасть от этого духом» [1,с.52], — Вальтер Беньямин. Московские улочки той поры элементарно непригодны для спокойного фланирования, в духе развивающейся политики нэпа все пространство занято торговцами и их товарами. В качестве основного средства передвижения используются сани, плотно прилегающие к тротуару. Беньямин перемещается по этому пространству, фиксирует свое внимание на небольших деталях местной жизни, где то и дело проявляется нечто экзотическое для западного человека.
Примером может служить опыт проезда в московском трамвае. «Азарт, которым сопровождается здесь поездка в трамвае. Через заиндевевшие окна никогда не разобрать, где находишься. А когда узнаешь, то путь к выходу преграждает масса втиснувшихся в трамвай людей. Поскольку вход в вагон сзади, а выход — спереди, приходится пробираться сквозь толпу, и получится ли это, зависит от удачи и от бесцеремонного использования физической силы» [1,с.46], — Вальтер Беньямин.
Беньямин посещает театральные представления и кинопоказы, хоть и не понимает из-за незнания русского языка практические ничего, разглядывает и бездумно скупает игрушки с сувенирами, фиксирует опыт приобщения советского пролетариата к буржуазному искусству в Третьяковской галерее, то и дело оказывается перед очередным храмом.
Моментальные снимки Москвы, сделанные Вальтером Беньямином, указывают на внушительную пропасть, что разделяет образ данного города двадцатых годов и его современный облик. Кажется, что это совершенно другой город, куда медленными темпами начинают проникать атрибуты нового советского общества, сопутствующие его монументальной фигуре пространства. Но на данном этапе, что отмечает Вальтер Беньямин, Москва есть мертвое пространство, где люди совершенно отчуждены друг от друга, проявляется одиночество отдельного индивида в неторопливо слоняющейся по улочками толпе.
В уличной торговле, которая практически всегда приносит на улицы постоянный шумовой поток, становящийся своеобразным музыкальным сопровождением для городской среды, Беньямин просматривает, исходя из ее преимущественно нелегального характера, полушепот нищих. Этот город еще не оборвал связей со своим прошлым, здесь то и дело просматриваются, если свернуть в очередной проем меж крепостных стен, черты дореволюционной России. Словно обладая магическим ключом, можно без особого труда оказаться в русской деревне посреди города-гиганта, центра все еще радикального для западного человека государства.
«У этих улиц есть одна странность: в них прячется русская деревня. Если пройти в одну из подворотен — часто у них есть кованые ворота, но я ни разу еще не видел, чтобы они были закрыты, — то оказываешься на околице обширного поселка, раскинувшегося часто так широко и привольно, словно место в этом городе не стоит ничего. Так приближаешься к поместью или деревне. Почва неровная, дети катаются на санках, роют лопатками снег, сарайчики для дров, инвентаря или угля заполняют углы, кругом деревья, примитивные деревянные крылечки или пристройки придают дворовой части домов, которые с фасада выглядят очень городскими, внешность русского крестьянского дома. Так у улицы появляется еще одно, сельское измерение. Москва вообще повсюду производит впечатление, будто это еще не сам город, а его предместье. В самом центре города можно встретить немощеную дорогу, дощатые ларьки, длинные транспортные колонны с материалами, скотину, которую гонят на бойню, убогие трактиры» [1,с.242–243], — Вальтер Беньямин.
Что касается изменений в характере советского общества, то Беньямин, на что в будущем укажет и Андре Жид в своем «Возвращении из СССР», фиксирует необратимый процесс свертывания революционного курса, постепенного установления строя, исходящего в своих целях из своеобразной интерпретации социалистических идей товарищем Сталиным. Советское руководство, пытаясь деполитизировать повседневную жизнь, стремится к ограничению влияния воинствующего коммунизма. Время революционных идеалистов подошло к концу, теперь необходимо четко регламентировать все, в том числе и культурную жизнь.
«Предпринята попытка приостановить в государственной жизни динамику революционного процесса — желают того или нет, но начался процесс реставрации, однако, несмотря на это, революционную энергию стараются сохранить в молодежи, словно электроэнергию в батарее» [1,с.85], — Вальтер Беньямин. Советский союз постепенно начинает превращаться в кастовое государство, в котором социальная значимость гражданина определяется не его революционным складом сознания, «а лишь исключительно его отношением к партии», что в дальнейшем приведет к массовым партийным чисткам тридцатых годов.
Похожие процессы наблюдаются и в культуре. Если еще в начале двадцатых годов советские писатели, поэты, режиссеры активно участвовали в строительстве новой реальности, занимались созданием революционного языка, то теперь они оказались не нужны советскому руководству. Исходя из этого, что зафиксирует немецкий философ, в будущем должен исчезнуть «свободный писатель», превратившись из человека творческого в обычного и заурядного функционера, чиновника от мира духовных ценностей. В этом случае он становится представителем господствующего класса, что и произошло с официальными лицами советской литературы сталинской эпохи (Горький, Шолохов, Фадеев, Твардовский). Отступление от данной тенденции приводит к неприятию, переходящему в порицание со стороны советской власти, что произошло с тем же Мандельштамом и Платоновым. Диктатура в области творчества приводит к переводу духовных средств производства в разряд общественных, что выльется в стагнирующее состояние советской культуры тридцатых-пятидесятых годов по сравнению с авангардным и радикальным периодом первых лет после октябрьской революции.
В духе Марселя Пруста Вальтер Беньямин будет с особым трагизмом и поэтическим накалом описывать свои отношения с Асей Лацис. Латышская коммунистка станет для него очередным непроходимым бастионом в его абсурдном путешествии. Болезнь Аси, заточение в местном санатории, вечный товарищ Райх, в редких случаях оставляющий их наедине, редкие возможности увидеться — все будет мешать переходу дружбы к разряду любовных отношений. Но те немногие моменты, где все-таки ему удается пробраться к расположению со стороны этой неустойчивой в духовном отношении женщины, имеют возможность приблизиться в своем поэтическом эквиваленте к лучшим образцам описаний радостей невинных любовных утех при их приближении и осуществлении у того же Марселя Пруста. «Кто любит, испытывает слабость не только к «недостаткам», не только к причудам и слабостям женщины; морщинки на лице и родимые пятна, заношенные платья и неровная походка привязывают его гораздо прочнее и безжалостнее, чем любая красота. Об этом давно известно.
А почему? Если верна теория, согласно которой восприятие берет свое начало не в голове, мы ощущаем окно, облако, дерево не столько мозгом, сколько через то пространство, в котором мы их видим, тогда и при взгляде на возлюбленную мы оказываемся вне себя. Только в этом случае — в мучительном напряжении и захваченные внешней силой. Ослепленное восприятие бьется в сиянии женщины, словно стая птиц. И подобно тому как птицы ищут прибежище в тенистой гуще листвы, так и ощущения скрываются, забиваясь в тень морщинок, лишенные фации движения и неприглядные изъяны любимого тела, прячась в них. И никто из посторонних не угадает, что как раз здесь, в несовершенном, в достойном порицания, замер стремительный порыв страсти обожателя» [1,с.196], — Вальтер Беньямин. Немецкий философ с внешностью классического интеллектуала XIX века будет выглядеть перед прелестной латышской революционеркой как только начавший познавать власть Эроса юноша, радующийся каждому эпизоду их любовной игры. Окажется во власти любовно-эротической меланхолии, изначально понимая, как и Ася Лацис, что это ни к чему не приведет.
«Но когда я собирался садиться и еще раз попрощался, я попросил ее проехать со мной до угла Тверской. Там она вышла, я рывком, когда сани уже пошли, еще раз прижал посреди улицы ее руку к губам. Она еще долго стояла и махала. Я махал ей в ответ. Сначала мне показалось, что она повернулась и пошла, потом я потерял ее из виду. С большим чемоданом на коленях я плача ехал по сумеречным улицам к вокзалу», — Вальтер Беньямин.
Простившись с Асей Лацис в январе 1927 года, Беньямин больше никогда ее не увидит, их чувственная игра закончится ничем, очередным крахом в его жизни. Он не найдет себе места в Советской России, как и везде. Его статья «Гете» для Большой советской энциклопедии была признана непригодной для публикации как «неэнциклопедичная», слишком много раз употребил выражение «классовая борьба». Никогда не решится вступить в коммунистическую партию, так как это означало бы отказаться от личной независимости в творчестве. Не эмигрирует в Палестину. Когда придет время действовать, окажется слишком поздно. На пограничном пункте с Испанией, через которую Беньямин хотел перебраться за океан, так как территория Парижа оказалась оккупирована нацисткой Германией, в ночь с 26 на 27 сентября 1940 года, будучи антифашистом, левым радикалом и евреем, покончит жизнь самоубийством, отравившись морфином, тем самым не предоставит возможность двадцатому веку себя окончательно растоптать.
Литература:
- Беньямин Вальтер. Московский дневник [пер. с нем. — Сергей Ромашко]. — М.: ООО «Ад Маргинем Пресс», 2012. — 264 с.
