В статье автором рассматриваются постсоветские историографические проблемы изучения социально-экономической жизни и деятельности казачьих сообществ Юга России в 1930-е гг. Цель данной работы обусловлена необходимостью изучения истории казачества на основе принципов объективности и историзма в условиях ограниченности источниковой базы и литературы. Кубанское, Донское и Терское казачество в условиях сталинской модернизации 1930-х гг. — уникальный период отечественной истории, аспекты и суть которого изучены и вовсе очень мало. Требуется многополярно и объективно проанализировать историографию выбранного периода и использовать материал и литературу в новых условиях, чтобы сформировать независимое от сторонних факторов представление о жизни южного казачества. Неоднозначность, многообразие мнений и форм освещения деятельности казаков в 1930-е гг. сказываются на восприятии данной группы населения и в современной социальной жизни.
Ключевые слова: постсоветский период, сталинский режим, советское время, казачество, историография, Кубань, Дон, Терек.
Постсоветский (реформационный) период историографии жизнедеятельности казачества третьего десятилетия XX века, начало которому было положено развернутой в СССР во второй половине 1980-х гг. «перестройкой» (а затем и крушением советской системы в начале 1990-х гг.), существенно отличается от двух предшествующих периодов. Причем, отличия эти не столько количественные, сколько качественные. Точнее, качественные отличия постсоветского периода историографии от двух советских намного более заметны и впечатляющи, по сравнению с отличиями количественными.
Говоря о количественных различиях между выявленными нами периодами историографии, мы имеем в виду, прежде всего, объем источниковой базы, численность научных исследований по конкретной исторической проблеме (в данном случае — по проблеме социального положения и развития казачьих сообществ Юга России в конкретно-исторических условиях советской общественной системы 1930-х гг.), перечень вопросов, детально рассмотренных в этих исследованиях в рамках определенного концептуального подхода, и т. д. В постсоветский (реформационный) период научного осмысления рассматриваемой нами темы изменения количественного характера, безусловно, не только имели (и имеют) место, но и являются весьма существенными. В связи с возросшей открытостью архивов заметно расширился круг документов и материалов, вовлеченных исследователями в научный оборот (а это, в свою очередь, является одним из условий углубления научного анализа и детализации в освещении тех или иных аспектов минувшей реальности). Многократно возросла численность научных исследований по истории российского казачества. В этом легко убедиться, просмотрев приведенный в энциклопедии «Казачество» (Москва, 2008 г.) список диссертаций по указанной тематике, защищенных в советское время и в постсоветский период [1, с. 698].
Но, сколь бы ни были впечатляющи произошедшие во второй половине 1980-х — начале 2000-х гг. количественные сдвиги в процессе научного осмысления истории российского казачества (и, в частности, такого ее этапа, как 1930-е гг.), качественные изменения не только еще более заметны, но и гораздо более важны. Дело в том, что в ходе радикальных общественно-политических преобразований конца 1980-х — 1990-х гг. был разрушен диктат марксистской моноиделогии и ученые получили уже не декларированную, а действительную свободу научного творчества. Впервые за десятки лет исследователи смогли приступить к анализу наиболее острых, и потому ранее табуированных, вопросов истории российского (в том числе и южно-российского) казачества конца 1920-х — 1930-х гг. Впервые была проведена работа по закрытию пробелов, образовавшихся в советскую эпоху в историографии жизни и деятельности казачества России 1930-х гг. Причем, работа эта велась с привлечением значительного (и с каждым годом все более увеличивающегося) массива прежде засекреченных архивных материалов, анализ которых позволял специалистам с большей полнотой и отчетливостью отобразить всю сложность и неоднозначность так называемых «социалистических» преобразований в жизни казачества, осуществленных сталинским режимом- на протяжении третьего десятилетия XX века. Введение в научный оборот значительного объема новых источников не только являлось необходимым условием заполнения «белых пятен», но и способствовало существенной корректировке и переосмыслению прежних суждений, оценок и выводов относительно судьбы и жизнедеятельности казаков (в том числе донцов, кубанцев, терцев) в 1930-х гг. В данном случае количественные изменения в процессе научного осмысления рассматриваемой нами темы вполне закономерно перерастали в изменения качественные, гносеологически значимые для историографии.
Можно выделить ряд специфических характеристик и тенденций, присущих в постсоветский период южнороссийской региональной историографии положения и жизнедеятельности казачества Кубани, Дона, Терека 1930-х гг. Следует, впрочем, оговориться, что эти характеристики и тенденции носят не региональный, но темпоральный характер. Они отличают сформированный в постсоветский период комплекс научных исследований о «колхозном казачестве» Юга России от работ на ту же тему, выходивших в советское время, но практически не выделяют его на фоне общероссийской историографии коллективизации. Разумеется, говоря о схожести в постсоветский период региональной и общероссийской историографии коллективизации и жизнедеятельности колхозной деревни 1930-х гг. (в том числе коллективизированных сел и станиц Юга России), мы имеем в виду подходы к пониманию минувшей реальности и методы исторического исследования, а не тематику работ. Ведь о кубанских, донских, терских казаках, об их судьбе в период «колхозного строительства» пишут, как правило, ученые Дона, Кубани, Ставрополья и Терека, а не других регионов нашей страны.
Переходя к рассмотрению вышеозначенных специфических характеристик, и тенденций, присущих южнороссийской региональной историографии «колхозного казачества», стоит отметить следующее. Во-первых, во второй половине 1980-х — начале 2000-х гг. на Юге России возрастает количество работ, в которых казаки советского времени (как правило, 1917–1945 гг.) либо являлись предметом научного анализа, либо же вопросы истории казачества 1930-х гг. затрагивались здесь в той или иной мере при освещении иных проблем. Тем самым, удалось преодолеть присущую советской историографии тенденцию, заключавшуюся либо в прямом замалчивании казачьей проблематики, либо в недостатке внимания к ней (едва ли единственным исключением являлась кампания «за советское казачество», когда исследовательский интерес к жизни и деятельности коллективизированных казачьих сообществ Дона, Кубани и Терека был стимулирован правительственными органами Советского Союза).
Во-вторых, в постсоветский (реформационный) период южно-российские исследователи сосредоточили внимание на наиболее острых и болезненных аспектах казачьей истории 1930-х гг. — антиказачьих акциях периода коллективизации, сопротивлении казаков давлению власти, Великом голоде 1932–1933 гг., и т. п. В данном случае качественные различия между советскими и постсоветским периодами историографии проявляются весьма ярко, так как вплоть до конца 1980-х гг. исследователи не имели возможности анализировать вышеперечисленные вопросы, вследствие чего в научной литературе образовались внушительные исторические пробелы.
В-третьих, в конце 1980-х — начале 2000-х гг., в связи с ликвидацией примата марксистской моноидеологии и появлением ряда совершенно новых исследовательских подходов к осмыслению прошлого, южно-российскими исследователями были предприняты попытки выбраться из достаточно изученной в советской историографии колеи и рассматривать не только социально-экономические или общественно-политические процессы в казачьих станицах и районах, а и трансформации быта, культуры, менталитета казаков в условиях «колхозного строительства». Численность работ, в которых повседневность и ментальность южнороссийского казачества 1930-х гг. являются предметом исследования, нельзя назвать значительной. Тем не менее, внушает оптимизм уже тот факт, что учеными Юга России не оставлено без внимания это, весьма перспективное, направление научного поиска.
В постсоветский период, как и ранее, вопросы положения и жизнедеятельности казачества Юга России в 1930-х гг. нередко затрагивались в работах, посвященных коллективизации, формированию сталинского режима, взаимоотношениям советского общества (точнее, регионального южно-российского сообщества) и партийно-советских органов, аграрной политике большевиков в конце 1920-х — 1930-х гг. [2, с. 84]. Но, если в работах 1930-х — первой половины 1980-х гг. внимание в основном акцентировалось на проколхозной и просоветской активности казаков, то в постсоветский период освещались репрессивные акции сталинского режима, направленные против крестьян и казаков, протест сельских жителей против модернизации «по-сталински», нарастание негативных тенденций в социально-экономической сфере в период коллективизации, приведших к голоду 1932–1933 гг., и т. п. [3, с. 87]. И хотя специальные работы по нашей проблеме отсутствуют, но есть исследования, которые начинают постепенный пересмотр позиций советской историографии.
Прежде всего, необходимо отметить монографии A. B. Баранова, в которых был осуществлен детальный анализ таких вопросов, как развертывание политики «чрезвычайщины» в Северо-Кавказском крае в конце 1920-х гг., нарастание административно-налогового давления на крестьянские и казачьи хозяйства и протестная реакция сельских жителей, в том числе и казаков [4, с. 32]. Определенное внимание положению казачьих сообществ Северо-Кавказского края в конце 1920-х гг. уделила и H. A. Токарева, анализировавшая процессы слома нэпа в южнороссийской деревне [5, с. 103].
В ряде исследований, в которых предметом научного анализа выступали репрессивно-карательные акции сталинского режима, затрагивались вопросы взаимоотношений советской власти и казачества на протяжении 1930-х гг. [6, с. 210]. Отдельного упоминания заслуживают работы E. H. Осколкова, в которых впервые в южно-российской историографии был осуществлен взвешенный научный анализ Великого голода 1932–1933 гг. (поразившего и казачьи регионы) и депортации жителей «чернодосочных» станиц, населенных, как правило, в основном казаками. Основные суждения и выводы E. H. Осколкова впоследствии оказались подкреплены в публикациях других исследователей [7, с. 223].
Необходимо также выделить одну из последних при жизни монографий известного ростовского историка А. И. Козлова, основанную на ранее закрытых материалах архивов ФСБ. Здесь, в частности, обстоятельно рассмотрен процесс формирования тайной организации A. C. Сенина (прототипа есаула Половцева из «Поднятой целины») — одной из первых законспирированных казачьих организаций, направленных против насильственной коллективизации, против непомерного административно-экономического давления сталинского режима на советскую деревню.
Поскольку в постсоветский период неизмеримо возрос исследовательский интерес к «человеческой» истории, к исторической повседневности, на Юге России появился целый ряд работ, посвященных отдельным населенным пунктам или районам, в том числе таким, в которых в 1930-х гг. наличествовали или преобладали казачьи сообщества [8, с. 67]. Причем, в процессе реконструкции исторического прошлого этих станиц и районов исследователи делают упор на освещении не социально-экономического развития (как это было в советский период, когда краеведческие очерки нередко превращались в нечто, напоминающее статистические описания), а на жизни простых людей и на том влиянии, какое оказывали на нее грандиозные преобразования 1930-х гг., и, в первую очередь — сплошная форсированная коллективизация. Несомненным достоинством такого рода исследований является то, что они построены преимущественно на воспоминаниях очевидцев и современников событий; следовательно, они содержат информацию, дефицит которой остро ощущается в таких, например, важных источниках, как архивные документы и материалы. Данные работы, несмотря на присущую им описательность и некритическое отношение к свидетельствам современников «колхозного строительства», в определенной мере позволяют детализировать наши представления о процессе осуществления коллективизации в казачьих станицах Кубани, Дона и Терека, о действиях представителей власти и «активистов» в 1930-х гг., о реакции казаков на «социалистические» преобразования, об изменениях казачьей повседневности, и т. д.
Наконец, следует обосновать приведенное выше утверждение о том, что в постсоветский период на Юге России заметно возросла численность научных работ, специально посвященных осмыслению советского этапа исторического пути кубанского, донского, терского казачьих сообществ. Можно назвать целый ряд монографий и коллективных трудов, а также различных публикаций, в которых анализировалось советское прошлое донцов, кубанцев, терцев, причем на основе новых теоретико-методологических подходов и с привлечением значительного массива новых документов и материалов.
Нередко в тех или иных работах рассматривались вопросы истории казачества 1930-х гг., начало освещению которых было положено еще в советскую эпоху. Однако анализ различных аспектов жизнедеятельности «колхозного казачества» и его сложных взаимоотношений с властью, осуществлявшийся в постсоветский период, отличался большей глубиной и объективностью, вследствие снятия идеологических запретов и ограничений. Так, Г. Л. Воскобойников детально рассмотрел процесс вовлечения казачества в Красную Армию, выявил специфику военной службы казаков, охарактеризовал казачьи подразделения в составе вооруженных сил Советского Союза. И. Я. Куценко, стремясь более подробно проанализировать кампанию «за советское казачество», предпринял попытку установить, в чем именно заключались ограничения по службе казаков в РККА, устраненные апрельским (1936 г.) постановлением ЦИК СССР.
Наряду с этим, исследовались и те вопросы казачьей истории, которые в советский период относились к числу табуированных, поставленных за пределы внимания, как ученых, так и общества. Как правило, внимание специалистов акцентировалось на репрессивно-карательных мерах сталинского режима в отношении казаков и на сопротивлении последних государственному насилию в период «колхозного строительства». Такие вопросы затрагивались и анализировались едва ли не во всех указанных выше статьях и монографиях И. И. Алексеенко, В. А. Бондарева, И. Я. Куценко, Т. И. Славко, в коллективной монографии «Донские казаки в прошлом и настоящем», и т. д.
Следует констатировать, что на протяжении постсоветского периода в южно-российской региональной историографии проблемы жизнедеятельности казачества в 1930-х гг. наблюдаются заметные позитивные сдвиги, выразившиеся в освещении специалистами целого ряда вопросов, ранее практически не привлекавших внимания исследователей или находившихся под прямым запретом. Все это способствует детализации наших представлений о таком драматичном и противоречивом этапе истории донского, кубанского, терского казачества, как третье десятилетие XX века.
Вместе с тем, в постсоветский период, так же, как и в советскую эпоху, во многих работах наблюдалась неоправданная поляризация оценок положения и жизнедеятельности казачества в условиях «колхозного строительства». Но, если в советский период внимание историков фиксировалось преимущественно на позитивных изменениях в казачьих станицах по итогам коллективизации, то в постсоветский период возобладала уже прямо противоположная тенденция. В этой связи ростовский историк П. Г. Чернопицкий справедливо отмечал, что «на волне интереса к возрождению казачества ряд авторов настойчиво внедряют в обыденное сознание мысль о том, что Советская власть все время проводила по отношению ко всему казачеству только одну, репрессивную политику» [9, с. 277]. Этому утверждению нельзя отказать в справедливости. Действительно, в подавляющем большинстве научных и околонаучных работ о судьбе казачьих сообществ в Советской России, издававшихся в конце 1980-х — начале 2000-х гг., акцентировалось внимание на антиказачьих акциях большевиков, проводившихся ими в условиях Гражданской войны и во время коллективизации. Напротив, проказачьи мероприятия партийно-советских органов, осуществлявшиеся в 1920-х — 1930-х гг. с целью интеграции казаков в советское общество и использования в интересах СССР военно-патриотического потенциала казачества, чаще всего либо вовсе не рассматривались, либо упоминались лишь мельком, как частный сюжет.
В результате в глазах ученых и публицистов, исповедовавших такой негативистский подход, казачество как бы растворялось в однородной массе колхозников и исчезало с исторической арены к середине 1930-х гг., возникая вновь лишь в связи с началом Великой Отечественной войны. Очередное свидетельство устойчивости такого подхода, самым существенным образом обедняющего наши представления о казаках советского времени, содержится в весьма представительном и информативном сборнике документов «Ростовской области — 70 лет (1937–2007 гг.)», изданном в Ростове-на-Дону в 2008 г. Сборник, в который вошло значительное количество документов и материалов из ведущих архивных хранилищ Дона, представляет собой, по меткому замечанию его составителей, «своеобразный отчет о социально-экономическом и культурном развитии области с момента ее создания» [10, с. 5]. В нем содержится массив интереснейшей и нередко уникальной информации об административном оформлении Ростовской области, о ее экономическом, социальном, культурном развитии, общественно-политической жизни и, помимо прочего, — о донском казачестве. Составители сборника посвятили специально казачеству один из его разделов, и этот факт нельзя расценить иначе, как положительно. Но вот содержание раздела рождает закономерные недоуменные вопросы, так как в нем сосредоточены документы, отражающие историю казачьего сообщества Дона лишь с 1990 г.; в предисловии к разделу также идет речь исключительно о постсоветском этапе исторического существования донцов. Подобный подбор материала вряд ли можно признать обоснованным и правомерным. Ведь Ростовская область была создана постановлением ЦИК СССР 13 сентября 1937 г., а еще в феврале 1936 г. официально стартовала кампания «за советское казачество», в ходе которой партийно-советские органы и пресса, до этого лишь изредка упоминавшие о казаках, стали писать и говорить о них если не регулярно, то достаточно часто.
Говоря в целом о постсоветском периоде историографии, можно выделить две тенденции. С одной стороны, в связи с распадом Советского Союза наметились позитивные сдвиги в плане освещения вопросов жизни казачества 1930-х гг., которые ранее не затрагивались, из-за диктата в научной сфере марксистской моноидеологии. С другой стороны, во многих работах наблюдалась неоправданная поляризация оценок положения и жизнедеятельности казачества в условиях «колхозного строительства». Однако в деле корректировки и пересмотра советских трактовок жизнедеятельности казачества в условиях «колхозного строительства» южнороссийскими исследователями были сделаны лишь первые шаги.
Литература:
- Казачество. Энциклопедия / гл. ред. А. П. Федотов. — М.: Энциклопедия, 2008. — 720 c. — Текст: непосредственный.
- Кущетеров, P. M. Советское крестьянство в условиях тоталитаризма / P. M. Кущетеров. — Черкесск: Пул, 1995. — 216 c. — Текст: непосредственный.
- Шаповалов, В. А. Аграрная политика советского государства на Ставрополье в середине 30-х годов / В. А. Шаповалов, A. B. Игонин. — Текст: непосредственный // Ставропольская земля в прошлом и настоящем: Материалы научной конференции.. — 1998. — № 2. — С. 82–88.
- Баранов, A. B. Социальное и политическое развитие Северного Кавказа в условиях новой экономической политики: (1921–1929 гг.) / A. B. Баранов. — СПб: Нестор, 1996. — 354 c. — Текст: непосредственный.
- Токарева, H. A. Деформация социально-экономических отношений в станицах и сёлах Северо-Кавказского края в 1928–1929 гг.: специальность 07.00.02 «Отечественная история»: автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата исторических наук / Токарева Hаталья Aлександровна; Ростовский государственный университет. — Ростов/нД., 1994. — 19 c. — Текст: непосредственный.
- Алексеенко, И. И. Репрессии на Кубани и Северном Кавказе. / И. И. Алексеенко. — Краснодар: КубГУ, 1993. — 114 c. — Текст: непосредственный.
- Кокунько, Г. В. «Черные доски» / Г. В. Кокунько. — Текст: непосредственный // Кубанский сборник: сборник научных статей по истории края. — Краснодар: Под ред. О. В. Матвеева, 2006. — С. 207–218.
- Харченко, А. Между Илем и Шебшем / А. Харченко, В. Харченко, А. Кистерев. — Краснодар: Книжное изд-во, 1998. — 166 c. — Текст: непосредственный.
- Чернопицкий, П. Г. Об одном историческом мифе / П. Г. Чернопицкий. — Текст: непосредственный // Кубанское казачество: три века исторического пути. Материалы Междунар. науч.-практ. конф. ст. Полтавская Краснодарский край. 23–27 сентября. — Краснодар:, 1996. — С. 140–161.
- Ростовской области — 70 лет (1937–2007 гг.) / А. В. Венков. — Текст: непосредственный // Сборник документов. — Ростов н/Д: Науч. ред. А. В. Венков, 2008. — С. 55–57.
- Скорик, А. П. Казачество Юга России в 30-е годы XX века: исторические коллизии и опыт преобразований / А. П. Скорик. — Текст: электронный //: [сайт]. — URL: http://www.dslib.net/istoria-otechestva/kazachestvo-juga-rossii-v-30-e-gody-xx-veka-istoricheskie-kollizii-i-opyt.html???history=6&pfid=1&sample=2&ref=1 (дата обращения: 22.11.2023).
