Внешнеторговые связи России в XVIII-XIX вв. могут рассматриваться как совокупность специфических межкультурных коммуникативных каналов, проявления и материальные свидетельства которых напрямую связаны с осуществлением пограничной торговой деятельности. Эти проявления также относятся к различным аспектам социально-культурной сферы, включая язык и бытовой уклад. Таким образом, формируется тесная взаимосвязь между торговлей с сопредельными странами и заимствованиями из их культур в повседневной жизни купеческого сословия. Объем культурных заимствований, в свою очередь, связан с развитием имперского государства через интеграционную и регуляторную функцию специфических каналов межкультурной коммуникации. Их изучение открывает новые возможности для понимания механизмов функционирования общества в процессе имперской эволюции.
Ключевые слова:Российская империя, внешняя торговля, специфические каналы межкультурной коммуникации, культурные заимствования, купеческий быт, имперская эволюция.
Рассматривая внешнюю торговлю Российской империи, нельзя не заметить, что она сопровождалась некоторыми уникальными проявлениями, которые можно назвать специфическими каналами межкультурной коммуникации в соответствии с ранее предложенными критериями. При этом, из тех же критериев, при условии соответствия им, следует, что понятие специфического канала межкультурной коммуникации может быть применено к весьма широкому спектру исторических явлений, вписывающихся в контекст внешних связей [5, с. 141; 6, s. 5].
На основе данных критериев было сформулировано определение, которое целесообразно процитировать здесь. «Специфический канал межкультурной коммуникации — это выделенное направление взаимодействия культур, существующее на стыке разнородных социальных сегментов и включающее социально-культурные процессы, пересечение которых в других условиях маловероятно или невозможно, отличающееся формами и способами коммуникации и их материальными свидетельствами, характерными именно (и, нередко, исключительно) для данного канала, развивающегося в течение определенного промежутка времени в конкретных исторических обстоятельствах» [5, с. 143].
Некоторые специфические коммуникативные каналы такого рода складываются в единую совокупность, сопровождавшую внешнеторговую деятельность России на протяжении XVIII-XIX вв. и имеют ряд особенностей, которые будут рассмотрены в данной статье с опорой на наиболее колоритные примеры названных каналов коммуникации.
Так, безусловно, таким специфическим каналом межкультурной коммуникации явилось проникновение в Россию игральных карт, довольно долго остававшихся предметом импорта. Здесь представляется важным отметить, что с момента своего возникновения на средневековом востоке игральные карты приобрели особые социально-культурные функции, которые сохранили и развили в Европе.
В первую очередь, структура карточной колоды всегда была символическим отображением устройства того общества, в котором она существовала. В арабском мире она отражала традиционную восточную систему социальных групп и ролей, а попав в Европу, адаптировалась к новому укладу, отразив другую сословную структуру, иную роль женщины в обществе и т. д.
Во-вторых, игральные карты были средством межсословной и межэтнической коммуникации, о чем свидетельствует сам тот факт, что они прошагали путь из Китая в Европу вместе с торговцами, завоевателями и путешественниками. В европейских же странах за карточным столом могли встретиться представители самых разных социальных слоев от бродячих нищих до духовенства, которые имели мало возможностей прямой коммуникации при других обстоятельствах.
В-третьих, игральные карты были предметом декоративно-прикладного искусства еще на своей восточной родине, а в Европе их художественно-культурное значение расширилось. Они были и элементом роскоши, когда отдельные колоды создавались великими художниками, и, особенно в новое время, инструментом политической и социальной сатиры. Словом, игральные карты довольно активно развили функцию транслятора культурной информации самого разного свойства.
В-четвертых, в Европе сложилась достаточно важная экономическая функция карточной игры, которая опиралась на государственную карточную монополию, бывшую, в свою очередь, одной из крупных доходных статей государственного бюджета.
В России эти функции игральных карт были отчасти сохранены, отчасти видоизменены. На некоторые из них стоит обратить более пристальное внимание. Так, уже в правление Екатерины II российские власти задумались о восприятии опыта монополизации карточной индустрии, однако реализована эта идея была только к XIX в. При этом, экономическая функция государственной карточной монополии в России дополнилась функцией социальной: с середины XVIII в. сначала налоги на импортные и отечественные карты, а позже доходы с монопольного производства поступали на содержание воспитательных заведений. Впоследствии, уже в XIX в. и само карточное производство перешло в состав ведомства императрицы Марии.
Таким образом, само заимствование карточной игры, а затем и модели карточной индустрии было формой культурного диалога с Европой, в котором на каждую «реплику» одного участника коммуникации давалась интерпретация этой «реплики» другим участником. Чтобы не отступать в более узкую тематику, здесь не затронуты другие функции игральных карт, которые также были заимствованы и интерпретированы в российских реалиях, однако общий объем культурной информации, взаимно транслировавшейся через этот коммуникативный канал, представляется весьма значительным и еще нуждается в более глубоком осмыслении и анализе. Важно добавить только, что применительно к сибирскому обществу, куда игральные карты проникали так же, как и в остальную Россию, и даже без значительной задержки, торговое сословие, выполнявшее в Сибири опорную социально-культурную и экономическую роль, выступало основной средой распространения карточной игры.
Вместе с тем, нужно заметить, что торговля иностранными картами в России в XIX в. фактически была запрещена. Вообще же, продажа карт была постепенно выведена из-под государственной монополии (с полным сохранением монополии на производство), пройдя при этом этап комиссионерства. В этом просматривается некоторое совпадение с этапами развития другого специфического межкультурного коммуникативного канала, а вернее, совокупности таких каналов, сложившихся в систему. Речь идет о русско-китайской чаеторговле, в первую очередь, восточносибирской, поскольку морские поставки чая через западные порты не имели столь существенного социально-культурного значения и влияния на эволюцию российского общества.
Значение восточносибирской чаеторговли как системы межкультурной коммуникации уже было обобщено в публикациях [4; 5]. Тем не менее, рассматривая ее здесь как элемент еще более масштабной системы, нужно остановиться на некоторых отдельных аспектах.
Так же, как и в случае с карточной индустрией, чаеторговля в России прошла этап государственной монополии и через комиссионерскую деятельность пришла к частной купеческой внешней торговле. После внесения изменений в законодательство, создавших более благоприятные условия для купцов всех гильдий, русские чаеторговцы основали в Китае собственные плантации, освоив весь цикл производства, транспортировки и продажи чая, вплоть до перепродажи его в европейских государствах в собственных магазинах. Так сформировалось еще более обширное, чем в европейских провинциях, поле для социально-культурной адаптации и заимствований в купеческом быте, а также межкультурный транзит из Азии в Европу со специфической интерпретацией культурной информации.
Сибирские купцы изучали язык, перенимали особенности повседневной жизни, вкусы, манеру одеваться. Изначально это делалось с целью интегрироваться в среду коммерческого партнера и сойти в ней за «своих», а затем купеческий быт проникся модой на «восток». Эта мода активно транслировалась в уклад других сословий, поскольку купечество являлось опорным элементом сибирского общества, которое в целом более охотно откликалось на культурные заимствования с востока, чем на западные влияния.
На основании сказанного нужно сформулировать важный вывод как предпосылку для новых размышлений по поводу вышеизложенного материала. При этом однозначное утверждение потребует углубления в данный аспект, поэтому следует ограничиться только предположением. Состоит оно в том, что, возможно, специфические каналы межкультурной коммуникации, выделяемые в соответствии с определяющими критериями, могут эволюционировать по сходным схемам или, по меньшей мере, по схемам со сходными внешними проявлениями в случае, если они возникают и развиваются в сопоставимых реалиях. В рассмотренном примере речь идет о коммуникативных каналах, существующих в социально-культурном поле внешнеторговых связей одного государства и одного исторического периода.
Стратегически важные направления внешнеторговых связей постепенно сложились по всему периметру империи. Это не только торговые контакты с Центральной Европой на западных границах и с Китаем через Сибирь и Монголию, но и русско-норвежская торговля в Поморье, и освоение Русской Америки, и другие направления. Все они связывались в единую сеть транспортно-торговых путей крупными ярмарочными центрами и, в то же время, формировали общую совокупность межкультурных коммуникативных каналов, обладающих сходством как в сути, так и во внешних проявлениях.
Особую взаимосвязь в сопоставительном рассмотрении внешнеторговых специфических каналов межкультурной коммуникации Российской империи можно увидеть в том, что сразу несколько из них создали условия для возникновения пиджинов. Пиджины — это языки, возникающие в колонизационных процессах и торговых сношениях, когда сталкивающиеся впервые стороны не владеют языками друг друга и не имеют возможности полноценного перевода. Так, возникает язык, представляющий собой смесь заимствований из языков участников данной коммуникативной ситуации. Внешняя торговля Российской империи породила несколько таких пиджинов, а именно: руссенорск (русско-норвежский), кяхтинский (русско-китайский) и медновский (русско-алеутский). Впрочем, отнесение последнего к пиджинам или креольским языкам является дискуссионным.
Некоторые исследователи, отмечая необходимость изучения русских пиджинов, поскольку до сих пор им уделялось недостаточное внимание, одновременно придают особую значимость руссенорску и готовы рассматривать его не просто как модификацию норвежского или русского языков, а как некую автономную структуру, основанную на их языковых единицах [3].
Но существуют и мнения, согласно которым руссенорск является просто искаженным вариантом норвежского языка в связи с тем, что в нем нет русских грамматических элементов. Кроме того, отмечается, что в диалоге норвежец остается верен своему языку, лишь заимствуя необходимую русскую лексику, русский же, напротив, упрощает формы своего языка, адаптируя их для собеседника [1]. Таким образом, данная точка зрения не только настаивает на неравном статусе собеседников, но и, в строгом смысле, отказывает руссенорску в лингвистической самостоятельности. Следовательно, необходим поиск дополнительной аргументации, которая позволит подчеркнуть или опровергнуть значение пиджина как особого индикатора межкультурной коммуникации.
И все же, если исходить из объемов лексических заимствований, то нужно учесть, что в руссенорске присутствует как русская, так и норвежская лексика, в то время как в кяхтинском пиджине русские лексические заимствования, по мнению исследователей, практически абсолютно доминируют [7]. Если принять этот аргумент, то при сравнении специфических каналов межкультурной коммуникации, развивавшихся на фоне российской приграничной торговли, можно сделать вывод о том, что русско-китайская торговля отразила взаимодействие неравностатусных социально-культурных систем, а русско-норвежская, напротив, равностатусных, и это различие, по-видимому, выразилось в соотношении объемов лексических заимствований в соответствующих пиджинах. Кроме того, этот фактор выводит рассматриваемое явление «за пределы концепции фронтира (т. к. фронтир подразумевает только неравностатусное взаимодействие), позволяя по умолчанию не оглядываться на возможные замечания о сводимости данного исследования к той же идее» [5, с. 58–59].
Нередко присоединение новых территорий, впоследствии становившихся полем торгового взаимодействия, как это произошло с российскими колониями — Сибирью и Русской Америкой, осуществлялось в форме агрессивного захвата. Казалось бы, между вооруженным конфликтом и культурным диалогом лежит огромная смысловая дистанция. Вместе с тем, даже открытое военное противостояние может сопровождаться межкультурной коммуникацией. Во всяком случае, оно, несомненно, имеет социально-культурные грани. Разумеется, в полной мере культурный диалог возникает и в процессе проникновения, пусть даже насильственного вторжения, на новые территории, поскольку этот процесс всегда сопровождается знакомством с новым языком, обычаями, бытом и их заимствованиями в разном объеме, но, тем не менее, взаимными.
Более того, само культурное заимствование может происходить, как это ни парадоксально, в принудительной, насильственной форме. Так, например, происходила трансляция православной религии как элемента русской культуры (пусть и специфически интерпретированного с усугублением некоторых акцентов, по сравнению с византийской традицией) инородческому населению Сибири и Русской Америки, о чем свидетельствуют исторические источники [8, с. 23, 60; 9, с. 59–60]. В то же время, таковые процессы уже на начальных этапах оказываются связанными с основанием торговых взаимоотношений между вступившими в культурный диалог сторонами.
Далее необходимо сказать об интеграционной и регуляторной функции специфических каналов межкультурной коммуникации применительно к историческому развитию имперского государства. Возникая в период формирования империй и исчезая вместе с прекращением их существования, специфические каналы межкультурной коммуникации, по-видимому, являются важным элементом имперского устройства.
Одним из существенных аспектов территориального императива является то, что империя имеет объективно свойственную ей тенденцию к расширению. Об этом писал К. С. Гаджиев: «Любая цивилизация или мировая держава, продемонстрировавшая свою причастность к истории, самодостаточность и эффективность, неизменно обнаруживала тенденцию к пространственной экспансии… Всякая цивилизация, ставшая мировой, или мировая держава, первоначально возникала в определенном центре, для которого вся остальная ойкумена, населенная варварами, служила объектом экспансии и арены расширения жизненного пространства. Чтобы убедиться в обоснованности данного тезиса, достаточно обратиться к опыту китайцев, персов, арабов, монголов, оттоманцев, русских, американцев и других народов, создавших великие империи путем территориальной экспансии» [2, § 10.4 Территориальный императив]. Однако эта тенденция, в конце концов, при достижении некоего пространственного предела приводит к неспособности справиться с управлением окраинами из центра и, как следствие, к распаду империи.
На окраинах империи в процессе ее расширения и интенсивных контактов с сопредельными странами неизбежно возникают специфические каналы межкультурной коммуникации — в этом заключается их интеграционная функция. В результате развития названных коммуникативных каналов титульное население окраинных территорий империи пропитывается заимствованиями из инородческой культуры, приводя, таким образом, к усилению инородческого элемента в культуре империи в целом.
Отсюда вытекают слабая управляемость и сепаратистские тенденции окраин не только по экономическим и геополитическим мотивам, но и потому, что окраины начинают жить иным укладом, приобретают иной менталитет, отличающийся и нередко в корне чуждый менталитету имперского центра. Ослабление управляемости окраин и их отделение приводит к распаду империи и одновременному выключению соответствующих каналов межкультурной коммуникации. Таким образом, специфические межкультурные коммуникативные каналы выполняют регуляторную функцию, ограничивая свойственную империям тенденцию к постоянному расширению.
Интеграционная функция этих каналов переходит в регуляторную, когда объем культурных заимствований на окраинах превышает критический предел. О переходности функций позволяет говорить то, что их разные цели достигаются одним средством — постоянным приращением культурных заимствований. Следовательно, имеет значение не только предел территориальной вместимости как фактор децентрализации империи, но и эволюция специфических каналов межкультурной коммуникации в их интеграционной и регуляторной функции. Одного территориального фактора было бы недостаточно, он должен действовать вкупе с фактором культурным.
Способ сохранения стабильности государства имперского типа видится в том, чтобы ограничивать активность таких межкультурных коммуникативных каналов до момента достижения критического предела. Применительно к каналам коммуникации, которыми обрастает внешнеторговая деятельность, это означает введение разумных ограничений на частную международную торговлю, т. к. зарождаясь на этапе государственной монополии и, соответственно, в период экспансии, критического предела они достигают в период частный, «купеческий». Это связано с тем, что частный предприниматель интенсивнее адаптируется в культуре, с которой вступает в контакт, а значит, становится не только (и уже не столько) транслятором, но и реципиентом культурной информации в своем непосредственном жизненном укладе.
Таким образом, момент полноты реализации того определяющего критерия специфического канала межкультурной коммуникации, который подразумевает стыковку явлений макро и микро-уровня (в рассматриваемом примере — сопряжение внешнеэкономической деятельности и частного быта), одновременно является моментом достижения критического предела культурных заимствований.
При этом необходимо понимать, что после прекращения активности канала или целой системы межкультурной коммуникации, отдельные их элементы могут сохраняться подспудно и возобновляться при благоприятствующих условиях. Так, подобное происходит в наши дни с межкультурными коммуникативными элементами восточносибирской купеческой торговли (сохранение системообразующей функции частного предпринимательства в сибирском обществе, значительная роль китайской и монгольской предпринимательской диаспоры, возобновление пиджина и т. д.)
Подводя итог, нужно отметить следующие основные выводы. В социально-культурном поле внешнеторговых контактов России в XVIII-XIX вв. сформировались и эволюционировали несколько специфических каналов межкультурной коммуникации, которые имели достаточно сходных признаков, чтобы рассматривать их в совокупности. Сходные проявления специфических коммуникативных каналов, существующих в общем поле, позволяют сделать предположение о том, что такие каналы могут развиваться по сходным схемам. Однако данное предположение нуждается в дальнейшем осмыслении и проверке.
Вся совокупность рассмотренных специфических каналов межкультурной коммуникации оказала комплексное влияние на быт купеческого сословия и, во многом, через купцов на повседневный уклад других социальных групп. Таким образом, сложилась прямая взаимосвязь внешнеэкономической деятельности государства и повседневной жизни отдельных слоев общества и, отчасти, населения в целом. Взаимодействие социально-культурных явлений микро и макро-уровня, в котором выражается один из критериев выделения специфического канала межкультурной коммуникации, одновременно становится параметром определения критического предела культурных заимствований, при котором происходит переход интеграционной функции канала в регуляторную.
При этом совокупность каналов, порожденных внешними торговыми связями Российской империи, едва ли могла возникнуть в других условиях. Следовательно, российские внешнеторговые контакты XVIII-XIX вв. являются чрезвычайно важным не только экономическим, но и социально-культурным феноменом, внесшим значительный вклад в формирование сущности и облика российского общества.
Данная совокупность каналов прекратила свое существование вместе с исчезновением империи и, в связи с этим, может рассматриваться в качестве характерной детали ее устройства, которая выполняет интеграционную и регуляторную функцию во взаимоотношениях имперского центра с окраинами, как отмечено выше. Тем не менее, отдельные элементы, внедренные ей в механизмы функционирования российского общества, в той или иной форме существуют до сих пор. Компаративный анализ имперских и современных вариантов активности этих элементов открывает перед исследователями перспективу решения некоторых прогностических и модернизационных социально-культурных задач.
Литература:
1. Kortlandt F. On Russenorsk // Amsterdamer Beiträge zur älteren Germanistik. 2000. № 54. P. 123–127
2. Гаджиев К. С. Введение в политическую науку. Учебник для высших учебных заведений. Издание 2-е, переработанное и дополненное. М.: Издательская корпорация Логос, 1999.
3. Клонова О. Ю. Упрощённые языковые системы и формирование пиджина: на материале русско-норвежских языковых контактов: автореферат дис.... кандидата филологических наук. СПб, 2007.
4. Кожухарь А. И. Восточносибирская купеческая чаеторговля второй половины XIX века как система межкультурной коммуникации: итоги исследования // Молодой ученый. 2012. № 8 (43). Т. 2. С. 233–236
5. Кожухарь А. И. Восточносибирская купеческая чаеторговля с Китаем и Монголией как система межкультурной коммуникации во второй половине XIX века: Монография. Иркутск: ООО «Издательство «Аспринт», 2013.
6. Кожухарь А. И. Династические браки в России XVIII века как политический инструмент и специфический канал межкультурной коммуникации: актуальность исследования // Materialy VIII Miedzynarodowej naukowi-praktycznej konferencji «Naukowa mysl informacyjnej powieki — 2012». Volume 21. Historia. Przemysl: Nauka i studia, 2012. S. 3–6
7. Мусорин А. Ю. Лексика кяхтинского пиджина // Функциональный анализ языковых единиц. Новосибирск, 2004. С. 79–86
8. Обзор русских колоний в Северной Америке капитан-лейтинанта Головина. СПб: Типография Морского министерства, 1862.
9. Полное собрание законов Российской империи с 1649 г. СПб.: Типография II Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, 1830. Том IV.
