Игра, ложь и одиночество как неотъемлемые компоненты любовных отношений в рассказе Ивана Бунина «Генрих»

Статья посвящена анализу новеллы Ивана Бунина «Генрих» входящей в состав сборника «Темные аллеи» и являющейся ярким примером человеческих взаимоотношений в сложном художественном мире нобелевского лауреата. Предметом анализа в данной статье является литературное осмысление категории одиночества, лжи и игры в контексте размышлений таких философов, как Николай Бердяев и Юзеф Тишнер.

Ключевые слова: одиночество, ложь, игра, человеческие взаимоотношения.

The article is devoted to the analysis of a novel by Ivan Bunin “Henry” which is a part of the anthology “Dark alleys” and a outstanding example of the human relations in a complicated artistic world of a Noble Prize Winner.

The subject of the analysis in the article is a literary awareness of the category of a loneliness, lie and a game in a context of the consideration of such philosophers as Nikolay Berdiayev and Jozef Tishner.

Key words: loneliness, lie, game, human relations.

Вынесенные в заглавие статьи слова «игра», «ложь», «одиночество» — явления, неразрывно связанные с человеческим бытием и включенные в контекст межличностных отношений. Не будет преувеличением сказать, что появились они в тот момент, когда первый человек осознал самого себя и вступил в общение с себе подобными. Понятие игры привлекало внимание мыслителей уже с древних времен — в платоновском диалоге „Евтидем” упоминается „познавательная игра”, то есть логические уловки софистов, сбивавших людей с толку своими рассуждениями. Самым известным исследованием, посвященным феномену игры и оказавшим огромное влияние на дальнейшие разработки проблемы, стал труд нидерландского ученого Йоганна Хёйзинги под названием «Homo ludens».[1] По мнению этого историка культуры, игра предшествует культуре, поскольку она свойственна не только человеку, но и животному миру. Хёйзинга считает, что игра — это «добровольное действие либо занятие, совершаемое внутри установленных границ места и времени по добровольно принятым, но абсолютно обязательным правилам с целью, заключенной в нем самом, сопровождаемое чувством напряжения и радости, а также сознанием «иного бытия», нежели „обыденная жизнь”. [10, 41] Немецкий философ Ханс-Георг Гадамер, включивший понятие игры в процесс понимания и истолкования произведения искусства, распространил игру не только на человеческий и животный мир, но даже на неодушевленную природу — игра красок, лучей, волн итд. Большой вклад в разработку проблемы внес также российский философ и филолог М. Бахтин, касавшийся в своих исследованиях соотношений игры и искусства, а также игры и жизни. [1, 68]

В еще большей степени философскую мысль привлекал феномен одиночества, как неотъемлемого элемента человеческого существования. В истории европейской мысли одним из первых вопрос о человеке как о существе одиноком поставил Августин Аврелий, назвавший его grande profanum, великой тайной, словно распятой между враждебными друг другу царствами Cвета и Мрака. В числе мыслителей, которые на протяжении веков разрабатывали проблему одиночества оказались Б. Паскаль, Г. Торо, С. Киркегор, Х. Ортега-и-Гассет, Ж.-П. Сартр, Ф. Ницше и многие другие. На русской почве особенно ценны работы экзистенциалистов Н. Бердяева и Л. Шестова.

В буниноведении данный вопрос представляется неким чистым листом, незаполненным пробелом, все еще ожидающим детальной и углубленной разработки. Большинство литературоведов, занимающихся литературным наследием И. Бунина, мимоходом упоминает об этой особенности художественных произведений нобелевского лауреата, сквозь которые своеобразной „красной нитью” проходит тема оставленности, покинутости человека во Вселенной и среди ему подобных. М. Эпштейн, в своей книге упоминает о характерной черте поэзии автора „Жизни Арсеньева”: Бунин необыкновенно тонко чувствует одиночество человека среди природы и одиночество природы без человека, «блаженную тоску» пустынности (...). [10] Один из крупнейших исследователей бунинской прозы, О. Михайлов замечает, что особенно на рассказах эмигрантской поры лежит тень безнадежности, отделенности от других и губительного рока. [8, 62] Ему вторит Ю. Мальцев, подчеркивая однако, что эти черты художественного мира, роднившие Бунина с модернистами, присутствовали у писателя и раньше, но в эмиграции они нашли свое дальнейшее развитие и углубление: УБунина мы находим постоянное ощущение катастрофичности бытия, непрочности существования и беззащитности человека. Чувство неустранимого одиночества (некоммуникабельность), (...)пронизывает все творчество Бунина. Чувство неизбежности одиночества даже переходит в сладкое и печальное упоение им (...). [7, 147]

Автором статьи ставится цель показать на примере конкретной новеллы, что одиночество является постоянным, можно сказать, онтологическим признаком существования бунинских героев, проявляющимся на всех уровнях жизни. Предметом анализа в данной статье является также литературное осмысление категории лжи и игры у Ивана Бунина, в контексте размышлений таких философов, как Николай Бердяев и Юзеф Тишнер, рассматривающих эти явления в связи с проблемностью бытия отдельной личности, сосуществующей с другими в сложной паутине взаимоотношений.

В новелле Генрих выведен герой донжуанского типа — писатель Глебов, любящий окружать себя красивыми женщинами. Он живет беззаботно, «играючи», избегая слишком серьезных отношений, стараясь не брать на себя никаких обязательств. Эти связи случайны и кратковременны, когда обрываются одни, устанавливаются другие. В момент, высвеченный Буниным, герой связан с четырьмя женщинами — юной наивной Надей, женщиной-вампом Ли, цыганкой Машей и переводчицей Генрих. Типичным и неизбежным элементом таких взаимоотношений является ложь. Анализируя этимологию этого слова, стоит обратиться к словарям. В толковом словаре В. И. Даля находим следующее определение: Ложь — то, что солгано, слова, речи, противные истине. Лгать — врать, говорить или писать ложь, неправду, противное истине. [5, 241] С точки зрения данного исследования нас будет интересовать аспект лжи как элемент общения. На огромную роль лжи и ее разнообразные проявления в жизни индивида и общества пристальное внимание обращает Н. Бердяев, который пишет: Мир захлебывается от лжи. Лгут не только люди лживые по природе, но и правдивые. Лгут не только сознательно, но и бессознательно. (...)Из мира все более исчезает личная совесть, и все меньше слышится ее голос. [2, 102] Проблемой лжи в контексте общения занимается также польский священник и философ Ю. Тишнер, определяющий данный феномен как один из видов насилия, воздействующего на значение взаимосвязей Я и Ты: Ложь — это и особый случай взаимоотношений Я и Ты: в его основе лежит подача неправды как правды. [9, 90] Мыслитель отмечает диалоговый характер лжи, поскольку она всегда направлена на другого человека. Во лжи взаимность оказывается нарушенной: заключенное в обмане притворное правдоподобие влечет за собой потребность неустанно переходить в диалоге с иным от взаимосвязи Я — Ты к отказу от взаимности на уровне Я — Он, [9, 90] вследствие чего лгущий как бы играет на двух сценах — одна сцена предназначена для него и для его знания правды, а вторая — для обманываемого, который попадает в мир иллюзии, в мир искаженной реальности. Герой в новелле прибегает ко лжи 7 раз — три раза обманывает своих любовниц, один раз предлагает Генрих солгать, а два раза пытается обмануть самого себя. Наде, которая хочет проводить его на вокзал и мечтает поехать вместе с ним, Глебов с притворной заботой объясняет: Надюша, ты же сама знаешь, что это невозможно, меня будут провожать совсем незнакомые тебе люди, ты будешь чувствовать себя лишней, одинокой. [3, 374] Он отлично знает, что на вокзале будет его ждать Ли и хочет избежать разоблачения. Аза то, чтобы поехать с тобой, я бы, кажется жизнь отдала! — А я≤ Но ты же знаешь, что это невозможно... [3, 374] — невозможно, потому что он едет с Генрих. Надя очень молода, верит Глебову безоговорочно и, по всей видимости, сама еще не научилась притворяться и лгать. Совсем другим типом женщины является Ли: тонкая, длинная, в прямой черно-маслянистой каракулевой шубке и в черном бархатном большом берете, из-под которого длинными завитками висели вдоль щек черные букли. [3, 375] Она вынула из муфты руку, голубовато-бледную, изысканно-худую, и, извиваясь, порывисто обняла его (...). [3, 375] Эта любовница наделяется змеиными чертами, она опытная искусительница и можно предполагать, что стихия лжи и притворства ей близка даже больше, чем Глебову. Она «зло смотрит» на героя своими страшными в своем великолепии черными глазами, [3, 375] с внешним безразличием называет его негодяем и не дает себя обмануть оправданиями: Эта дурочка совсем еще ребенок, Ли, как тебе не грех думать Бог знает что. — Молчи. Я-то не дурочка. [3, 375] Даже по-женски проницательная догадка насчет «стервы-спутницы» оказывается верной, хотя убедиться в этом у Ли нет возможности. Глебов не совсем искренен и с Генрих, которую называет «лучшим товарищем» и сам признается, что с ней одной емувсегда легко, свободно, можно говорить обо всем действительно как с другом. [3, 376] Он деланно-иронически описывает ей Машу, стараясь показать, что не придает этой связи ни малейшего значения и таким образом избежать ревности Генрих. Он наделяет цыганку неприятными чертами: очень худа и даже не хороша, плоские дегтярные волосы, грубое кофейное лицо, бессмысленные синеватые белки, лошадиные ключицы. Просто несчастье! [3, 372] — притворно восклицает Глебов. Итак, в его жизни преобладает притворство и игра. Интересным образом объясняет смысл такого поведения А. Демидов: Хотя игра так же побуждает стремиться к успеху, ее «счастье» находится в ней самой, оно нам известно, как точно определенная цель. Игра — с ее волнениями и напряжением — не выходит за свои пределы и остается в себе самой. Игра дарит людям „наслаждение настоящего”. [4, 21] Нечто похожее имеет в виду французский мыслитель Э. Левинас, используя понятие jouissance, которое толкует как наслаждение жизнью.[2] В данном случае источником наслаждения жизнью является искусная игра с разными женщинами. Но играя таким образом, Глебов создает пространство одиночества в жизни обманутых им женщин и в собственной жизни, поскольку ложью отделяет себя не только от других людей, но и от собственных чувств. На уровень истинного существования герой восходит лишь в Ницце, где с нетерпением и все возрастающей тревогой ожидает ту, которая и должна стать единственной. Мучительное ожидание час за часом отрывает его от игровой сферы, обнажая перед Глебовым его истинные чувства. (...) ждал, что сейчас постучат в дверь (...), ел жидкий суп с кореньями и ждал, (...), курил в вестибюле и опять ждал, все больше волнуясь и удивляясь: что это со мною, с самой ранней молодости не испытывал ничего подобного! [3, 381] Томление вызывает в нем беспокойство, брезгливость и злобу. Мужчина пытается лгать самому себе: Ну и черт с ней. Все понятно. [3, 382] Эта мысль почему-то доставляет ему наслаждение, что впрочем объяснимо огромным напряжением, вызванным мукой ожидания. Глебов испытывает противоречивые чувства — с одной стороны жаждет объясниться Генрих в любви, с другой стороны, ревность склоняет его причинить любимой боль: Если бы сейчас вдруг постучали в дверь и она вдруг вошла, спеша, волнуясь, (...) я бы, кажется, умер от счастья! Я сказал бы ей, что никогда в жизни, никого на свете так не любил, как ее, что Бог многое простит мне за такую любовь, простит даже Надю, — возьми меня всего, всего, Генрих! Да, а Генрих обедает сейчас со своим австрияком. Ух, какое это было бы упоение — дать ей самую зверскую пощечину (...) [3, 382] Мука ожидания, наслаждение собственной болью, упоение от мысли о мести — и все-таки неизведанное ранее чувство одиночества из-за отсутствия женщины, которую, как оказалось, нельзя заменить никем другим. Пытаясь справиться с неизведанными дотоле чувствами, Глебов гуляет по набережной, напивается, но возвращаясь в отель, „белый как мел”, „мертвеющими губами” спрашивает, нет ли телеграммы. Приведенные эпитеты наводят читателя на мысль о смерти и раскрывают состояние героя как смертную тоску. Такое же впечатление вызывает головокружительный полет в бездонную темноту, испещренную огненными звездами, [3, 383] который испытывает герой, прежде чем заснуть. Не в силах больше переносить чувство покинутости, оскорбления своей мужской гордости, Глебов собирается в путь, стараясь больше не думать о ней и не жалеть о своей бессмысленной, испорченной поездке, [3, 383] на которую возлагал столько радужных надежд. Кульминационный момент наступает в последних строчках новеллы, когда герой из скупой газетной заметки узнает об истинной причине молчания Генрих. Реакция мужчины не оставляет сомнений в глубине и правдивости его чувств: Ивдруг вскочил, оглушенный и ослепленный как бы взрывом магния. [3, 384] Героиня как бы внезапно выступает из окружающей ее тьмы, появляется с силой взрыва и исчезает, оставляя влюбленного в нее мужчину в пустоте и мраке своей недосягаемости и не-существования среди живых, что для него означает полную утрату смысла, сосредоточившегося в одном единственном человеке. Глебов вынужден будет вернуться в созданный собой самим мир игры, в котором с этого мгновения его ждет лишь одиночество воспоминаний.

Литература:

1.                 Бахтин М. М. Автор и герой в эстетической деятельности // Эстетика словесного творчества — М.: «Искусство», 1979. — 424 с.

2.                 Бердяев Н. А. Парадокс лжи, «Человек», 1999, нр. 2 — c. 102–108

3.                 Бунин И. А. Генрих // Жизнь Арсеньева. Темные аллеи — М.: «Мир книги», 2002. — 496 с.

4.                 Демидов А. Б. Феномены человеческого бытия — Минск: «Экономпресс», 1999. — 180 с.

5.                 Даль В. И., Толковый словарь живого великорусского языка в 4 томах, М.: 1955. — 2716 с.

6.                 Левинас Э. Избранное: Тотальность и Бесконечное — Москва, Санкт-Петербург: «Университетская книга», 2000–416 с.

7.                 Мальцев Ю. Иван Бунин — М.: «Посев», 1994. 432 с.

8.                 См. Михайлов О. От Мережковского до Бродского, Литература русского зарубежья — М.: «Просвещение», 2001. — 336 с.

9.                 Тишнер Ю. Философия драмы, II т. — М.: РОССПЭН, 2005. — 488 с.

10.             Хёйзинга Й. Homo ludens — М.: «Прогресс-Академия», 1992–464 с.

11.             Эпштейн М., «Природа, мир, тайник вселенной»... Система пейзажных образов в русской поэзии. — М.: «Высшая школа», 1990 http:// www.nvkz.kuzbass.net/dworecki/other/e/enter.htm