Настоящая статья посвящена символистской мифологеме: эстетизм, символизация как основное средство мифопоэтики, зеркальность формы, дионисийское и аполлоническое начала художника-символиста — все это основные черты позднего символизма. Бытие формы как основное содержание поэзии, расколотость и непознаваемость души художника присутствуют и в младосимволизме, и в постмодернизме, позволяя говорить о зарождении постмодернисткой тенденции раньше, чем принято считать.
Ключевые слова: символизм, постмодернизм, (пан)эстетизм, В. Набоков, мифологема.
Русская модернистская парадигма (можно сказать о ней в целом) транслировала символ как реальный метод, а точнее, как структуру, через которую возможен гнозис или трансценденция или почти прямая связь с божественным.
По Ханзену Леве [8], в символистском искусстве (модернизме) существуют две тенденции. Первая тенденция подразумевает такое искусство, которое, преображая действительность, делает ее идеальной герметической, непроницаемой формой, формой, метафизически предназначенной для вечности. В бытие искусство должно вдохнуть жизнь, эстетизм — это такая мифология, в которой художник только и может вдохнуть в мировые формы, преобразуя их, жизнь. Эстетизм исключительно далек от «чистого искусства». Эстетизм очень часто сближается с дьявольским, декадентским, безобразным. Сближается оттого, что никакой универсальной идеи красоты он не знает, красоту каждый раз нужно рождать снова и ради новизны красоты художник и существует, сам являя собой ее («я — изысканный стих» К. Д. Бальмонт [1]). Эстетизм старшего поколения символистов (Бальмонт, Брюсов, Анненский, Соллогуб) не нуждался в космологических картинах мира, не нуждался в идее Бога и идее потусторонности — в чем так нуждались младосимволисты. Старшие символисты заложили традицию русского символизма, и краеугольным камнем этой традиции стала мифология творческой игры, идеальной формы и постоянной игровой авторефлексии над этой формой. С мифологизацией самого процесса творения, с осознания процесса творения как реальной метафизической альтернативы, как самостоятельного пути, по которому можно идти к богоподобию, начинается символистская эстетика. В этом смысле показательно стихотворение В. Я. Брюсова от 13 ноября 1898 года: «Люблю я линий верность»:
Люблю я линий верность,
Люблю в мечтах предел.
Меня страшит безмерность
И чудо Божьих дел.
Люблю дома, не скалы.
Ах, книги краше роз!
— Но милы мне кристаллы
И жало тонких ос. [4]
В тексте этого стихотворения прочитывается мифология символистского эстетизма, который в корне пересмотрел романтическую эстетику с универсальной идеей красоты. Символистская метафизика красоты — это «искусственное», рожденные из сверх-Я творца предельно индивидуальные формы, которые и определяют отношение этого творца с миром. Искусственное всегда выигрывает и оказывается лучше природного. В конце стихотворения В. Я. Брюсова даже дан образ такой формы — непроницаемый магический кристалл. Сама душа художника становится такой идеальной формой, о чем свидетельствует, например, стихотворение Брюсова же «Молиться» (25 ноября 1913 года).
Молиться? Я желал
Молиться, но душа,
Как дорогой кристалл,
Блистает, не дыша.
Упав на грани, луч
Стоцветно отражен,
Но, благостен и жгуч,
Внутрь не проникнет он.
Внутри, как в глыбе льда,
Лишь вечный холод; вздох
Не веет никогда…
Сюда ль проникнет Бог?
Бог — лишь в живых сердцах,
Бог есть живой союз:
Он в небе, Он в волнах,
В телах морских медуз.
Кристалл же мертв. Горит
Лишь мертвым он огнем,
Как камень драконит,
Зажженный смертным сном.
Молиться? Я хочу
Молиться, но душа
Ответствует лучу
Блистаньем, не дыша. [4]
Брюсов сомневается, что даже Бог может проникнуть в глубину этого кристалла, «кристалл… мертв». Зеркальный кристалл — символ отражающей весь мир души поэта. Мифология каталогизирования, структурирования и рефлексии этой души и есть символистская теургия — то есть достижение богоподобия через магическую практику. Символ — тот же самый магический кристалл. Каждое отдельное стихотворение — это кристаллическая решетка, душа же автора не может познать саму себя, проникнуть собственную глубину, но трансцендирует ее, созерцая красоту вечно новой формы. Творение в мифологии бесконечно больше самого творца.
Именно эту-то темную глубину символа и восприняли младшие символисты. Но их позицией была тотальная эстетизация всех элементов действительности, панэстетизм (по выражению Ханзена Лёве [8]). Они-то как раз сняли противоречие между искусственным кристаллом и живой природой. Бог и потустороннее как бы пронизывают своим светом кристалл души поэта/произведения искусства. Поэт в мифологии младосимволистов творит из будущего («предтечи будущего» — называет обобщенно А. Белый поэтов-символистов [2, с. 176]), становится визионером и пророком.
Через его фигуру, как через кристалл, являют себя все метафизические силы и основания мира, как темной, так и светлой природы.
Через поэта в эстетике младосимволистского панэстетизма могут проникать в реальность, являть себя как светлый Бог, гнозис, мудрость, София, порядок, так и предвечный темный хаос и силы зла. Александрийский человек уравновешивается дионисийским, и явлены они в едином мифологическом контексте — все зависит лишь от выбора творца.
Мифопоэтический извод символизма, (который и господствовал), был попыткой вернуть самому символу его власть над бесконечным, которую с поэтикой мертвой формы он чуть не потерял. Религиозность и аксиология, а также явно выраженная религиозная телеология (в значительной степени эстетизированная) в русском символизме — результат победы потусторонности символа над зеркальной формой этого же символа. Младосимволизм реконструирует идею романтического двоемирия, но в совершенно ином контексте. Поэт, как призма кристалла, пребывает между действительным миром и небесным. Для него двойственность и принципиальная расколотость мотивированы его амбивалентной позицией между мирами, стремлением как к аполлоническому порядку, так и к темному хаосу дионисийской ночи. Символистское двоемирие есть двоемирие трагически расколотого бытия и поэта, совершающего священный подвиг теофанического служения искусству.
Декадентский модернизм снимает эпистемологическую проблематику. Абсолютная форма, к которой стремятся поэты-декаденты, которая есть также кристалл души художника, непроницаема и непознаваема. Эта черта роднит символистский эстетизм с постмодернизмом, каковой гносеологическую проблематику снимает так же. Основным содержанием и того и другого является бытие формы, а ее онтология является основным вопросом. Кроме того, необходимо упомянуть об отсутствии и там и там универсальной идеи красоты. В первом случае она предельно субъективна, она — индивидуально авторская идея, во втором — она симулякр и проблема кода. Нет никакой красоты, кроме кода. При этом можно сказать, что потенции постмодернистского развития литературы в полной мере заложил уже модернизм. Неслучайно именно русская символистская литература стала источником для постмодернистов: В. Набоков, В. Сорокин. Уже символизм через подобные эстетические отношения знал разложение и деградацию субъекта, лирического героя. Эстетизм, вывернутый наизнанку, постулирует следующее: душа художника не ограничена ничем, непознаваема и она есть некий божественный Абсолют. Но это — одна из форм деградации субъекта. А именно с этой деградацией связан постмодернизм.
Таким образом, вполне вероятно, что постмодернистская тенденция возникла намного раньше, чем реакция на соцреализм, как это принято считать. Рефлексы постмодернизма заметны еще в модернизме, что мы можем видеть на примере Владимира Набокова.
Два центральных поэтических направления русского модернизма (русского Серебряного Века), символизм и акмеизм. Символизм — как способ высказывания о надмирном и акмеизм — как возвращение к миру вещей, оставили в набоковском творчестве свой неизгладимый след.
Вопрос о связи Владимира Набокова с символизмом разработан достаточно подробно. Так, традиции русского символизма в прозе Набокова 20-х — 30-х годов посвящена диссертация О. Ю. Сконечной [7]. Краткий обзор вопроса можно посмотреть у Ч. Пило Бойл в статье «Набоков и русский символизм (история проблемы)» [3]. О связях В. Набокова и А. Белого, А.Блока, Ф.Сологуба, Вяч. Иванова писали В. Александров [9], А. А. Долинин [5], Д. Б. Джонсон [10].
Набоков-волшебник будет символически демонизировать мир вещей и одновременно заниматься деконструкцией самого символа и целых символических мифологем. Символическая демонизация мира вещей в набоковской прозе будет еще более явной, когда читатель уже не в силах понять, где решетка символов, их лабиринт становится только кодировкой, а где за ней лежит реальное метафизическое наполнение, отсылка к идеальному плану. Хорошей иллюстрацией данного положения являются метафизические представления героя «Приглашения на казнь», Цинцинната, о том, что за прозрачным миром вещей скрывается мир подлинный. Также показательна попытка Цинцинната работать над самим языком (изобретением ижицы), чтобы сделать идеальный мир проницаемым и победить тем самым демонизм вещественного мира [6].
В набоковском романе, таким образом, культурные мифологемы выступают как элементы сложной и тонкой игровой технологии, которая реализует себя через прием сложного монтажа отдельных символических структур, за которыми ничего не стоит, поскольку сам порождающий символ принцип разрушен.
Другими словами, Набоков превращает символ в постмодернистский код, а эстетика модернизма предвосхищает симуляцию постмодернизма.
Список литературы:
1. Бальмонт К. Д. Я — изысканность русской медлительной речи… // Будем как Солнце. — М.: Изд. Скорпион, 1903
2. Белый А. Песнь жизни // Символизм как миропонимание — М., 1994.
3. Бойл. Ч. П. Набоков и русский символизм (история проблемы) // В. Набоков: pro et contra, т.2, с. 532–550. М., 2001.
4. Брюсов В. Я. Стихотворения — М., 2009.
5. Долинин А. А. Набоков и Блок// Долинин А. Истинная жизнь писателя Сирина. СПб., 2004. С. 331–337
6. Набоков В. В. Приглашение на казнь Собрание соч. в 4-х томах, т.4.
7. Cконечная О. Ю. Традиции русского символизма в прозе В. В. Набокова 20–30-х годов: диссертация канд. филол. наук: 10.01.05 М., 1994
8. Ханзен Лёве Русский символизм. Система поэтических мотивов. Ранний символизм. — Спб., 1999.
9. Alexandrov V. E. Vladimir Nabokov’s Metaphysical Aesthetics in the Context of the Silver Age // Christianity and the Easthern Slavs. Vol. 3: Russian Literature in Modern Times. Berkeley; Los Angeles; L., 1995. P. 201–222.
10. Johnson D. B. Belyj and Nabokov: A Comparative Overview // Russian Literature. 1981. № 9. P. 379–402;
