Данная статья посвящена анализу стихотворения А.-Ч. Суинберна «A Watch in the Night» («Ночная стража») в переводах О. Н. Чюминой и Э. Ю. Ермакова. Проведенное исследование позволяет утверждать, что данные переводы далеки от совершенства. Первый — в силу своей фрагментарности, второй — в силу утраты художественной выразительности.
Ключевые слова:А.-Ч. Суинбёрн, поэтический перевод, русско-английские литературные связи, компаративистика, художественная деталь, межкультурная коммуникация.
В 1900-е гг. О. Н. Чюмина выполнила фрагментарный перевод «Ночная стража» стихотворения Суинбёрна «A Watch in the Night» («Стража в ночи»), который оставался ненапечатанным вплоть до 1972 г., когда, будучи выявленным в фондах Пушкинского Дома, был включен составителями в сборник «Поэты 1880–1890-х годов» Большой серии «Библиотеки поэта» [14, с. 334–336]; в начале XXI в. в сети Интернет появилась еще одна интерпретация «A Watch in the Night», принадлежащая нижегородскому переводчику Э. Ю. Ермакову [2]. Первый стих каждой из девятнадцати строф английского оригинала представляет собой единообразный вопрос, в котором меняется только обращение — к стражнику («watchman»), пророку («prophet»), плакальщикам («mourners»), мертвым («dead men»), политику («statesman»), воину («warrior»), учителю («master»), изгнаннику («exile»), пленникам («captives»), христианину («Christian»), первосвященнику («High priest»), принцам («princes»), мученикам («martyrs»), Англии («England»), Франции («France»), Италии («Italy»), Германии («Germany»), Европе («Europe»), свободе («liberty»): «…what of the night?» [см.: 1, p. 698–701] […что в ночи?]. Эту особенность суинбёрновского текста не могла не заметить О. Н. Чюмина, которая, однако, была далека от значимой для подлинника выдержанности однотипности построения: обращения к товарищу, политику, изгнаннику, пленнику, Европе, свободе сопровождались вопросом «…что скажешь о ночи?», обращение к пророку во второй строфе — вопросом «…что ты скажешь о ночи?», наконец, в третьей и четвертой строфах обращения оказывались перемещенными внутрь вопросительной конструкции: «Что скажете, братья, о ночи? / <…> / Что скажете, жертвы, о ночи?» [см.: 3, с. 334–336]. Подобные же отклонения, связанные с необходимостью соблюдения при переводе формальных особенностей подлинника можно видеть и у Э. Ю. Ермакова (обращения к стражнику, мудрому, плакальщику, мертвым, воину, пленникам, князьям, мученику, Англии, Франции и Италии предшествуют вопросу «…что там в ночи?», обращение к христианину — вопросу «…что в ночи?», обращения к политику, учителю, изгнаннику, священнику, германцу, Европе перемещены в центр вопроса, например, «Что там, политик, в ночи?»), который вместе с тем сознательно изменил первый стих заключительной строфы, придав интерпретируемому произведению большую завершенность: «Свобода, когда минет ночь?» [2].
Если Суинбёрн во многом обобщенно говорил о произволе, господствовавшем в окружающем мире, называя абстрактных грабителей, топчущих и попирающих человеческую сущность («…spoilers sit, / Trampling thechildrenofmen» [1, p. 698] […грабители сидят, / Топчут человеческих детей]), то русские переводчики конкретизировали образы сильных мира — это хищная знать, лорды: «…хищников знатных, чьи ноги / Безжалостно топчут людей» (О. Н. Чюмина; [3, с. 334]); «Лорды растленной страны / Топчут ногами детей» (Э. Ю. Ермаков; [2]). При воссоздании описания шторма О. Н. Чюминой удалось показать его во всем неистовстве, чему способствовала аллитерация звуков [г] и [р], к которой не прибегали ни Суинбёрн, ни автор позднейшего перевода Э. Ю. Ермаков: «Угрозу для гордых голов — / Губительных молний блистанье, / <…> громов грохотанье / Над прахом погибших борцов» (О. Н. Чюмина; [3, с. 334]); ср.: «…the noise of the waves / And sudden flashes that smite / Some man’s tyrannous head, / Thundering, heard among graves / That hide the hosts of his dead» (A.-Ch.Swinburne; [1, p. 698]) […шум волн / И внезапные вспышки, которые поражают / Голову тирана, / Грохот, который слышится среди могил, / Которые скрывают воинов, убитых им]; «…и вал / Грозно ревет, мутит ил… / Молнией сбитый, кричит, / Жизнь отдавая, тиран. / Жертвы встают из могил, / Шанс отомстить мертвым дан» (Э. Ю. Ермаков; [2]).
Верно почувствовав, что для Суинбёрна при дальнейшем перечислении хищных сил, уничтожающих человеческую жизнь («Beaksofravenandkite, / Mouthsofwolfandofhound, / Give us them back whom the guns / Shot for you dead on the ground» [1, p. 698] [Клювы воронов и коршунов, / Пасти волков и собак, / Отдайте нам тех, кого пушки / Убили для вас на земле]), более значимы мотивы клюва и пасти, нежели упоминания конкретных птиц и млекопитающих, О. Н. Чюмина предельно упростила однородную конструкцию, вычленив основную мысль: «О жадные клювы и пасти, / Вернете ли нашим отцам / Вы тех, кто растерзан на части / И брошен добычею вам?» [3, с. 334–335]; Э. Ю. Ермаков, напротив, утратил своеобразное эстетическое целое, переданное посредством параллельного упоминания клюва и пасти, и назвал большее число хищников, нежели у Суинбёрна: «Коршуны, враны, сычи, / Пасти волков, злобных псов, / Нам принесите скорей / Павших за правду сынов» [2]. Подобный же подход можно видеть и при перечислении орудий уничтожения, весьма многообразных в английском оригинале («Cannonandscaffoldandsword, / Horrorofgibbetandcord, / Mowedus assheaves for the grave, / Mowedus down for the right» [15, p. 698] [Пушка, и эшафот, и меч, / Страх виселицы и веревки, / Скосили нас как снопы в могилу, / Скосили нас за правое дело]), однако вполне рационально сведенных О. Н. Чюминой к двум обобщенным образам — меча и петли («При виде меча и петли / За право мы на смерть пошли» [3, с. 335]), что видится особенно удачным на фоне другого перевода, передавшего куда большее число деталей, представившего попытку сохранить сравнение («как кирпичи» вместо «как снопы»), но при этом весьма сумбурного, лишенного внутренней целостности: «Плаха, и меч, и топор, / Пытка и страх, приговор; / Тех, кто сражался до нас, / Валят в ров, как кирпичи» (Э. Ю. Ермаков; [2]).
Конструкции с союзом и, используемые не только в значении перечисления, но и с дополнительным оттенком усиления («А золото радует очи / И ночью, и в утренний час. / <…> / Схороним и слово, и дело» [3, с. 335]), нарочитое нагнетание однородных дополнений в Р. п. с предлогом у («Спроси у небес, у морей, / У наций, моих дочерей, / Народов еще не подросших» [3, с. 335–336]), можно считать несомненными находками О. Н. Чюминой как переводчицы, благодаря которым основной замысел интерпретируемого текста раскрывается русскому читателю с еще большей убедительностью; ср. в оригинале и у Э. Ю. Ермакова: «The gold on a crown or a crime / Looks well enough yet by the lamps. / <…> / Bury the word with the deed» (A.-Ch.Swinburne; [1, p. 698]) [Золото на короне или в преступлении / Выглядят достаточно хорошо при свете ламп. / <…> / Похорони слово с делом] — «Золото, власть и разбой / Благом сочтут в свете ламп. / <…> / <…> cловам / Клятвы позволь заболтать» (Э. Ю. Ермаков; [2]); «Ask of heaven, and the sea, / And my babes on the bosom of me, / Nations of mine, but ungrown» (A.-Ch.Swinburne; [1, p. 701]) [Спроси небеса, и море, / И моих детей на груди моей, / Нации мои, еще не выросшие] — «У неба спроси и морей, / Иль моих малых детей — / Народы, сосущие грудь» (Э. Ю. Ермаков; [2]).
Привлекает внимание общность интерпретации отдельных фрагментов оригинального текста русскими переводчиками, которые ввели сравнение убегающего времени с водой (ср.: «The tides and the hours run out» (A.-Ch.Swinburne; [1, p. 699]) [Приливы и часы убегают] — «Мгновенья текут, как вода» (О. Н. Чюмина; [3, с. 335]) — «Время течет как вода» (Э. Ю. Ермаков; [10]), дополнили описание «красного» дождя («…a rain that is red» [1, p. 699] […дождь, который красный]) мотивом крови, использовав эпитет («Все дождик кровавый идет» (О. Н. Чюмина; [3, с. 335])) или сравнение («Струи <дождя> красны словно кровь» (Э. Ю. Ермаков; [2])). В заключительной строфе перевода Э. Ю. Ермакову удалось мастерски сохранить четкую анафору стиха, усиливавшую эмоциональное напряжение («I feelnot the red rains fall, / Hearnot the tempest at all» [1, p. 701] [Я не чувствую, что красные дожди идут, / Не слышу бури совсем] — «Не вижу кровавых дождей, / Не вижу чумы и смертей» [2]; ср. у О. Н. Чюминой: «Не вижу я больше грозы, / Не вижу кровавой слезы» [3, с. 336]), а также ярко воссоздать выразительное обращение к ночи, замененное у О. Н. Чюминой рассказом о ночи, ср.: «Night, with the woes that it wore, / Night is over and done» (A.-Ch.Swinburne; [1, p. 701]) [Ночь, с несчастьями, что она несла, / Ночь закончилась] — «И ночь с ее черной тоской, / Ночь скорби — навеки уходит!» (О. Н. Чюмина; [3, с. 336]) — «Ночь, износился твой страх, / Ночь, ты уже истреблена» (Э. Ю. Ермаков; [2]).
В отличие от О. Н. Чюминой Э. Ю. Ермаковым был осуществлен полный перевод «A Watch in the Night», в связи с чем особо интересны те эпизоды, которые до Э. Ю. Ермакова никак не интерпретировались на русском языке. В большинстве случаев русским переводчиком полностью утрачен параллелизм синтаксических конструкций, придающий динамизм суинбёрновскому описанию См., например: «Asknotofdews if they blight, / Asknotofflames if they slay, / Asknotofprinceorofpriest / How long ere we put them away» [1, p. 699] [Не просить росы, если она губит, / Не просить пламени, если оно убивает, / Не спрашивать у принца или священника, / Когда мы избавимся от них] — «Влага ль глаза омочит, / Тело сожжет ли огонь; / Принцы, попы — не сужу, / Скоро ль вас выметут вон?» [2]; «Shone<light> wheretheskynowisblack, / Glowedwheretheearthnowiscold» [1, p. 699] [Сиял <свет>, где небо сейчас черно, / Пылал, где земля сейчас холодна] — «Пламя возожжется, что спит, / Чтоб тверди холод исчез» [2]; «Mineeyesareemptiedofsight, / Minehandsarefullofthedust» [1, p. 700] [Мои глаза лишены зрения, / Мои руки полны прахом] — «Прахом полна моя длань» [2]. Причем даже там, где параллелизм сохранен, происходит смещение акцентов — с самого образа на передаваемый наречием так образ действия («Asongtooloudforthelark, / Alighttoostrongforastar» [1, p. 701] [Песня слишком громкая для жаворонка, / Свет слишком яркий для звезды] — «Так не сияет звезда, / Так не стрекочут дрозды…» [2]). В отдельных случаях частичную утрату художественной выразительности вследствие опущения параллелизма Э. Ю. Ермаков компенсировал использованием тропов речи, в частности, оригинальных сравнений, например: «And the mastery of old and the might / Lives in the joints of mine hands, / Steadiesmylimbsastheyrise, / Strengthensmyfootasitstands» [1, p. 701] [И мастерство стариков и мощь / Живет в суставах моих рук, / Укрепляет мои члены, когда встаю, / Усиливает мои ноги, когда стою] — «Мощь — словно пламя в печи, / Живо в руках мастерство; / Не отступлю я назад, / Силой добьюсь я всего!» [2]. Мысль о господстве ночи, преодолеваемом человеческой волей, переданная Суинбёрном при помощи олицетворения («Forth of our eyes it <night> takesflight/ <…> / Night is not then any more» [1, p. 699] [Из наших глаз она <ночь> обратится в бегство / <…> / Ночи не будет тогда больше]), достаточно полно воссоздана Э. Ю. Ермаковым, дополнительно использовавшим идиоматическое выражение: «Он <мрак> не страшится свечи / <…> / Тьме тогда власть не вернуть» [2]. Символический образ рта, несущего смерть, присутствует в переводе Э. Ю. Ермакова и там, где он предложен Суинбёрном («Theloudredmouths of the fight / Are silent and shut where we are» [1, p. 700] [Громогласные красные рты битвы / Немы и закрыты там, где мы] — «Там, где мы есть, не рычит / Битва своим красным ртом» [2]), и там, где он только подразумевается («Night with pestilentbreath / Feeds us, children of death» [1, p. 700] [Ночь с тлетворным дыханием / Кормит нас, детей смерти] — «Ночь смрадной пастью своей / Кормит нас, смерти детей» [2]). Противоречивые чувства вызывает трактовка Э. Ю. Ермаковым строф, содержащих обращения к европейским державам — Англии, Франции, Италии, Германии. Суинбёрн наиболее резок в оценках Англии, как равнодушной страны, и Франции, погрязшей в разврате, что в общих чертах сохранено русским интерпретатором: «Night is for slumber and sleep, / Warm, no season to weep» [1, p. 700] [Ночь для дремоты и сна, / Тепло, не время плакать] — «…ночь, крепкий сон, / Радостей мирных сезон» [2] (об Англии); «Night is the prostitute’s noon» [1, p. 700] [Ночь — день проституции] — «Ночь — проституции день» [2] (о Франции). Однако в отдельных эпизодах категоричность переводчика переходит в ничем не оправданную резкость, в частности, он преобразует сравнение в отрицание (ср.: «Once I had honour, they say; / Butslumberissweeterthantears» [1, p. 700] [Когда-то у меня была честь, говорят; / Но сон слаще слез]) — «Сон на страданье менять, / Чести искать — смысла нет» [2]), вместо упоминания о смерти вводит образ Черта (ср.: «Death, my saviour, my lord, / Crowned; there is no more France» [1, p. 700] [Смерть, мой спаситель, мой господин, / Коронованный; нет больше Франции] — «Иль пойду к Черту на дно: / Он мне Спаситель и Князь. / Франции нет уж давно» [2]).
Литература:
1. Swinburne A.-Ch. A Watch in the Night // The Atlantic Monthly (Boston). — 1868. — Dec. — P. 698–701.
2. Суинберн А.-Ч. Стража в ночи; Заброшенный сад / Пер. Э. Ю. Ермакова // http://www.stihi.ru/2006/05/01–2261
3. Чюмина О. Н. Ночная стража. Из А. Ч. Суинберна, пер<евод> с английского // Поэты 1880–1890-х годов / Вступ. ст. и общая ред. Г. А. Бялого; сост., подг. текста, биогр. справки и примечания Л. К. Долгополова и Л. А. Николаевой. — Л.: Сов. писатель, 1972. — С. 334–336.
