Настоящая статья посвящена анализу влияния творчества М.Ю. Лермонтова на лирику С.А. Есенина. На примере изучения темы поэтического завещания в стихотворном наследии двух великих русских поэтов прослеживается диалог есенинской лирики с поэзией Лермонтова, отмечается сходство и различие авторских подходов к этико-художественному самовыражению поэтического завещания.
Ключевые слова: русская поэзия, поэтическое завещание, Лермонтов, Есенин, сильный текст, творческий диалог, авторское «я».
Abstract. This article analyzes the influence of creativity Lermontov on lyrics by Yessenin. The authors trace the link between the Yesenin’s lyric and poetry of Lermontov, exploring the theme of poetic testament in the poetic heritage of two great Russian poets. Also the authors note the similarities and differences of author’s approaches to ethical and artistic expression of the poetic testament.
Keywords:Russian poetry, poetic testament, Lermontov, Yessenin, strong text, creative dialogue, the author's «I».
Один их участников траурной церемонии похорон Сергея Есенина вспоминал: «…мы обнесли гроб с его телом вокруг памятника Пушкину. Мы знали, что делали, – это был достойный преемник пушкинской славы» [7, с. 379]. Столь уверенно высказанная современником поэта высокая оценка его творчеству впоследствии станет едва ли не хрестоматийной репутацией Есенина, актуальной и для рядового читателя, и для ученого-филолога. «Пушкинский вектор» есенинской поэзии очевиден и бесспорен, что отражает доминирующее положение Пушкина в научных исследованиях, посвященных проблеме литературных традиций в художественном наследии Есенина [см.: 10]. А это, в свою очередь, не всегда оправданно, а может быть, и несколько искусственно уводит на периферию научного знания не менее значимые для есенинского творчества имена поэтов-предшественников, среди которых и один величайших современников Пушкина – Михаил Юрьевич Лермонтов.
Симптоматично, что в юбилейный лермонтовский год не планируется проведение конференции, подобной той, что прошла в памятном всем нам 1999 году, – «Пушкин и Есенин». Можно осторожно предположить, что не видят современные есениноведы соответствующего научного потенциала, необходимого для форума, который бы объединил имена Лермонтова и Есенина. Действительно, на сегодняшний день опыт изучения «лермонтовского присутствия» в поэтическом мире Есенина не отличается широтой и многообразием исследовательских подходов и решений. В некоторой степени в этом «виноват» и сам Есенин. В своей «Автобиографии», датированной 20 июня 1924 года, он отмечал: «Из поэтов мне больше всего нравился Лермонтов и Кольцов. Позднее я перешел к Пушкину» [3, т. VII, с. 15].
Следуя этому признанию поэта, исследователи сосредоточили свое внимание преимущественно на его ранней лирике, обнаруживая и скупо комментируя немногочисленные следы лермонтовского влияния [см.: 2, 4, 5, 9]. Под знаком преодоления этой тенденции воспринимается глубокая работа Евгения Сергеева «И звезда с звездою говорит» [13]. В новейшем есениноведении особняком стоят публикации пензенского ученого В.А. Сухова, актуализирующие нравственно-философский контекст темы «Лермонтов и Есенин» и указывающие на глубинные и разнородные по своей сути творческие связи двух гениев русской литературы [14, 15, 16]. Его подход, обещающий фундаментальное монографическое исследование, нам видится наиболее продуктивным для полного и детального научного описания феномена «лермонтовского присутствия» в художественном мире Есенина.
Наша работа, подключаясь к исследовательской парадигме В.А. Сухова, целью своей преследует изучение феномена поэтического завещания в контексте творческого диалога есенинской лирики с поэзией Лермонтова. Такая постановка цели определяет в качестве первоочередной задачи экспликацию и анализ функционально-художественного статуса стихотворения М.Ю. Лермонтова «Завещание» (1840) в поэтическом сознании Есенина. Выбор этого произведения из всего лермонтовского наследия не случаен. Во-первых, именно с этим признанным шедевром лермонтовской лирики непосредственно связано само бытование интересующей нас темы в творчестве поэта. Во-вторых, лермонтовское «Завещание» в сознании Есенина существует как произведение, внутренне созвучное его душевному состоянию и сплавленное с собственной песенной стихией. По свидетельству современника поэта, Вс. Рождественского, Есенин «от некоторых стихов Лермонтова готов был плакать и неподражаемо умел напевать вполголоса на какой-то собственный мотив его “Завещание”» [11, с. 316]. Не случайно, заключительное двустишие лермонтовского «Завещания» («Пускай она поплачет… // Ей ничего не значит!» [6, с. 507]) обрело свою вторую жизнь, отозвавшись в пронзительных строках есенинского стихотворения-песни: «Сыпь, тальянка, звонко, сыпь, тальянка, смело!» (1925): «Пусть она услышит, пусть она поплачет. // Ей чужая юность ничего не значит» [3, т. I, с. 241]. Однако эта связь, более чем очевидная, – «Завещания» Лермонтова с поэзией Есенина, как мы думаем, далеко не единственная.
На наш взгляд, само по себе лермонтовское произведение не исчерпывает собой темы завещания в творчестве поэта; в поздней лирике поэта она характерна для нескольких стихотворений, образующих идейно-художественное единство, в котором «Завещание» выступает в качестве так называемого сильного текста. Жанр поэтического завещания, несмотря на его, несомненно, архаичную природу, не имеет на сегодня устоявшейся дефиниции. Можно лишь говорить о его некоторых структуро- и смыслообразующих признаках, к коим относятся более или менее выраженная сюжетность, где исходным элементом служит ситуация неотвратимой смерти/гибели лирического героя, и наличие адресата, на которого возлагается долг – последняя воля умирающего. Кроме того, тексту поэтического завещания присуща исповедальная интонация. Безусловно, все названные признаки наличествуют в лермонтовском стихотворении. Однако относится оно к ролевой лирике, где автор и субъект речи (при всех возможных сближающих их чертах и свойствах [см.: 8, с. 158–168]) внеположны друг другу. То есть лермонтовское произведение, являясь по всем жанровым признакам образцовым поэтическим завещанием, в полной и достаточной мере не может считаться подлинным завещанием лирического «я» поэта. Оно, по нашему мнению, реализуется в стихотворениях, что служат своеобразным продолжением текста «Завещания», образуя с ним единство, где означенные нами жанровые признаки не сведены в пространстве одного художественного целого, а как бы разведены по разным произведениям, в которых субъект речи прямо, непосредственно связан с автором. К таковым, с нашей точки зрения, относятся стихотворения «Сон» и «Выхожу один я на дорогу…», написанные, что важно отметить, после «Завещания», в 1841 году. Каждое из них по праву аттестуется в лермонтоведении пронзительной лирической исповедью поэта. При этом в первом произведении актуализировано событие смерти героя, предстающее как провидческий сон, во втором явлена последняя воля авторского «я»:
4
Но не тем холодным сном могилы...
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;
5
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Тёмный дуб склонялся и шумел [6, с. 543–544].
Приведенное выше воспоминание Вс. Рождественского характеризует Есенина в последние два года его жизни. Современник поэта не указывает, от каких «стихов Лермонтова готов был плакать» Есенин. Рискнем предположить, что это были произведения, идейно-тематически связанные с «Завещанием». Оно входит в сознание Есенина в эмоциональном ореоле этих стихов, который на уровне неуловимых ассоциаций столь же неуловимо способствует тому, что чужое произведение начинает жить по законам есенинской поэзии.
«Завещание», как мы уже говорили, оставляет в лирике Есенина свой очевидный и осязаемый след – по сути, прямое цитирование заключительных строк этого стихотворения. Знаки «лермонтовского присутствия» иного рода, на наш взгляд, прочитываются в «маленькой поэме» Есенина «Метель» (1924). В ней, словно сотканной из ярких, почти сюрреалистических полотен, кульминационной является картина похорон лирического героя. Она возникает как сонное видение героя («Себя усопшего / В гробу я вижу»), где он выступает не только в качестве наблюдателя, но и участника погребального обряда: «Я веки мертвому себе / Спускаю ниже, // Кладя на них / Два медных пятачка» [3, т. II, с. 151]. Сюжетная ситуация сна о собственной смерти авторского «я» текста, на наш взгляд, ассоциативно связана у Есенина с изображенным миром стихотворения Лермонтова «Сон» («В полдневный жар в долине Дагестана…»). Подчеркнем, что в обоих произведениях мотив и сама картина смерти существуют в пределах пророческого сна, сна-предсказания, и вместе с тем прямо обусловлены жизненными реалиями поэтов. Лермонтов участвует в войне с горцами на Кавказе, ежечасно рискуя навсегда остаться на чужбине «с свинцом в груди». Есенин мучительно ищет себя как поэт в новой исторической реальности, освященной марксовым «Капиталом».
Поэзия Есенина 1924-25 годов весьма неоднозначна и неоднородна по своему настроению, ей характерна резкая смена эмоциональных спадов и подъемов. Поэт находится в преддверии своего тридцатилетия. Это очередной жизненный рубеж, исподволь вынуждающий Есенина подводить итоги пройденного пути.
Разберемся во всем, что видели,
Что случилось, что сталось в стране,
И простим, где нас горько обидели
По чужой и по нашей вине.
Принимаю, что было и не было,
Только жаль на тридцатом году –
Слишком мало я в юности требовал,
Забываясь в кабацком чаду [3, т. I, с. 216].
С одной стороны, этот возраст воспринимается Есениным как начало нового творческого этапа в жизни:
Ну что же?
Молодость прошла!
Пора приняться мне
За дело,
Чтоб озорливая душа
Уже по-зрелому запела [3, т. II, с. 165];
а с другой – как «жизни край», её обрыв:
Я знаю, знаю. Скоро, скоро
Ни по моей, ни чьей вине
Под низким траурным забором
Лежать придется так же мне [3, т. I, с. 238].
Это экзистенциальное мироощущение отчетливо выражается во всем позднем творчестве поэта, неразрывно связываясь с исповедальностью как эмоционально-экспрессивной и содержательной доминантой лирического самовыражения поэта [см.: 10, с. 272–295]. Появляется целый ряд произведений, явно или косвенно обнаруживающих в себе жанровые признаки поэтического завещания. Здесь мы особо обращаем внимание на множественность его адресатов, не свойственную Лермонтову и воссоздающую масштабную картину прощания со всем дорогим и близким сердцу поэта.
Среди этих адресатов – мир природы:
Гори, звезда моя, не падай.
Роняй холодные лучи.
Ведь за кладбищенской оградой
Живое сердце не стучит [3, т. I, с. 237];
возлюбленная:
Любимая, ну, что ж! Ну, что ж!
Я видел их и видел землю,
И эту гробовую дрожь
Как ласку новую приемлю [3, т. I, с. 293];
сестра:
Мне жаль тебя.
Останешься одна,
А я готов дойти
Хоть до дуэли [3, т. II, с. 158];
дед:
А если я помру?
Ты слышишь, дедушка?
Помру я?
Ты сядешь или нет в вагон,
Чтобы присутствовать
На свадьбе похорон
И спеть в последнюю
Печаль мне «аллилуйя»? [3, т. II, с. 141];
близкий друг:
До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди [3, т. IV, с. 244];
сам поэт:
Снежная равнина, белая луна,
Саваном покрыта наша сторона.
И березы в белом плачут по лесам.
Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам? [3, т. IV, с. 244]
По-разному определяется у Есенина и содержание последней воли, свидетельствуя о незавершенности в сознании поэта самой идеи последнего долга, возлагаемого на адресата:
Но сад наш!..
Сад...
Ведь и по нем весной
Пройдут твои
Заласканные дети.
О!
Пусть они
Помянут невпопад,
Что жили...
Чудаки на свете [3, т. II, с. 141];
Пускай я сдохну,
Только......
Нет,
Не ставьте памятник в Рязани![3, т. II, с. 162];
До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей… [3, т. IV, с. 244].
Во всем обширном корпусе лирики, содержащем признаки жанра поэтического завещания, так же, как и у Лермонтова, на наш взгляд, есть свой сильный текст. Это стихотворение «Мы теперь уходим понемногу…», написанное Есениным в связи со смертью его друга, поэта А.В. Ширяевца.
Связь этого стихотворения с лермонтовским «Выхожу один я на дорогу…» осязаема уже на уровне ритмической организации: в обоих текстах используется редкий для русского стихосложения размер – пятистопный хорей. «Выхожу один я на дорогу…» – первое в русской поэзии стихотворение, написанное таким размером, что и дает основание видеть в есенинском тексте метрическую цитату из Лермонтова [см.: 12, с. 78]. Вместе с тем, близость данных произведений может быть прослежена и на других уровнях. Так, каждое из стихотворений являет собой элегическое раздумье поэта, стоящего на пороге неотвратимой смерти и испытывающего перед ней невольное смятение:
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чём? [6, с. 543]
Перед этим сонмом уходящим
Я не в силах скрыть своей тоски <…>
Оттого пред сонмом, уходящим
Я всегда испытываю дрожь [3, т. I, с. 201-202].
Любопытно отметить, что и у Лермонтова, и у Есенина жизнь ассоциируется, прежде всего, с дыханием, то есть жизнью души:
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь…
И на этой на земле угрюмой
Счастлив тем, что я дышал и жил.
В обоих стихотворениях величие и мощь земного бытия, благословляющего жизнь и микширующее трагическое чувство всесильности смерти, связывается с образом природного мира:
Надо мной чтоб вечно зеленея
Тёмный дуб склонялся и шумел.
Мир осинам, что, раскинув ветви,
Загляделись в розовую водь.
Однако последняя воля лермонтовского героя обращена на самого себя, на обретение «сна жизни», которого никто из живущих не должен тревожить. Происходит самозамыкание героя, пребывание в себе, порождающие утрату «способности к общению с другим», что «означает удаление от Бога» [1, с. 285]. Собственно, процесс такого «удаления» отчетливо виден в стихотворении: «я» текста добровольно уходит от созерцания высшей гармонии бытия («Пустыня внемлет Богу»; «звезда с звездою говорит»), погружаясь в свой неспокойный, противоречивый мир, ища в нем источники помощи во внутреннем сопротивлении смерти. У Есенина же его последнее слово, вырастающее их духовно трезвого и мудрого восприятия христианского смысла жизни и смерти, наполнено любовью, обращенной к живущим с ним на одной земле людям. В этом отношении показательно и последнее стихотворение Есенина, в котором поэт с торжественной трагичностью, принимает мысль о близкой смерти и внутренне смиряется с ней, подобно тому, как это сделал Иисус Христос после молитвы на Елеонской горе.
Таким образом, подводя итоги нашему исследованию, можно сказать следующее. Лермонтовское поэтическое завещание, существующее в сознании автора в художественном единстве нескольких произведений, где одноименное стихотворение занимает позицию сильного текста, обнаруживает диалогическое соприкосновение с лирикой Есенина 1924-25 годов, оказывая влияние на особенности этико-художественного самовыражения феномена завещания у новейшего поэта.
Литература:
1. Бобков К.В. Шевцов Е.В. Символ и духовный опыт православия. – М.: ТОО «ИЗАН», 1996. – 312 с.
2. Голованова Т.П. Наследие Лермонтова в советской поэзии. – Л.: Наука, 1978. – 192 с.
3. Есенин С.А. Полн. собр. соч.: в 7 т. / Гл. ред. Ю.Л. Прокушев; ИМЛИ им. А.М. Горького РАН. – М.: Наука; Голос, 1995-2002. – Т. 1. – 1995. – 672 с.; Т. 2. – 1997. – 464 с.; Т. 4. – 1996. – 544 с.; Т. 7, кн. 1. – 1999. – 559 с.
4. Жаворонков А.З. Традиции и новаторство в творчестве С.А. Есенина: дисс. … док. филол. наук. – Тбилиси, 1971. – 386 с.
5. Кулинич А.В. Новаторство и традиции в русской советской поэзии 20-х годов. – Киев: Изд-во Киевского ун-та, 1967. – 376 с.
6. Лермонтов М.Ю. Собр. соч.: В 4 т. – М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1958-1960. – Т. 1. – 1958. – 755 с.
7. Либединский Ю.Н. Мои встречи с Есениным // Воспоминания о Сергее Есенине. – М.: Московский рабочий, 1965. – С. 360–379.
8. Максимов Д.Е. Поэзия Лермонтова. – М.; Л.: Наука, 1964. – 266 с.
9. Наумов Е. Сергей Есенин. Личность. Творчество. Эпоха. – Л.: Лениздат, 1973. – 455 с.
10. Пяткин С.Н. Пушкин в художественном сознании Есенина: монография. – Изд. 2-е., перераб. и дополн. – Б.Болдино-Арзамас: АГПИ, 2010. – 377 с.
11. Рождественский Вс. Сергей Есенин // О Есенине. Стихи и проза писателей – современников поэта. – М.: Правда, 1990. – С. 312–318.
12. Руднев Вадим. Словарь культуры XX века. Ключевые понятия и тексты. – М.: Аграф, 1999. – 384 с.
13. Сергеев Е. И звезда с звездою говорит // В мире Есенина. – М.: Сов. писатель, 1986. – С. 285-299.
14. Сухов В.А. Дар трагического пророчества в поэзии М.Ю. Лермонтова и С.А. Есенина // Современное есениноведение. – 2007. – №6. – С.154-166.
15. Сухов В.А. Лермонтовские демонические мотивы в творчестве Есенина и «поэтов-имажинистов» // Сергей Есенин: диалог с XXI веком. Сборник научных трудов по материалам Международного научного симпозиума, посвященного 115-й годовщине со дня рождения С.А. Есенина. – Москва-Рязань-Константиново, 2011. – С.373-383.
16. Сухов В.А. Лермонтовский подтекст «странной любви» к родине в творческом осмыслении Сергея Есенина // Современное есениноведение. – 2006. – №4. – С.124-130.
