По мнению большинства исследователей, феномен андеграунда в Советском Союзе появился в конце 60-х гг. XX века. Само слово «андеграунд» имеет английское происхождение и обозначает «подземный», «подпольный». Данное культурное явление нельзя назвать уникальным; в некоторых странах Западной Европы и США культура андеграунда возникла на рубеже 50–60-х гг. Но сразу сделаем оговорку, условия для развития андеграундного искусства были весьма различны в демократических странах Запада и авторитарном СССР, что и определило его причудливые формы. Если на Западе андеграунд олицетворял собой попытку ухода от коммерциализированного мэйнстрима в область независимого экспериментального творчества, приобретая при этом отчетливую антикапиталистическую окраску, то в Советском Союзе творческая деятельность отдельных представителей андеграундного сообщества, игнорировавших официальные культурные нормы, имела оттенок политической оппозиционности уже по отношению к советскому режиму [1, С. 83–84].
Парадокс андеграунда состоял в том, что во многом его появление было связано с неуклюжей политикой власти, запрещавшей свободу творчества и художественного самовыражения, что способствовало оформлению «подпольной культуры». Она объединяла различных людей, которые создали собственную культурную нишу, где царила свобода эстетического поиска.
Особенно ярко и плодотворно в 70–80-е гг. XX века развивался русский литературный андеграунд, представлявший некую оппозицию не только господствующему направлению в искусстве и литературе — социалистическому реализму, но и идеологии вообще. Поэты и писатели «подполья» не имели возможности познакомить со своими творениями широкую публику. Зато они могли представить их на суд требовательных коллег из мира неофициальной литературы, которые в большинстве своем были людьми очень умными и разносторонними, умевшими по достоинству оценить все самобытное и неповторимое.
Таким образом, представители литературного андеграунда, несмотря на запреты и гонения, смогли не только создать свободное общество в обществе несвободном и закрытом, но и нанесли, казалось бы, едва уловимые удары по прежде единой советской идеологии и культуре.
Литературный андеграунд нашел яркое воплощение в московском поэтическом концептуализме, развивавшемся преимущественно в столице. Под концептуализмом (от слова «концепт» — «идея») понимается стилевое течение в русской поэзии 70-х — начала 90-х гг. XX века, позже прекратившее свою «подпольность». Предшественниками его в некоторой степени могут считаться обэриуты, предвестниками в 1960-е годы были «лианозовцы» и Вс. Некрасов, мэтрами в 1970–1980-е стали московские поэты Д. А. Пригов и Л. Рубинштейн, а закат знаменуют «преодолевшие» в 1990-е годы эту поэтику Т. Кибиров и С. Гандлевский [2, С. 374].
Концептуализм пришел в литературу и изобразительное искусство СССР из западного социокультурного пространства. И если там концептуальное искусство имело дело с идеями, смыслами, а не с предметным миром, причем сама идея рассматривалась как отдельное художественное и эстетическое произведение, воплощенное в каком-либо материале; то в нашем государстве в силу общественно-политических условий («закрытость» от капиталистического мира, культурная изоляция, авторитарность режима, попрание прав и свобод, запрет инакомыслия и оппозиции власти и др.) концептуализм предстал в более идеологизированном, социологизированном варианте, как искусство, раскрывающее абсурдность и бессмысленность советских лозунгов и обещаний. Поэты данного направления в своем творчестве обращались к концептам — затертым речевым и визуальным клише, устоявшимся ярлыкам массового сознания, совершенно стершимся высказываниям, с которыми часто «работала» официальная идеология. Поэты-концептуалисты придерживались следующего приема: идеологические штампы и клише повседневного советского сознания они «вырывали» из контекста, показывали бессмысленность и оторванность данных словесных конструкций от реальной жизни, и, в конечном итоге, — абсурдность советской действительности в целом.
Самое интересное состояло в том, что концепт подавался «по видимости «серьезно» и словно бы «изнутри» этого заидеологизированного мира. В результате не просто возникает иронический эффект — схема «кончает жизнь самоубийством»» [2, С. 374].
Но не следует сводить концептуализм только к критике идеологии и советской действительности. Непризнание этого приводит к неполноте и упрощению понимания назначения данного литературного направления. Вот что по данному поводу писал философ и филолог М. Н. Эпштейн: «Это не значит, что только общественно-политические идеи образуют сюжет концептуального творчества — сюда входит «идейность» как таковая, проявляющая себя во всякой маниакальной одержимости, «предрассудках любимой мысли» — гуманистических, моралистических, национально-патриотических, обиходно-массовых, философско-космических и пр». [3, С. 169].
Кроме того, поэты-концептуалисты пытались показать серость и бедность повседневной речи. Советские люди произносили большое количество пустых, бессмысленных, ничего не значащих фраз. Они забыли красоту и богатство русского языка. Эпштейн говорил: «Словесная ткань концептуализма неряшлива, художественно неполноценна, раздергана в клочья, поскольку задача этого направления — показать обветшалость и старческую беспомощность словаря, которым мы осмысливаем мир» [3, С. 165].
Таким образом, представители поэтического концептуализма не только разрушали мифы и стереотипы массового советского сознания, но и выполняли еще и «освободительную роль» — способствовали раскрепощению разума и языка.
Теперь обратимся к творчеству мэтра московского поэтического концептуализма Дмитрия Александровича Пригова (1940–2007). Это очень разносторонний человек, он не только поэт, но еще и прозаик, драматург, художник и скульптор.
Оригинальность и эксцентричность его поэтики заключается в том, что он как бы играет в «поэта», которому отдал внеэстетический аспект своей индивидуальности. Дело в том, что Пригов создал литературного псевдоавтора, которого назвал собственным именем Дмитрий Александрович Пригов. Но реальный Пригов во всем противостоит своему персонажу. Дмитрий Александрович Пригов как продукт концептуальной деятельности писателя / художника / теоретика Пригова — пародия на настоящего писателя: «пустое место», выразитель нормативных представлений о жизни и литературе, целеустремленный «воспитатель масс», плодовитый эпигон / графоман. И если сам Пригов — детище неофициальной культуры, то Дмитрий Александрович Пригов маркирован как явление культуры официальной [4, С. 211].
Реальный Пригов в своем творчестве стремился через деконструкцию и деформацию языка социалистического реализма и затертых советских штампов, показать бессмысленность и фальшивость насаждающих в стране идей. Пригов сначала заставлял сочинять стихи настоящего «поэта-патриота» Дмитрия Александровича Пригова, который своим творчеством демонстрировал преданность и верноподданичество, а после смеялся над литературным языком псевдоавтора, в котором отсутствовала индивидуальная неповторимость и уникальность. Дмитрий Александрович не просто копировал готовые лингвистические и смысловые конструкции, но слепо верил и повторял «зашоренные» идеи официальной литературы, воспроизводил «истинные» призывы власти. Таким образом, он вмещал в себе две противоположности: безъязыкость и многоязычие (структурировал стереотипы массового сознания).
Пригов-концептуалист стремился разрушить существующие схемы и ярлыки в результате освобождения их от эстетических красот языка и представления перед читателями как некоего самостоятельного факта.
Течет красавица Ока
Среди красавицы Калуги
Народ-красавец ноги-руки
Под солнцем греет здесь с утра
Днем на работу он уходит
К красавцу черному станку
А к вечеру опять приходит
Жить на красавицу Оку
И это есть, быть может, кстати
Та красота, что через год
Иль через два, но в результате
Всю землю красотой спасет [5].
Здесь Пригов пытался разоблачить устоявшийся концепт, согласно которому «народ-красавец» живет в стране «легко и весело». Кроме того, автор дает понять, что заболтанная и опошленная в советские годы идея Достоевского («красота спасет мир») стала обозначать нечто противоположное своему первоначальному смыслу.
В стихотворении о выдающемся герое поэт-концептуалист показал еще один штамп советского сознания. Эта схема легла во многие произведения о непобедимом герое и его смелых, но все же отстающих сподвижниках:
Выдающийся герой
Он вперед идет без страха
А обычный наш герой —
Тоже уж почти без страха
Но сначала обождёт:
Может все и обойдется
Ну, а нет — так он идёт
И все людям остается [5].
Самым ярким воплощением Власти в поэзии Пригова стал Милиционер. А. Зорин сравнивал приговского Милиционера с мифологическим культурным героем, «восстанавливающим поруганные гармонии и порядок бытия» [6, С. 266]:
Вот придет водопроводчик
И испортит унитаз
Газовщик испортит газ
Электричество — электрик
<….>
Но придет Милицанер
Скажет им: Не баловаться! [5].
Могущество Милицанера определяется тем, что он принадлежит создаваемой Властью метафизической реальности чистых идей, где торжествует Порядок, где нет места хаосу. Он мифологический медиатор, представляющий высшую реальность в несовершенном хаотическом мире, где «прописан» маленький человек [7, С. 436].
«Маленький человек» в мире «вечного социализма» не одинок, его со всех сторон окружает Народ:
Народ с одной понятен стороны
С другой же стороны он непонятен
И все зависит от того, с какой зайдешь ты стороны
С той, что понятен он, иль с той — что непонятен
А ты ему с любой понятен стороны
Или с любой ему ты непонятен
Ты окружен — и у тебя нет стороны
Чтоб ты понятен был, с другой же непонятен [5].
Запутанность данного стихотворения о народе направлена на то, чтобы показать игнорирование власть имущих известного советского постулата об извечной непогрешимости и правоте народа.
Итак, мы рассмотрели творчество московского поэта-концептуалиста Дмитрия Александровича Пригова как яркое проявление литературного андеграунда в Советском Союзе. Главная заслуга Пригова состояла в разрушении мифов советской истории и повседневности с использованием их же оружия. Через смех поэт освобождал читателей от диктата догматов и стереотипов, тем самым способствуя раскрепощению языка и сознания.
Литература:
1. Савицкий С. Андеграунд. История и мифы ленинградской неофициальной литературы. — М., 2002.
2. Русская литература XX века / Под ред. Л. П. Кременцова. — Т. 2: 1940–1990-е годы. — М., 2003.
3. Эпштейн М. Н. Постмодерн в русской литературе. Учебное пособие для вузов. — М., 2005.
4. Скоропанова И. С. Русская постмодернистская литература: Учебное пособие. — М., 2000.
5. Пригов Д. А. Написанное с 1975 по 1989 // [Электронный ресурс]: http://lib.ru/ANEKDOTY/PRIGOW/prigov.txt
6. Личное дело № _: Литературно-художественный альманах / Под ред. Л. Рубинштейна. — М., 1991.
7. Лейдерман Н. Л., Липовецкий М. Н. Современная русская литература: 1950–1990-е годы. — Т. 2: 1968–1990. — М., 2003.
