В статье рассмотрена классификация дискурсов на основе социолингвистического подхода. Выяснено позицию, занимаемую дневниковым дискурсом в этой типологии. Проанализирована специфика проявления признаков различных типов дискурса в дневниках украинских писателей А. Довженко, Остапа Вишни, В. Симоненко, В. Стуса, К. Москальца и В. Малика.
Ключевые слова:бытийный дискурс, диарист, дискурс, дневниковый дискурс, интенция.
This article deals with the classification of discourses on the basis of sociolinguistic approach. The position that's occupied by the diary discourse in this typology is also clarified. Research includes the analysis of the appearance specificity of various types of discourse in the diaries of Ukrainian writers, such as A. Dovzhenko, Ostap Vishnya, V. Simonenko, V. Stus, K. Moskalets and V. Malik.
Key words:existential discourse, diarist, discourse, diary discourse, intention.
В последнее время лингвистическая наука получила немало разноаспектных исследований дискурса, в частности с когнитивной точки зрения (Н. К. Кравченко, В. В. Красных, Е. А. Селиванова, И. С. Шевченко), этнопсихологической (В. И. Карасик, В. В. Красных, З. Д. Попова, И. А. Стернин), культурной (С. Г. Тер-Минасова, А. Вежбицкая), социальной (И. Н. Горелов, К. Ф. Седов), и политической (М. А. Макаров, Е. И. Шейгал). Ученые единодушны в том, что дискурс — это многомерное явление (Н. Д. Арутюнова, М. М. Бахтин, Ф. С. Бацевич, Г. Г. Почепцов). Однако, как отмечает А. С. Кубрякова, «широкое распространение термина» дискурс «в современной лингвистике совсем не означает, что за ним уже закреплено содержание, которое можно было бы считать общеупотребительным» [7, с. 23]. Наиболее существенная характеристика, отличающая дискурс от текста, — дискурсивный контекст. Он представляет собой синтез прагматического, социального, когнитивного и других контекстов, которые образуют диалектическое единство и одновременно наделены изоморфностью и взаимопроницаемостью [1, с. 35–36].
Одним из самых удачных определений понятия «дискурс» считаем то, которое предлагает Н. Н. Миронова: «Дискурс — это речевой поток, язык в его постоянном движении, вбирающий в себя все многообразие исторической эпохи, индивидуальных и социальных особенностей как коммуниканта, так и коммуникативной ситуации, в которой происходит общение. В дискурсе отражается менталитет и культура как национальная, всеобщая, так и индивидуальная, частная» [10, с.13]. В языкознании устоялось мнение, согласно которому понятия «дискурс» и «текст» не взаимозаменяемы. Под связным текстом понимают одно из проявлений дискурса, его промежуточный результат, поскольку конечной целью дискурса является не создание текста как такового, а достижение перлокутивного эффекта. Именно поэтому дискурс трактуют как совокупность речемыслительных действий коммуникантов, связанных с познанием, осмыслением и презентацией мира говорящим и постижением языковой картины мира говорящего адресатом [9, с.188–190]. Итак, есть основания закреплять за дискурсом, во-первых, динамический процесс языковой деятельности, вписанной в определенный социальный контекст, во-вторых, ее результат в виде текста. По сравнению с текстом, толкование которого связано прежде всего с лингвистическими категориями, «дискурс» — понятие более широкое. Оно глобально коррелирует с категориями логики, психологии, философии и проецируется на человека, его опыт, знания, интеллектуальный уровень, способ презентации знаний об окружающей среде [2, с.193].
Вопросы типологии дискурсов остаются открытыми, что обусловлено прежде всего разнообразием классификаторов. Считаем, что целесообразно в нашем исследовании опираться на классификацию российского языковеда В. И. Карасика, основанную на социолингвистических параметрах. Он выделяет две большие группы дискурсов: персональные (личностно-ориентированные, в которых говорящий является личностью со всем богатством внутреннего мира) и институциональные (говорящий является представителем определенной социальной группы). По мнению В. И. Карасика, персональный дискурс существует в двух основных разновидностях — бытовой и бытийный [6, с.6]; институциональный, представляющий собой общение в пределах статусно-ролевых отношений, объединяет следующие типы: политический, дипломатический, административный, юридический, военный, педагогический, религиозный, мистический, медицинский, деловой, рекламный, спортивный, научный, сценический, массово-информационный и др. Этот перечень можно изменить, сузив или расширив, поскольку общественные институты существенно отличаются друг от друга, они исторически переменные, могут сливаться или функционировать как разновидности в пределах того или иного типа [6, с. 10].
Сфера бытового дискурса ограничена бытовым общением между хорошо знакомыми людьми, которое сведено к поддержанию контакта и решению ежедневных проблем. Особенностями этого вида персонального дискурса является диалогичность, пунктирность протекания, сокращенная дистанция, поэтому участники коммуникативного акта детально не проговаривают того, о чем идет речь, поскольку имплицитно актуализируют очевидное и понятное. Кроме того, бытовому дискурсу присущи спонтанность, ситуативная зависимость, ярко выраженная субъективность, нарушение логики и структурной оформленности высказываний. Его специфика ярко освещена в исследованиях разговорной речи [6, с. 6].
Бытийный дискурс фактически противоположный бытовому, так как в нем говорящий пытается раскрыть богатство своего внутреннего мира. Рассматриваемому типу персонального дискурса свойственны развернутость, предельная смысловая насыщенность, использование всех форм языка. Специфика бытийного общения и в том, что оно в основном монологическое, представлено, как правило, произведениями художественной литературы, философскими и интроспективными текстами [6, с. 7].
Бытийный дискурс может быть прямым и косвенным. В прямом бытийном дискурсе В. И. Карасик выделяет смысловой прорыв и смысловой переход. Композиционно-речевой формой смыслового перехода является рассуждение, то есть вербальное проявление мыслей и чувств, его назначение — идентифицировать неочевидные явления, касающиеся внутреннего или внешнего мира человека. Прямой бытийный дискурс в виде смыслового перехода формируют все виды логических умозаключений. Под смысловым прорывом понимают озарение, инсайт, внезапное постижение сути дела, душевного состояния, положения вещей. Композиционно-речевой формой этого типа прямого бытийного дискурса является текстовый поток образов, своеобразная «магма смыслов», оторванных от своих ближайших ментальных образований. Таким смысловым прорывом может быть координативный перечень разнообразных и несовместимых сущностей или явлений, катахреза как синтез несовместимых признаков, преднамеренный алогизм и тому подобное. Континуальное состояние сознания, как справедливо утверждает В. И. Карасик, перестраивается и структурируется при появлении новых, прогнозируемых определенными образными опорами, ориентиров. Такие тексты требуют многократного повторения, каждое из которых адресат осознает как ценный опыт. Стоит заметить, что удачный смысловой прорыв, в отличие от смыслового перехода, который почти всегда направляет адресата к запланированному автором результата, — явление редкое. Неудачный смысловой прорыв превращается в «белый шум», абсолютно непонятное словесное нагромождение [6, с. 7,8].
Опосредованный бытийный дискурс квалифицируют как аналогическое (переносное) или аллегорическое (символическое) развитие идеи через рассказ и описание. Как известно, рассказ — это последовательное изложение событий, а описание — статическая характеристика очевидных, наблюдаемых явлений. Основой повествовательной и описательной аналогий являются устойчивые социально закрепленные ближайшие семантические связи [6, с. 8].
Место дневникового дискурса, согласно классификации В. И. Карасика, — в плоскости бытийных прямых или опосредованных дискурсов. На фоне анализируемых дневниковых дискурсов смысловой прорыв убедительно эксплицирует диариуш Константина Москальца «Келія чайної троянди», который принадлежит к дневникам-исповедям, дневникам-самоувековечиваниям. Он пресыщен яркими образами, символами, аллегориями, метафорами: Іде сніг, і час іде. Дочекався таки. Звісно, до ранку він, мабуть, розтане. Але це нічого не міняє. Головне те, що можна написати сторінку до щоденника у той час, коли йде сніг. «Упродовж снігопаду» — як назвав свою книжку Ігор Римарук. Це наш сніг іде. Вони безвладні перед снігом, вони безпомічні перед ним, вони нічого не зможуть зробити, щоб перешкодити снігові. Вони не зможуть заарештувати його, відправити на допит, примусити працювати. Вони не зможуть переконати його, заґітувати, обдурити. Він — сніг, всевладний, вічний, чистий, сніг-у-собі. Він однаково падає на голови праведних і нечестивих, він приходить і відходить тоді, коли йому цього заманеться. Він — це тиша і сяйво серед ночі, він — це любов («Ty jesteś śniegiem, со bieli szczyty kontemplacji і lagodzi żary zmyslowości». F. de Osuna), він — посланець Божий, так довго, з такою тугою очікуваний. Він падає на матіївські ліси; він падає у холодні темнозелені води Сейму; він падає на бані батуринської церкви, на колони палацу Розумовського, на мою маленьку хатинку. Тільки сніг порятує мене. Тільки сніг є Спасителем і Лікарем, — тільки його посилав Бог сюди, щоб остудити мої пекучі рани, щоб очистити його чистотою мій бруд, щоб надати форму свідомости, як надав Він її кожній окремій сніжинці. Христос — це сніг, який приходить серед ночі. І так пливемо ми в сніговій завірюсі, повертаючись назавжди до небесної своєї батьківщини (Москалець, 12.10.1992). На первый взгляд, фрагмент диариуша демонстрирует лишь несколько алогичное накопление образов, поток мыслей, но их интегрирует в целое центральный образ снега. Функционируя в форме смыслового прорыва, он выступает как символ «тиші, сяйва серед ночі, любові», как «всевладне, чисте, вічне», как «посланець Божий». Благодаря последним предложениям проявляется и другая сущность символа: для дневниковеда снег — это аллегория Христа, которого Бог послал ему, «щоб остудити пекучі рани». Недаром издавна снег считали «символом божественной чистоты, целомудрия» и «духовного очищения» [16, с. 327]. Символический и иносказательный смысл образа снега, медитативно нанизываясь актуализируют и усиливают яркие метафоры: Вони не зможуть заарештувати його, відправити на допит, примусити працювати. Вони не зможуть переконати його, заґітувати, обдурити; він приходить і відходить тоді, коли йому цього заманеться; антитетичные сопоставления: праведних і нечестивих, очистити його чистотою мій бруд; синтаксический параллелизм: тільки сніг, він, вони не зможуть; аллюзия: сніг-у-собі; парафразы: Він — це тиша і сяйво серед ночі, він — це любов <…>, він — посланець Божий и др.
Постоянное воплощение модели смыслового перехода, а иногда и опосредованного бытийного дискурса находим в других обследованных дневниках, что вызвано их жанровой спецификой. Диариуш Владимира Малика не был предназначен «для печати и для чужих глаз», его заметки «довольно скупые, фрагментарные, попутные» [14, с.19], о чем свидетельствует и авторский подзаголовок «Записки для себе». Это дает основания квалифицировать «Синю книгу» как дневник-фиксацию, свидетельство, отчасти исповедь, в котором активно функционируют разноаспектные размышления и короткие бытовые записи, реализуя смысловой переход: Дивно, але факт: Безорудько зовсім слабо ознайомлений (вірніш, зовсім не ознайомлений) з українською класичною літературою. Не читав «Кайдашевої сім'ї», не знає навіть, хто написав. Просто дивно. Заявляє, що історії не знає і знати не хоче (останнє, звичайно, — гірка бравада). «Я історії не знаю. Це мене не цікавить» (Малик, 9.01.1967); Олесь видужав. Я перехворів з 9 по 14 катаром, t° — 38,2 (Малик, 18.02.1965). Часто датированный фрагмент дискурса диариуша образует лаконичное предложение, которое касается творческой мастерской писателя, но по форме приближается к примечаниям на маргинесах: Задумав поему «Калинова сопілка» (Малик, 18.08.1964); Закінчив доробляти «Посла» [первая часть тетралогии «Таємний посол». — Л.Д.] (Малик, 10.02.1967) Вирішено: пишу про Кия (Малик, 17.02.1967).
Не планировал обнародовать свои «Окрайці думок» и Василий Симоненко, на что сам намекает в эпиграфе: «Читати без дозволу чужі щоденники — Еверест підлості» [13, с. 360]. Монологический рассказ мастера слова в форме рассуждений о себе, общечеловеческих и собственных моральных принципов, литературы, гражданской позиции определяет исповедальную сущность дневника, автор «не просто передает наблюдаемые факты, а глядя на себя, выстраивает модель своего восприятия жизни» [5, с. 136]: Земля вже двадцять восьмий раз несе мене навколо сонця. Мало встиг я зробити за цей час гарного і доброго. Зате навчився я пити горілку, смердіти тютюном, навчився мовчати і бути обережним, коли слід кричати. І найстрашніше — навчився бути нещирим(1). Брехня — мабуть, моя професія. Талант брехуна у мене вроджений. Є три категорії брехунів: одні брешуть, щоб мати з цього моральну чи матеріальну вигоду, другі брешуть, аби брехати, а треті служать брехні, як мистецтву. Вони, власне, вигадують або домислюють логічні кінцівки до правди. Ці брехуни, з моєї брехунівської купини, видаються мені благородними. Вони — художники. Вони — резерв літератури. Без них нудно було б жити, без них і правда стала б куцою та побутовою, нудною і дріб'язковою(2). Благородна брехня возвеличує правду. Керуючись цим, я частіше всього вдавався до третьої брехні(3) (Симоненко, 18.09.1962). С помощью смыслового перехода дневниковед логично и последовательно выстраивает свои размышления, у них достаточно четко можно проследить унаследованную от сложного синтаксического целого структуру: (1) зачин (тема), (2) основная часть (развитие темы, аргументы), (3) концовка (выводы).
Дневниковые записи, объединенные названием «З таборового зошита», Василий Стус создавал в условиях чрезвычайного психологического и физического давления, поэтому не стоит в них «искать хронологической последовательности, пространных авторских комментариев и реминисценций, последовательности изложения мысли» [12, с. 308]. Однако писатель осознавал, что его заметки увидит широкая публика, поскольку тайно передал их на волю. Такая мотивация и коммуникативная установка автора приближают диариуш Василия Стуса к дневникам-самоувековечиваниям, а благодаря тому, что он как очевидец воспроизводит реальную картину пребывания заключенных в советских политических лагерях, его записи приобретают статус дневника-фиксации, свидетельства. Дискурсная среда его диариуша специфична тем, что рассказ и описание, свойственные опосредованному бытийному типу дискурса (1), перемежаются размышлениями, умозаключениями, сентенциями, которые являются формой смыслового перехода (2): Травматизм на рудні — досить високий. То завалилася стеля, придушивши жертву «заколом», то бурильник упав у «дучку», то попав під вагонетку, перебиті руки, ноги, ребра — чи не в кожного другого. Але колимчани — люди міцні. Вони знають, що добробут дається нелегко(1). За нього треба платити — молодістю, здоров’ям, а то й цілим життям. Життя жорстоке — нічого не вдієш(2) (Стус, запис 1).
С точки зрения жанровой специфики дискурс диариуша Александра Довженко вобрал в себя черты исповеди, свидетельства и творческой лаборатории. Такая разновекторная интенционная природа дневника становится причиной его балансирования между дискурсными разновидностями: опосредованным бытийным, смысловым переходом, а иногда и смысловым прорывом. Но коммуникативные намерения всех записей подчинены одной определяющей интенции — «Щоденник» должен был стать документом своей эпохи. Модель смыслового прорыва в нем реализуют размышления о внутреннем и внешнем мире: Сьогодні мені сповнилось п'ятдесят років. Коли б я вірив у Бога, я попросив би, помолився б Йому, аби послав Він мені ясного розуму на десять літ, щоб зробити щось добре для свого народу, і більш нічого б не просив. Живу в Москві, зневажений убогими властями і друзями при владі України, що загубила у війні половину своїх синів. Велика Вдовиця (Довженко, 13.09.1944). Примерами опосредованного бытийного разновидности дискурса является в основном военный фактаж и рассказы о собственном физическом и моральном состоянии: Сталося те, чого найбільше треба було боятися. Німці гонять нас на Сталінград. Уже виїхало туди політичне управління і рухається туди ж таки КП. Ми вже не ПЗФ, а Сталінградський. Доведеться одступити ще 500 кілометрів (Довженко, 13.07.1942) Кров'яний тиск піднявся до 200. Точили кров з мене. Неначе стало легше. Дивитися, як кров витікає і заливає білизну і всю праву руку, не боляче, а дуже прикро і трохи скорботно. Вже так прийшлося (Довженко, 19.11.1952). Не чужды диаристу и приемы смыслового прорыва. Нанизывая, на первый взгляд, оказиональные метафоры, антитетично противопоставляя их, А. Довженко создает яркий, объемный и убедительный образ, усиливает желаемый иллокутивный еффект: Ось уже минуло три місяці як немов ангели покинули мою душу. Потопаючи в стражданнях народу, я просив хліба поради. Мені подали камінь осуду. Мені здається, я загину в цьому році (Довженко, 20.02.1944).
Специфическим воплощением модели смыслового перехода предстает дневник Остапа Вишни «Думи мої, думи мої…". Чрезмерная патетика и экспрессивность дискурса диариуша реализуется во фрагментарности, прерывистости размышлений и умозаключений автора, а также сказывается на средствах их выражения. Интенции исповеди и самоувековечивания, желание оставить следы своего существования повлекли обращение мастера слова к диалогу, в своих рассуждениях он как бы ведет беседу с воображаемым читателем: Новий народ — нова Полтава! А народ — новий! І слава тому народові! Т. Г. Шевченко! Досить було однієї людини, щоб урятувати цілий народ, цілу націю. Що це — бідність?! Ні, це якраз велике багатство нашого народу, коли одна людина підставляє свої могутні плечі за цілий народ! Який же він могутній — народ наш! Умирав уже, царі його додавлювали, а він узяв та й дав Шевченка! І ожив народ, і розцвів народ! Бо — він народ! (Вишня, 27.12.1948); …Так от Гоголь! Ніколай Васильович! Як його зробити так, щоб по всіх селах любили його? Як? Навчіть! (Вишня, 03.12.1951).
Таким образом, рассматриваемые писательские дневники представляют все разновидности дискурса, к которым может принадлежать диариуш: прямой бытийный дискурс, представленный смысловым прорывом и смысловым переходом, и опосредованный бытийный дискурс. Стоит заметить, что ни один из исследуемых дневников не реализует какую-то одну модель дискурса в чистом виде. Из-за спонтанности и разноаспектности дневниковых записей в зависимости от коммуникативного намерения отдельного фрагмента и всего дневника автор мастерски пользуется ресурсами и прямого, и опосредованного бытийных типов дискурса для достижения желаемого перлокутивно эффекта относительно потенциального читателя или самого себя.
Литература:
1. Арутюнова, Н. Д. Дискурс // Лингвистический энциклопедический словарь. — М.: Сов. энциклопедия, 1990. — С. 136–137.
2. Бехта, І. А. Дискурс наратора в англомовній художній прозі. — К.: Грамота, 2004. — 304 с.
3. Вишня, Остап Думи мої, думи мої… [Электронный ресурс]. URL: http://www.ukrlib.com.ua/books/printthebook.php?id=125&bookid=3.
4. Довженко, О. П. Сторінки щоденника (1941–1956). — К.: Вид-во гуманіт. л-ри, 2004. — 384 с.
5. Дуднік, І.О. Роль щоденникових записів В. Симоненка у формуванні уявлень про образ митця у контексті епохи // Наукові записки Харківського національного педагогічного університету ім. Г. С. Сковороди. Сер.: Літературознавство, 2011. — Вип. 2(2). — С. 135–139.
6. Карасик, В. И. О типах дискурса // Языковая личность: институциональный и персональный дискурс: сб. науч. тр. — Волгоград: Перемена, 2000. — С. 5–20.
7. Кубрякова, Е. С. O термине дискурс и стоящей за ним структуре знания // Язык. Личность. Текст. Сб. ст. к 70- летию Т. М. Николаевой. — М.: Языки славянских культур, 2005. — С. 23– 33.
8. Малик, В. К. Синя книга: щоденник (записки для себе). 1958–1998 / упорядники: О. В. Сиченко, Н. О. Сиченко. — 2-е вид., без змін. — Полтава: ТОВ «АСМІ», 2011. — 308 с.
9. Милевская, Т. В. О понятии «дискурс» в русле коммуникативного подхода // Материалы Международной научно-практической конференции [«Коммуникация: теория и практика в различных социальных контекстах «Коммуникация–2002" («Communication Across Differences»)"]. — Пятигорск: ПГЛУ, 2002. — Ч. 1. — С. 188–190.
10. Миронова, Н. Н. Дискурс-анализ оценочной семантики: учеб.пособие. — М.: НВИ — ТЕЗАУРУС, 1997. — 158 с.
11. Москалець, К. Келія чайної троянди [Электронный ресурс]. URL: http://www.twirpx.com/file/691637/.
12. Рарицький, О. А. Щоденникові записки "Із таборового зошита» В. Стуса: історія публікації та літературні аспекти // Наукові записки [Національного університету «Острозька академія»]. Сер.: Філологічна. — 2011. — Вип. 21. — С. 307–316.
13. Симоненко, В. Окрайці думок // Симоненко В. А.: У 2 т. — Т. 1: Поезії. Казки. Байки. З неопублікованого. Проза. Літературні статті. Сторінки щоденника. Листи / упоряд. Г. П. Білоус, О. К. Лищенко. — Черкаси: Брама-Україна, 2004. — С. 360–366.
14. Сорока, П. І. Голос із затіння. Літературні денники // Українська літературна газета. — 2012. — № 2(60). — С. 19.
15. Стус, В. З таборового зошита // Стус, В. Твори [Текст]: у 4 т. 6 кн. Т. 4: Повісті та оповідання; Незакінчені твори; Сценарії; Літературна критика; Заяви, публіцист. листи та звернення; З таборового зошита. — Львів: Просвіта, 1994. — 544 с. [Электронный ресурс]. URL: http://www.madslinger.com/stus/z-taborovoho-zoshyta/
16. Школяренко, В. І. Символізація явищ природи, відбитих у фразеологізмах давньоверхньонімецького періоду // Актуальні проблеми слов’янської філології. Серія: Лінгвістика і літературознавство: Міжвуз. зб. наук. ст. — 2010. — Вип. XXIII, ч. 4. — С. 324–333.
