Изучение интерпретации классических образцов русской словесности, ставшее во второй половине ХХ века неотъемлемой частью отечественного литературоведения, открывает перед исследователями ряд перспектив.
История оценки литературного текста читателями и критиками разных эпох расширяет диапазон его возможных толкований; позволяет осмыслить художественное произведение с большей объективностью и достоверностью; характеризует литературную жизнь конкретной стадии культурного развития, в которой оно функционирует; оттеняет социально-философский характер эпохи и ее этико-эстетические нормы.
Очевидно, что степень актуализации художественного наследия писателя с течением времени меняется, меняется и сам подход к интерпретации созданных писателем образов, сюжетов, системы идей. Доказательство тому — анализ творчества Ф.М. Достоевского исследователями XX и ХХI вв. Достоевистика или достоевсковедение (в современной критике приняты оба термина как равнозначные) на протяжении своего существования накопила богатый опыт, требующий осмысления. Актуальность данного вопроса предопределена и тем, что многие художественно-философские вопросы в русской литературе, философии и культуре в целом восходят к творчеству Ф. М. Достоевского — одного из самых «востребованных писателей мира» [2;17].
По справедливому замечанию редактора сборника «Достоевский и ХХ век» Т.А. Касаткиной «Достоевский пророс в жизни ХХ века, судьбах и творчестве писателей и поэтов, философов и литературоведов … Достоевский понимается через ХХ век, но и ХХ век понимается через личность и творчество Достоевского» [16;21].
Литературоведческих работ о творчестве Ф.М. Достоевского создано достаточно много. Охватить все работы, посвященные творчеству этого писателя, невозможно. Однако в ряду исследований, неизменно выделяются работы С.С. Борщевского, Н.Ф. Будановой, И.Л. Волгина, А.Г. Гачевой, Л.П. Гроссмана, А.С. Долинина, В.Н. Захарова, В.Я. Кирпотина, В.И. Кулешова, П. А. Кускова, Д. С. Лихачева, К.Н. Ломунова, Л.М. Лотман, Р.Г. Назирова, В.А. Туниманова, Е.В. Тюховой, Г.М. Фридлендера, Г.К. Щенникова. Список этот можно было бы продолжить, но и он демонстрирует неоднолинейность развития достоевистики, которую во многом можно объяснить внелитературными факторами.
Анализ критической литературы, накопившейся со времени выхода в свет первого романа Достоевского, позволяет установить основные тенденции изучения творчества писателя, которые, в свою очередь, отражают главные направления русской общественной мысли того или иного периода истории.
С середины 1950-х годов до конца 90-х литературоведы вели работу в направлении приближенного к мировоззрению самого писателя понимания ведущих особенностей его метода, выросшего из недр предшествующей литературы и вместе с тем по-новому утверждающего синтез мира и полифоническую структуру личности. Литературоведы все точнее и глубже осмысляли проблемы «универсализма», «двоемирия», «синтетизма», «полифонизма» [9;23] в творчестве Ф. М. Достоевского. Все эти принципы свойственны и произведению «Записки из подполья», по времени написания относящемуся к раннему периоду творчества писателя.
На современном этапе развития литературоведения исследователи проявляют повышенный интерес именно к раннему творчеству Ф.М.Достоевского. Это обусловлено стремлением ученых постичь логику развития художественного сознания писателя, изучением генезиса и эволюции наиболее характерных литературных типов писателя.
Авторская точка зрения на проблематику повести
В начале 1864 года (именно в это время писатель создает повесть «Записки из подполья») Достоевский пишет брату: «Сколько мучений я вытерпел от мысли, что к первым книгам [«Эпохи»] моего ничего не будет. До самого сегодня мучал себя мыслью, что авось успею. Не скрою от тебя, что писанье мое шло худо. Повесть вдруг мне начала не нравиться... Что будет, не знаю» [19;481].
В мартовском письме отзывы о повести столь же неопределенны: «Гораздо трудней ее [повесть] писать, чем я думал. А между тем, непременно надо, чтоб она была хороша, мне самому это надобно. По тону своему она слишком странная, и тон резок и дик; может не понравиться ... надобно, чтоб поэзия все смягчила и вынесла...» [19;483].
В тот тяжелый для писателя период (смерть племянницы, болезнь жены, долги, постоянное беспокойство за пасынка и др.) ему приходилось писать, чтобы хоть как-то обеспечить семью. Работа над повестью шла тяжело. Однако, говоря о своем герое, Достоевский «гордится», «что впервые вывел настоящего человека русского большинства и впервые разоблачил его уродливую и трагическую сторону» [19;484].
Сразу же после выхода в конце марта 1864 года первой части «Записок из подполья», писатель делится с братом: «... уж лучше было совсем не печатать последней главы ... чем печатать так, как оно есть, то есть с надерганными фразами... там, где я глумился над всем... для виду, — то пропущено [цензорами], а где из всего этого я вывел потребность веры и Христа — то запрещено» [19;488].
Таким образом, цитаты Ф.М.Достоевского, с одной стороны говорят, об идейном замысле писателя, о главной цели произведения (к ней он будет вести читателя на разных этапах своего творческого пути) — о возвращении к вере, олицетворением которой является Христос, а с другой стороны — о неудовлетворенности Достоевского первой редакцией повести «Записки из подполья», которая подверглась цензуре. Однако стоит заметить, что авторская самоинтерпретация художественного текста не всегда отличается объективностью, тем любопытнее сравнить оценку повести «Записки из подполья» Ф.М.Достоевским с теми суждениями критиков, которые были посвящены анализу текста. В качестве предварительного замечания стоит отметить тот факт, что большое влияние на восприятие и оценку литературных критиков оказала их зависимость от идеологических установок и эстетических воззрений, что наглядно можно проиллюстрировать цитатами из их работ. Этот материал и составит основу содержания следующей части нашего исследования.
«Записки из подполья» в контексте общественной мысли середины XIX века
Оценивая место произведения «Записки из подполья» в контексте общественной мысли середины XIX века, нужно отметить, что «глубинное своеобразие религиозно-философской проблематики и художественный методологии Достоевского еще при его жизни встречало непонимание со стороны критиков, исследователей и читателей. «Преступление и наказание» или «Бесы» нередко оценивались как «тенденциозные произведения, направленные против разночинной молодежи и передовых идей, а в «Братьях Карамазовых» находилось чрезмерное обилие «лампадного масла» и «психиатрической истерики», «эпилептически судорожное» восприятие действительности. Многим казалась безрассудной и неприемлемой критика Достоевским всего «прогрессивного» (права, социализма, товарно-денежных отношений, технических «чудес» и т.п.). «Жестокий талант» [Н.К. Михайловский], «больные люди» [П.Н. Ткачев] — подобные определения писателя и его персонажей нередко можно было встретить на страницах журналов и газет. И даже И.С. Тургенев сравнивал Достоевского с маркизом де Садом, любителем «развратной неги», «изысканных мук и страданий», как бы прокладывая русло для последующего неправомерного отождествления автора и его героев» [27;326].
Однако изначально публикация в журнале «Эпоха» «Записок из подполья» не вызвала общественного резонанса, сразу повесть не привлекла особого внимания критики. Высокую оценку повести дал лишь Ап. Григорьев. В письме к H.Страхову от 18 марта 1869 г. Достоевский вспоминал, что Григорьев похвалил эту повесть и сказал ему: «Ты в этом роде и пиши» [19;509]. Из противоположного лагеря памфлетом «Стрижи» на повесть «Записки из подполья» откликнулся Салтыков-Щедрин, высмеявший с сатирической беспощадностью как участников журнала «Эпоха» в целом, так и произведение Достоевского в частности. Однако существует и противоположная точка зрения, так Е. Кийко в примечаниях к академическому изданию «Записок из подполья» отмечает, что «интерес критики к этой повести пробудился уже после опубликования романа Достоевского «Преступление и наказание» [13;382].
H.Страхов в статье «Наша изящная словесность» подчеркивал, что «подпольный человек» «со злобой относится к действительности, к каждому явлению скудной жизни, его окружающей, потому что каждое такое явление его обижает как укор, как обличение его собственной внутренней безжизненности» [26;55]. Заслугу Достоевского критик видел в том, что он, сумев «заглянуть в душу подпольного героя, с такою же проницательностью умеет изображать и всевозможные варьяции этих нравственных шатаний, все виды страданий, порождаемых нравственною неустойчивостью» [26;55].
Впоследствии «Записки из подполья» привлекли особое внимание Н.Михайловского, посвятившего их разбору специальный раздел в статье «Жестокий талант», опубликованной в 1882 году. Появление статьи Михайловского совпадает с моментом, когда творчество Достоевского превращается в поле борьбы между демократией и реакцией. Значительно позднее, в начале XX века, реакционные интерпретации Достоевского приобретут откровенно политический и антиреволюционный смысл, а пока появляется статья Михайловского.
Более детальный анализ данной работы в нашем исследовании можно объяснить тем фактом, что в ней подробно (в сравнении с другими критиками XIX века) проанализирован образ «подпольного человека» Достоевского. Приведя в качестве примера ряд «образчиков» изображения автором «мучительских поступков и жестоких чувств», Михайловский пришел к выводу о том, что высказывания и действия «подпольного» героя отражают «самодовлеющую» наклонность Достоевского к «возвеличиванию» страдания [22;245].
Сравнивая «подпольного человека» с его современниками, исследователь приходит к выводу, что герой Достоевского не является таким уж «скверным», но даже «выше остальных». Разница между «подпольным» и большинством образованных людей XIX века состоит, по Н.Михайловскому, только в том, что герой яснее сознает происходящее от злобы наслаждение, однако же пользуются этим наслаждением все. Именно в этом критик видит силу и ум «подпольного человека». В какой-то степени Михайловский даже «борется» с Достоевским, защищая от него человека, которого будто бы оклеветал писатель.
В заключительной части статьи Михайловский говорит о значении героя «Записок из подполья» в последующем творчестве Достоевского. Главным в образе «подпольного» (и получившим дальнейшее развитие в творчестве Ф. Достоевского), по Н. Михайловскому, является жестокость и стремление к мучительству. Ярким подтверждением этих характеристик в повести служит отношение «подпольного человека» к Лизе.
Если говорить о героях, созданных Достоевским позднее, то у многих из них стремление к мучительству других людей проявляется в полной мере (например, в Свидригайлове, Версилове, Ставрогине, Грушеньке). Однако здесь можно сказать о том, что Михайловский сводит все творчество Достоевского к своеобразному «антигуманистическому мучительству», что делает его работу несколько однобокой.
Таким образом, можно отметить, что работа Н.Михайловского — первая попытка исследования повести «Записки из подполья». Образ «подпольного» в интерпретации Н.Михайловского предстал перед читателем не таким «скверным» и «мерзким», каким был показан другими критиками, в работе указывалась его неоднозначность.
Всматриваясь в исповедь «подпольного человека», критик показывал, что герой не считает себя исключительным по существу человеком. Только по смелости мысли и ясности сознания герой Ф. Достоевского относит себя к отличающемуся от других. Слова Н.Михайловского о том, что «подпольный» честнее сознает «истекающее из злобы наслаждение», подтверждают это. Яркой иллюстрацией этих характеристик являются слова самого героя: «...я только доводил в моей жизни до крайности то, что вы не осмеливались доводить и до половины, да еще трусость свою принимали за благоразумие, и тем утешались, обманывая сами себя» [13;157].
Именно Н.Михайловский впервые обратил внимание на то, что в повести «Записки из подполья» заложены многие темы, образы и проблемы, получившие дальнейшее развитие в творчестве писателя.
Статью Михайловского следует признать первой работой, в которой была предпринята попытка аналитической характеристики «подпольного человека», которая получит свое развитие в следующих работах.
Противоречивость оценки художественного произведения продиктована самой природой искусства, кроме того, противоположные мнения о произведении «Записки из подполья», прозвучавшие в печати в середине ХIХ века (М.Е.Салтыков-Щедрин, Ап. Григорьев, Н.Страхов), однобокость суждений были связаны и с тем, что это произведение рассматривалось автономно, пока оно ещё не было вписано в контекст всего творчества Ф.М.Достоевского. Отношение русской критики в последующие 1860-1870-е гг. (вплоть до 1881 г.) к творчеству Достоевского явилось своеобразным показателем, по которому ясно распознавались социальные симпатии, политические взгляды и эстетические критерии того или иного журнала или газеты. Многообразие критических подходов, идеологических позиций критиков определяли разные направления в анализе произведения, расширяющие диапазон интерпретаций. При этом авторы критических статей, связанные с разрешением сиюминутных общественно-политических задач и степенью их отражения в литературе, испытывали затруднения в художественном постижении своеобразия образов, созданных Достоевским. Русская критика эпохи 1860-1870-х гг. еще не была готова к осознанию противоречивых внешних и внутренних мотивов поведения большинства героев писателя.
Новые подходы в оценке повести конца XIX-начала XX века
Необходимость нового прочтения литературного наследия писателя возникла в конце XIX века. Она связана с полемикой между В. Соловьёвым и К.Леонтьевым относительно религиозного миросозерцания Ф.М. Достоевского. Скорее всего, стремление к адекватному и систематическому изложению основ его мировоззрения и творчества связано с кончиной писателя, с возможностью оценить его вклад в литературу уже как единой целое. Вот почему в конце XIX и начале ХХ вв. философская, историософская и нравственная проблематика его романов привлекла к себе пристальный интерес крупных русских мыслителей (Н.А. Бердяев, С.Н. Булгаков, Вяч. Иванов, Д.С. Мережковский, В.В. Розанов, С.Л. Франк, Л.С. Шестов и др.), для многих из которых творчество Достоевского стало важной вехой на пути «от марксизма к идеализму» и создавало методологическую основу для собственных построений.
Критики последней четверти XIX века начали осмысливать произведения Достоевского на уровне важнейших социальных, религиозных и метафизических вопросов, поставленных им.
В трудах представителей религиозно-философского ренессанса его произведения обретали присущие им духовное измерение и метафизическую глубину и вместе с тем порою подвергались субъективизированным интерпретациям, подверстывались под собственные теоретические установки и практические задачи «нового религиозного сознания» (Н.А. Бердяев), «третьего завета» (Д.С. Мережковский), «второго измерения мышления» (Л.И. Шестов) и т.п.
Необходимо отметить, что философы этого поколения, которое было затронуто влиянием Ф.М. Достоевского, впервые поняли и по достоинству оценили художественный гений писателя. С течением времени, а именно после Октябрьской революции, эта философская ветвь исследования творчества Ф.М. Достоевского не угасла, но эмигрировала (С.Гессен, Н. Лосский, К. Мочульский, Ф. Степун, С. Франк, Л. Шестов).
Далее мы более подробно рассмотрим работы Л. Шестова, Н. Бердяева и К. Мочульского, отражающие разные точки зрения на повесть Достоевского «Записки из подполья». Эти работы представляют для нас интерес, в первую очередь, потому, что в них отражены диаметрально противоположные оценки идеи, заложенной в образе «подпольного человека» Достоевского.
По мнению Шестова, в «Записках из подполья» Достоевский «рассказывает свою собственную историю» — историю «перерождения убеждений».
В своей работе «Достоевский и Ницше» Л. Шестов писал: «Я заметил уже, что в «Записках из подполья» Достоевский рассказывает свою собственную историю. Эти слова, однако, не следует истолковывать в том смысле, что ему самому пришлось на самом деле так безобразно обойтись со своей случайной подругой; нет, история с Лизой, конечно, выдумана» [31;36]. Безусловно, нельзя так категорично отождествлять автора и его героя уже по одному тому, что «подпольные» мысли и чувства были для Достоевского синонимами «сокрытых», «гадких» стремлений, «марающих» и унижающих кривляний» [31;48-49].
По Шестову, для Достоевского 40-х годов идеи служения людям, защиты бедных и униженных потеряли всякую привлекательность, свидетельством чему является появление «Записок из подполья». Шестов полагает, что в образе «подпольного человека» Достоевский выразил свои собственные, неожиданно открывшиеся в нём самом, аморальные свойства душевной организации, которые к тому же оказались определяющими всё его мировоззрение.
Ужаснувшись всему «стихийному, безобразному и страшному», проснувшемуся в его душе, Достоевский, по Шестову, впоследствии принужден был «постоянно иметь в запасе показные идеалы, которые он тем истеричнее выкрикивал, чем глубже они расходились с сущностью его заветных желаний», и этой двойственностью проникнуты «его позднейшие произведения все до одного…» [32;172-174]. Такое же перерождение убеждений, по мнению Шестова, пережил и Ницше. Назвав Достоевского своим учителем, Ницше признал в его лице, как полагал Л. Шестов, «своего родного человека» [31;149].
В духе русского ницшеанства оценивал «Записки из подполья» и М. Горький: «Весь Ф. Ницше для меня в «Записках из подполья». В этой книге — ее все еще не умеют читать — дано на всю Европу обоснование нигилизма и анархизма» [8;216].
Обоснованно и объективно об автобиографическом начале повести «Записки из подполья» пишет М.Бахтин. Исследователь говорит о том, что в историко-литературных трудах критиками обычно берется биографический материал из произведений и, также, объясняется биографией художника данное произведение. Однако целое героя и целое автора при этом полностью игнорируется и, что не менее важно, — форма отношения к событию, форма переживания жизни и мира писателем и его героем.
Мы не будем доказывать, что между «подпольным человеком» и Достоевским нет ничего общего. Несомненно, что в этой повести (как и во многих других произведениях Достоевского) есть штрихи автобиографичности.
Наиболее близок нам вывод, сделанный Б.Бурсовым в книге «Личность Достоевского». Трудно не согласиться с тем, что «все лица, созданные Достоевским, в чем-то близки его собственной личности, но отнюдь не тождественны с ней» [5;9].
Л. Шестов в критической статье также хвалил Ф.М. Достоевского за то, что будто бы своим отречением от прежних гуманистических идеалов он поднялся к новым художественным вершинам, еще неведомым всей мировой литературе. По словам Шестова, «Записки из подполья» означали для Достоевского «публичное — хотя и не открытое — отречение от своего прошлого».
Таким образом, мировоззрение мыслителя было обусловлено прежде всего философским иррационализмом, который, как считают исследователи, и завел Шестова в интеллектуальный и нравственный тупик.
Дальнейшая критика повести «Записки из подполья» позволяет говорить нам о споре исследователей с позицией Л.Шестова. Это работы Л.Гроссмана, А.Долинина, В.Комаровича. Принимая шестовское понимание замечательной повести Достоевского, они, в отличие от Л. Шестова, отрицательно оценили ее: Л.Гроссман увидел в ней произведение «эгоистического и аморального индивидуализма», по мнению А. Долинина, она является «жестокой пародией» Достоевского на свои собственные идеалы, которые его вдохновляли в 40-е и 60-е годы; В. Комарович считал, что этой повестью Достоевский «втоптал в грязь» мечты о героическом служении писателя людям.
Другая книга — «Миросозерцание Достоевского» Н.Бердяева — отражает новую точку зрения на повесть «Записки из подполья». В данной работе подробно рассмотрено значение и влияние повести на дальнейшее творчество Достоевского.
Открытия о человеке, сделанные Достоевским в повести «Записки из подполья», по мнению Н. Бердяева, определяют судьбу дальнейших героев писателя, в частности, Раскольникова, Ставрогина, Ивана Карамазова. Именно с «подпольного человека» начинается «странствование» героев на путях свободы, которое и доводит его до «раздвоения». И действительно, все основные характеристики «подпольного человека», о которых было сказано ранее, раскрываются с еще большей полнотой в других героях Достоевского: склонность к самоанализу — в Раскольникове, цинизм — в Ставрогине, разочарованности в мире — в Иване Карамазове.
Н.А. Бердяев, высоко ценивший творчество писателя, полагал, что мысли, высказанные в «Записках из подполья», являются «потрясающими по гениальности», и призывал искать в них «первоисточника всех открытий», сделанных Достоевским о человеке на протяжении всего его творческого пути [3;50]. По мысли Бердяева, если до «Записок из подполья» Достоевский был еще не более чем «гуманист, полный состраданья к «бедным людям», к «униженным и оскорбленным», к героям «мертвого дома», то с «Записок из подполья» начинается гениальная идейная диалектика Достоевского. Он уже не только психолог, он — метафизик, он исследует до глубины трагедию человеческого духа. Он уже не гуманист в старом смысле слова… Он окончательно порвал с гуманизмом Белинского…» [3;36]. В то же время Н. Бердяев не разделял мнение Л. Шестова о Достоевском как об «исключительно… подпольном психологе»: «Подпольная психология у Достоевского есть лишь в момент духовного пути человека. Он не оставляет нас в безвыходном кругу подпольной психологии, он выводит из него» [3;141]. Потеряв гуманистическую веру в человека, Достоевский остался верен христианским принципам, углубил, укрепил и обогатил их. Поэтому он не мог быть «мрачным, безысходно-пессимистическим» писателем. В «самом темном и мучительном» у Достоевского есть «свет Христов» — «освобождающий свет» [3;37]. Эта мысль Н.А.Бердяева особенно близко соприкасается с высказываниями самого писателя об идейном замысле повести «Записки из подполья».
Важнейшим открытием писателя в повести исследователь считает мысль о свободе человеческого духа, предполагающей «свободу избрания». На наш взгляд, в этой мысли Н.Бердяева и заключается его «новаторство». Идея о «свободе духа» впервые выведена Достоевским в повести «Записки из подполья» и нашла дальнейшее развитие в его романах.
Таким образом, исследование Н.Бердяева позволяет говорить, во-первых, о развитии характеристик «подпольного человека» в других героях Достоевского, во-вторых, о том, что идеи, лишь заложенные в повести 1864 года, окончательно оформляются в последующем творчестве писателя и, в-третьих, о том, что с «Записок из подполья» начинается «новый» Достоевский.
В работе К. Мочульского «Гоголь. Соловьев. Достоевский» повесть «Записки из подполья» рассматривается несколько по-другому. Исследователь говорит о человеческой трагедии, связанной с больным сознанием «подпольного человека». И в то же время, в «болтовне» «подпольного человека» мыслитель видит великие открытия Достоевского. Считать «Записки из подполья» выражением «метафизического отчаяния» Мочульский считает неправильным. По его мнению, сила бунта героя не от равнодушия и сомнения, а от страстной веры в свою правоту.
Исследователю были близки мучения раздвоенного сознания «подпольного человека» Достоевского, и поэтому страницы, на которых Мочульский пытается разобраться в психологии умаления, грехопадения, больного сознания героев Достоевского, оказываются наиболее яркими в книге «Гоголь. Соловьев. Достоевский».
Если говорить о главном герое повести, то, по мнению Мочульского, Достоевский исследует конкретного человека 19-го столетия во всем его нравственном «неблагообразии». Он говорит не о нормальном сознании, которое существует только в книжных теориях гуманистов, а о реальном сознании цивилизованного европейца. Это сознание, считает исследователь, является извращенным и больным. Основная идея гуманизма о том, что человека можно перевоспитать разумом и выгодой, по К.Мочульскому, является неверной.
«Подпольный человек» хочет испытать, можно ли быть совершенно откровенным с самим собой. На основании этого, можно сказать, что исповедь героя имеет религиозный смысл — это своего рода «покаяние грешника».
Одиночество «подпольного человека» среди людей вырастает в своеобразный символ мирового неблагополучия, поэтому темой повести «По поводу мокрого снега» исследователь считает трагедию человеческого общения. Герой Достоевского знает, что «подполье уже убило в нем всякую способность к живой жизни, что все чувства его — «мираж» и самообман, что он обречен на самое позорное бессилие. И от этого сознания нежность к героине переходит в ненависть. Любовь, добро, чистота вызывают в обреченном грешнике демоническую злобу, за свой грех он мстит праведнику». Так, по мнению Мочульского, «кончает мечтатель-романтик» [22;347]. Трагедия любви «подпольного человека» — крушение всей романтической этики. «Естественная любовь» так же бессильна, как и «естественное добро». Это одна из основных идей трагического мировоззрения Достоевского» [22;347].
Таким образом, в XX веке повесть «Записки из подполья» приобрела в литературе своеобразную судьбу. Вопрос об объективном значении выведенного в ней образа стал постепенно изменяться. На нее стали смотреть преимущественно как на идеологический документ. В это время в толковании повести верх взяли декаденты, которые совершенно слили «подпольного человека» с Достоевским.
Д. Мережковский писал о человеке из «подполья» и Достоевском как об одном лице: «… «человек из подполья» … с тяжелым взором эпилептика, бывший петрашевец и каторжник, будущая противоестественная помесь реакционера с террористом, полубесноватый, полусвятой, Федор Михайлович Достоевский» [20;307].
Р.Иванов-Разумник в «Истории русской общественной мысли» отказывался от оценки «неизвестного автора» «Записок из подполья» и истолковывал его взгляды как непосредственное выражение мировоззрения самого Достоевского.
Не типологический аспект, а биографический и религиозно-философский аспекты доминируют в критике, посвященной вопросам анализа повести «Записки из подполья». Мыслители начала ХХ века осознали, что создания Достоевского следует рассматривать в контексте глобальных проблем мировой философии и культуры и многое сделали в этом направлении; однако недостаток их исследований заключался в том, что в силу уникальности художественного метода Достоевского они воспринимали высказывания его героев-идеологов как разделяемые самим автором.
Влияние общественной мысли советской эпохи на оценку повести «Записки из подполья»
В советское время изучение подлинного содержания произведений Достоевского было по понятным причинам весьма затруднено. С середины 1930-х гг. в русском литературоведении возобладало социологическое направление, которое привело к известному обеднению и односторонности оценки героев Достоевского, изучавшихся с точки зрения выявления их социального происхождения, классовой природы и общественно-политических событий. Но это компенсировалось достижениями в исследовании его поэтики: работы М. Бахтина, В. Кирпотина и многих других. Начиная с середины 1940-х гг. в отечественном литературоведении возрождаются типологическое (Л.П. Гроссман), психологическое (А.А. Белкин), сравнительное (Н. Вильмонт) направления, появляются работы по поэтике (Н.М. Чирков), которые способствовали зарождению интереса исследователей к изучению художественного своеобразия образов Достоевского, началось интенсивное изучение его произведений.
Выходят сборники статей и материалов, посвященные литературному наследию писателя. Изучением творчества Ф.М. Достоевского занимаются М. Бахтин, А. Белецкий, В. Виноградов, Л. Гроссман, А. Долинин, В. Комарович, А. Цейтлин, Б. Энгельгардт. В конце 1940-х годов появляются исследовательские работы В. Кирпотина, B. Нечаевой и других советских ученых. В первые послереволюционные десятилетия возобладал и на протяжении долгого времени, вплоть до 60-70-х годов, считался единственно правильным, социологический подход при анализе произведений писателя.
Подводя итоги более чем тридцатилетнего изучения творчества писателя в период «между юбилеем его смерти и рождения», А. Долинин в редакторском предисловии к изданному в двадцатые годы сборнику «Достоевский и другие. Статьи и исследования о русской классической литературе» пришел к следующему выводу: «…в течение слишком тридцати лет до наших дней Достоевского воспринимали почти исключительно со стороны идейной — как философа или религиозного мыслителя. И, несмотря на всю субъективность, которая нередко окрашивала работы о нем… тенденции развития его религиозно- философских воззрений уловлены… правильно…» [12;16]. При этом «Записки из подполья» оценивались А. Долининым как важнейшее произведение, ставшее прологом «ко всему художественному творчеству Достоевского послекаторжного периода» [12;323].
«Важным противовесом» религиозно-философскому осмыслению искусства классика считалось в те годы направление, выработанное в семинаре по изучению творчества Достоевского, действовавшем под руководством А.Л. Бема при Русском народном университете в Праге [4;6]. Ученые, принимавшие участие в работе семинара (С. Гессен, И. Лапшин, Н. Лосский, А. Флоровский, Д. Чижевский), рассматривали наследие великого русского писателя и его эпоху с точки зрения различных гуманитарных наук. При этом многие участники семинара (отчасти под влиянием психиатра Н. Осипова) увлекались учением Фрейда, психоанализом, что и нашло отражение в ряде их докладов и выступлений.
Как отмечает М. Бубеникова, «в достоеведении А. Бема как будто сконцентрировалось стремление участников семинара к применению психоанализа в литературоведении. Однако у него эта тенденция опиралась на традицию школы А. Веселовского и А. Потебни, и А. Бем считал важным теоретически осмыслить разницу-грань между психоанализом и литературоведением и много энергии отдал объяснению значения сохранения автономии литературоведческого анализа» [4;7].
В работах А.Л. Бема были заложены основы архетипного подхода к пониманию творчества Достоевского, поскольку в центре внимания исследователя находился анализ образов и мотивов, проходящих через художественное пространство произведений мировой классики (в частности, таких, как «Фауст», «Гамлет», «Макбет», «Дон-Кихот»). Образ «подпольного» человека» также осмысливался А.Л. Бемом как архетипический. В художественном мире Достоевского он являлся выражением его центральной проблемы, связывающей личность и творчество писателя в единое целое: «…именно в отъединении от жизни, в замкнутости личности всех основных героев произведений Достоевского надо искать внутренний смысл его творчества… В сущности, Достоевский рисует нам все одного и того же «отщепенца», но каждый раз он показывает нам иную его психологическую разновидность» [4;10]. Следует отметить, что ни один из названных подходов к творчеству Достоевского не получил своего развития в отечественном литературоведении 30-х годов. Вместо этого в обществе возобладали тенденции по преодолению «достоевщины» как явления, препятствующего, по словам М. Горького, «внутренней реорганизации не только в социально-политическом смысле, но и в психологическом» [8;140], служащего опорой реакции и декадентства. Резко негативная оценка, данная М. Горьким повести «Записки из подполья» на Первом Всесоюзном съезде советских писателей, на долгое время укоренилась в советском литературоведении. Признавая сильное влияние Достоевского на ряд писателей Европы, Горький полагал, что ему «принадлежит слава человека, который в лице героя «Записок из подполья» с исключительно ярким совершенством живописи словом дал тип эгоцентриста, тип социального дегенерата» и «фигурой своего героя показал, до какого подлого визга может дожить индивидуалист из среды оторвавшихся от жизни молодых людей XIX-XX столетий» [24;11]. По убеждению Горького, человек из «подполья» вмещал в себе «характернейшие черты» Фридриха Ницше, Оскара Уайльда, Бориса Савинкова и героев романов Гюйсманса «Наоборот», «Ученика» Бурже и «Санина» Арцыбашева и еще многих «социальных вырожденцев» [24;14]. При этом Горький не разграничивал сущность «подпольного» героя и духовные искания Достоевского: «Достоевскому приписывается роль искателя истины. Если он искал — он нашел ее в зверином, животном начале человека и нашел не для того, чтобы опровергнуть, а чтобы оправдать» [24;19]. Со сходных позиций в 50-е годы оценивал творчество Достоевского В. Ермилов. В очерке, предваряющем десятитомное собрание сочинений писателя, он назвал его «субъективнейшим» художником, как М. Горький, не отделял героев произведений Достоевского от его личности, полагая, что «они всегда являлись его личной исповедью» [14;7]. «Записки из подполья» В. Ермилов оценивал как одно из наиболее реакционных произведений, где велась не только «злобная полемика» с романом «гениального» русского революционера-демократа Н.Г. Чернышевского, но и была рассказана «история морального преступления». При этом «перед лицом совести всего человечества» роль самого Достоевского в моральном преступлении признавалась «тяжелой», потому что «о преступлении нельзя рассказывать со злорадством!» [14;42–43].
Исследователь обвиняет писателя в «религиозном мистицизме» и «мракобесии». «Мы, советские люди, — пишет автор, — гордимся нашей неразрывной связью со всеми передовыми, прогрессивными художниками и мыслителями всех времен и народов. И мы не можем «забыть» и «простить» Достоевскому, как бы мы ни ценили его художественный талант, ослеплявшую его мрачную злобу против лучших, демократических сил его эпохи, выраженную в наиболее реакционно-тенденциозных его произведениях. Мы не можем забывать и о том, что и в наше время реакция, церковники и иные мракобесы пытаются использовать его произведения в своих тёмных целях» [14;54-55].
Резкой критике со стороны автора подвергаются и другие произведения писателя, направленные против политического нигилизма: «Идиот», «Бесы», а также романы «Преступление и наказание» и «Братья Карамазовы», проповедующие идеи христианства. Таким образом, работа В. Ермилова явилась отражением духа времени, когда атеистическое сознание не позволяло по достоинству оценить творчество Достоевского.
С начала 1960-х годов в литературоведческой науке начался новый подъем в изучении творчества Ф.М. Достоевского, потому что складываются наиболее благоприятные условия для объективного подхода к художественному наследию писателя. Достоевский рассматривается как гордость русской литературы, и поэтому должен быть постигнут во всей своей глубине. Множество исследований было посвящено изучению произведений Ф.М. Достоевского, образов, идей, характеров, типов в его произведениях, эволюции его стиля от ранних произведений к позднейшим. В это время выходят работы Н. Будановой, М. Гуса, Ю. Карякина, В. Туниманова, Г. Фридлендера.
Парадоксально, что исследователи, которые в рамках вульгарно-социологического подхода разделяли творчество Достоевского на «прогрессивную» и «реакционную» части, отождествляя последнюю, так называемую «достоевщину», с идеологией религиозной философии, были в этом более «объективны», нежели те, которые стремились представить эстетику писателя однозначно реалистичной.
В книге «Очерки истории русской этической мысли» под редакцией О.П. Целиковой приводится анализ учений Н. Бердяева, С. Булгакова, В. Соловьёва. Труды этих философов, как и произведения Достоевского, объявляются «реакционными» и подвергаются резкой критике. Вместе с тем появляется ряд работ, авторы которых в стремлении к объективной интерпретации текста подходят к сути образа подпольного человека. Этот интерес к повести, и, в первую очередь, к оценке её главного героя, его мироощущения продолжает расти, возможно, потому, что оно генетически связано с «лишними людьми» 1840 — 1850-х годов и заключает в себе дальнейшее развитие подобных характеров в русской литературе.
«Записки из подполья» воспринимаются многими исследователями как точка отсчета новых творческих устремлений Ф. Достоевского, нашедших воплощение в серии последовавших за этим произведением романов.
На основании вышесказанного, понятно, что отношение критиков к личности и теории «подпольного парадоксалиста» было чрезвычайно неровным. Вот что писал, например, в 1970 году Н.Арденс: «... Достоевский дает полный простор его [героя] философствованию и доводит самый образ его до прямой карикатурности, до фантастичности. Его подпольный человек, оказывается, даже находит «удовольствие» в том, что он «груб», в том, что он предельно циничен. Он с наслаждением издевается над полюбившей его проституткой Лизой и, ощущая свою «власть» над ней, добивается унижения ее и даже мстит ей... за ее любовь, за то, что она «подвернулась» ему» [19;60-61].
Ф. Достоевский ведет повествование от лица героя, а это принципиально важно для психологической характеристики образа рассказчика. Увлеченные пафосом разоблачения «антигероя», исследователи принимают его откровения за главное основание для вынесения приговора. Однако все его жестокие, хотя и справедливые слова являют нам картину мятущегося и страдающего сознания. Ведь его исповедь является не «защитительным сочинением», а прежде всего — критикой чувств и мыслей еще молодого героя. Самобичевание героя, таким образом, позволило исследователям посмотреть на него не как на злодея, а как на человека, постигшего трагическую основу мироздания и не желающего смириться с этим. Справедливости ради стоит отметить, что на психологическое преображение повествователя в «Записках из подполья» уже в начале XX века указал Н.С. Трубецкой: «Страстность, с которой он защищает свои мысли, и саркастический тон, которым он часто говорит о себе самом [24-летнем], показывают, что теперь, с течением времени, он недоволен собственной идеологией» [28;53].
В этом свете неосновательными выглядят мнения, высказанные значительно позже, которые не учитывают положительной тенденции в образе героя, а между тем, эта мысль проступает в различных аспектах художественной структуры произведения.
Но в XX веке уже многие авторы (Ю. Карякин, В. Кирпотин, Ю. Кудрявцев, А. Мясников, Б. Сучков, В. Туниманов, Г. Фридлендер, Я. Эльсберг и др.) стремились не просто преодолеть издержки вульгарного, одностороннего отношения к Достоевскому, но и вскрыть методологическую несостоятельность такой критики (отождествление всех позиций героев и автора, игнорирование исторического контекста идей и специфики их художественного воплощения) [1;97].
Так, исследуя повесть «Записки из подполья», В.Я.Кирпотин пришел к выводу о значимости ее поэтики для всего последующего творчества автора и специфичной для него романной формы: «Поэтика «Записок из подполья» содержит в неразвернутом виде поэтику позднейших романов Достоевского. … Слияние философствования с повествованием, растворение его в повествовании … вскоре после «Записок из подполья» привело к созданию первого великого романа Достоевского — «Преступление и наказание», романа нового, специфичного для Достоевского типа» [39;472,475]. По мнению В. Кирпотина, гениальность Достоевского-художника в «Записках из подполья» выразилась в том, что «он почувствовал и необычайно убедительно выразил психологию философского переживания» [17;472].
Отделяя Достоевского от его героя и рассматривая «Записки из подполья» не как публицистику, а как полноценное художественное произведение, В. Кирпотин признавал правду выраженного в повести авторского видения, сохраняющего свою эстетическую природу. Однако сквозь эстетику Достоевский «всматривался в онтологию, в философию мира, космоса и общества», но так, — оговаривался В. Кирпотин, — «как он их понимал, конечно» [17;175].
В середине XX века появляется работа В.Шкловского «За и против. Заметки о Достоевском». В ней подробно рассмотрено то, как в повести «Записки из подполья» реализуется полемика писателя с Чернышевским. На наш взгляд, стоит более подробно остановиться на статье и попытаться понять, в чем состоит, по мнению исследователя, противоречие между взглядами Чернышевского и теорией «подпольного».
В «Записках из подполья», считает Шкловский, герой занят вопросом об идеях своего времени, и идеях социализма в частности.
Еще до этого исследователя отмечалось, что повесть Достоевского является своеобразной полемикой писателя с автором романа «Что делать?». В снах Веры Павловны, описанных в романе Чернышевского, подробно показано человечество, пришедшее к коммунизму, победившее природу, живущее без ревности, собственности, в хрустальных зданиях, а герой «Записок из подполья» в свою очередь отвечает на эти сны: «Вы верите в хрустальное здание, навеки нерушимое, т. е. в такое, которому нельзя будет ни языка украдкой выставить, ни кукиша в кармане показать. Ну, а я, может быть, потому-то и боюсь этого здания, что оно хрустальное и навеки нерушимое» [13;168].
Слова о хрустальном здании проходят через всю книгу Достоевского, хотя герой и не отрицает его, а наоборот, говорит: «Пусть даже так будет, что хрустальное здание есть пуф, что по законам природы его и не полагается и что я выдумал его только вследствие моей собственной глупости, вследствие некоторых старинных, нерациональных привычек нашего поколения» [13;240]. Героем отрицается не столько хрустальное здание, сколько «чужой капитальный дом европейской цивилизации».
Здесь, на наш взгляд, говорится о поколении самого Достоевского, которое мечтало о социализме. Так, существуют эпохи, в которых есть революционная ситуация, а революция не приходит. Все это — и революционная ситуация, и ожидание иного мира было совершенно реальным во второй половине 40-х годов. При задержке истории, когда событие может совершиться, но не совершается, определенная часть людей становится людьми «подполья».
Если говорить о противоречии между теорией «подпольного» и рассуждениями Чернышевского, то более всего герой спорит со способом доказательства, который избрал автор романа «Что делать?». Чернышевский доказывает, что человечеству выгоднее жить разумно, что правильно понятое эгоистическое желанье счастья приводит к счастью общему. Он называет это «разумным эгоизмом».
«Подпольный» же Достоевского говорит, что человеку вовсе не нужна выгода, что человек боится того, что дважды два — четыре. Таким образом, «человек из подполья» отвергает будущее устройство мира потому, что оно ему не нравится своей непреложностью, отсутствием в нем сомнений, кажется не соответствующим человеческой природе.
Главным в исследовании Шкловского является то, что он подробно рассмотрел, в чем же состоит полемика между Достоевским и Чернышевским, сравнил теорию «подпольного человека» и рассуждения, обозначенные в произведении Чернышевского. На наш взгляд, книга данного исследователя не является политизированной, в ней дан достаточно объективный взгляд на поставленную проблему.
Повесть «Записки из подполья» в сравнении с романом Чернышевского рассматривалась не только в работе Шкловского, но и у других исследователей, в частности, в книге В.Туниманова «Творчество Достоевского. 1845-1862 годы». Исследователем отмечено, что хотя элементы полемики в повести и значительны, однако это художественный спор, преломленный через сознание героев и повествователя. Другой пункт, на котором останавливается Туниманов, состоит в том, что Достоевский устами своего героя продолжает идейную и литературную полемику не только с Чернышевским, но и с редакторами «Русского вестника» и «Отечественных записок» («Полемику с Катковым писатель перенес в художественное творчество» [29;281]). Однако, на наш взгляд, данный вывод исследователя не достаточно доказан.
В конце XX века появляется работа Ю.Г. Кудрявцева «Три круга Достоевского (Событийное. Социальное. Философское)». Известным российским философом выдвигается оригинальная концепция смысла жизни человека. В монографии «Три круга Достоевского» исследователь высказывает сомнение в наличии смысла, предписанного существованию человека кем-либо. Его главная идея сводится к следующему: каждый человек наполняет свою жизнь своим смыслом. При этом на первый план выдвигается желание общности, чтобы «этот смысл каждый видел в высоком, а не в низком». Под «высоким» он понимает прежде всего нравственность, справедливость, честность, идейность и другие позитивные качества личности. Аморальными он называет тех людей, которые считают смыслом своего существования наличие денег и власти.
Главную ошибку предшествующих исследователей Ю.Кудрявцев видит в том, что они принимают «подпольного» за того, кем он сам себя выдает. На самом же деле герой Достоевского оказывается весьма привлекательным главным образом потому, что не боится сказать о себе плохо. На основании этого Ю.Кудрявцев называет его героем, а не антигероем, то есть считает его теорию «высокой».
Очень интересны размышления исследователя о теории «подпольного», которой ранее в литературной критике уделялось не так много места. По мнению Кудрявцева, лишь теория изложена в повести серьезно, а все остальные рассуждения пронизаны иронией. Теория парадоксалиста, по Ю.Кудрявцеву, — это борьба за право личности быть собой, и в основе иронии «подпольного человека» лежит именно тоска по личности. В человеке изначально заложено быть личностью, но ему мешают установки, теории, в частности, вульгарно-материалистический взгляд на мир. Эта теория отказывает человеку в его относительной свободе в обществе, связывает его с социальной средой. Творческое начало в человеке отрицается, потому что все рассчитано до него и за него, а самостоятельность мышления самого человека отсутствует. Эта теория обещает человеку жизнь, исключающую всякие сомнения и раздумья.
Рассмотрев теорию «подпольного», исследователь приходит к выводу, что герой Достоевского не противоречащий себе человек, а личность, потому что он противостоит «фатально предопределенной стене закономерностей. Вот цитата из размышлений самого «подпольного человека»: «Как чувствует себя человек, признавший фатально предопределенную стену закономерностей, выйти за которую он не может? ... Безличность — весьма уютно. ...Личность в этих условиях чувствует себя плохо, стесненно. Она деградирует» [18;87]. Именно о деградации личности можно говорить в связи с героем Достоевского.
«Человеку надо — одного только самостоятельного хотенья, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела» [13;90]. В этих словах «подпольного», по мнению Кудрявцева, выражена большая мысль. Исследователь считает, что если не учитывать выгоды человека быть личностью, то никакое благополучие не может быть сохранено.
На наш взгляд, главным в работе Ю. Кудрявцева является его позиция в отношении теории «подпольного человека». Исследователь рассматривает ее не с точки зрения советского критика, а несколько по-другому. Ю.Кудрявцев как раз видит в теории «подпольного» абсолютное развенчивание взглядов коммунистов относительно будущего советских людей. Безусловно, исследователь не мог сказать открыто обо всем (книга написана в 1979 году), однако фразы о «личности и безличности», «благополучии» и «фатально предопределенной стене закономерностей» позволяют нам говорить об отношении исследователя к «коммунистическим теориям».
Таким образом, работа Ю. Кудрявцева о творчестве Достоевского и повести «Записки из подполья», в частности, является одной из значительных в XX веке. В его исследовании, во-первых, дан более подробный анализ теории «подпольного человека», во-вторых, по-новому оценена личность главного героя «Записок из подполья» и дано этому подробное обоснование и, в-третьих, самое главное, на наш взгляд, показан новый подход к теории «подпольного человека» и его образу в целом.
Таким образом, анализ научной литературы показывает, что у многих работ советской эпохи, посвященных творчеству Ф.М. Достоевского, был существенный недостаток: осмысление художественного наследия писателя в связи с известными идеологическими обстоятельствами исследователями усиленно критиковалось или же опускалось вовсе. Лишь немногие исследователи решались публиковать свои работы по данной проблеме, основная же масса литературоведов опиралась на социологический подход при оценке творчества Достоевского. Формировалось неполное, одностороннее прочтение творчества писателя.
Современные взгляды на повесть «Записки из подполья»
Коренной перелом в трактовке «Записок из подполья» произошел во второй половине 80-х годов ХХ-го столетия. Среди литературоведов прочно утвердилось мнение о значимости этого произведения для творческого наследия Достоевского. Была преодолена ошибка в отождествлении писателя с его персонажем, в результате которой автору нередко предъявляли обвинение в преступлениях, которых он не совершал (имеется в виду, прежде всего, сцена надругательства «подпольного» героя над Лизой). Было признано влияние образа «подпольного» человека на творчество экзистенциалистов; при этом последнее стало рассматриваться не как объект для критики, а как явление мировой культуры. Было выявлено, что для определения литературной генеалогии образа «подпольного» героя, как и героев-идеологов больших романов Достоевского, «необходимы… крупные, эпохальные масштабы, захватывающие евангельскую мифологию, средневековую легенду, классическую трагедию» [23;66]. Таким образом, человек из «подполья» был признан равным таким значительным образам мировой литературы, как Гамлет и Фауст; «Записки из подполья» стали считать «программным произведением Достоевского, в котором он возвестил о своем социально-психологическом открытии, дал название этому явлению» [15;103].
Если говорить о современной критике, то, на наш взгляд, здесь можно отметить работы А.Станюты и И.Гарина. В своей книге «Постижение человека. Творчество Достоевского 1840-1860 годов» А. Станюта обращает внимание читателя на образ «подпольного», позицию автора по отношению к своему герою и, наконец, на развитие в последующих произведениях писателя проблем, поставленных в «Записках из подполья». Решаются же все обозначенные исследователем вопросы достаточно интересно.
Главное, о чем говорит Станюта, сводится к следующему: повесть Достоевского — это своего рода «апробация» современной писателю идеи о том, что «скрытая в человеке сила рано или поздно вырвется наружу и подорвет основы возводимого общественного здания, каким бы совершенным оно ни проектировалось» [25;47]. «Подпольный», по исследователю, не считает возможным «идеальное устройство» людей на земле (то есть — социализм), тогда как автор повести «никогда не расставался с надеждой возвести свое здание».
Абсурдность теории «подпольного человека» для писателя, по исследователю, ощущается во второй части повести, а точнее, в «полнейшем личном поражении перед Лизой» главного героя. Однако, на наш взгляд, связь поступка парадоксалиста по отношению к героине и провальность его теории бездоказательна и, более того, неправомерна.
Более близким нам кажется вывод, который делает исследователь относительно связи «Записок из подполья» с последующими произведениями художника, а именно — то, что чувствуется в повести, открыто присутствует в романах Достоевского: желание уйти от разлада с самим собой и миром посредством анализа собственной личности, а не отстранением от разлада и хаоса.
Таким образом, исследование Станюты нельзя считать однозначным. В нем присутствуют вполне правомерные указания на значение «Записок из подполья» для дальнейшего творчества Достоевского, однако есть и недоказанные, неубедительные, на наш взгляд, тезисы.
Другая книга, на которой мы остановимся, — «Многоликий Достоевский» И. Гарина. Основными тезисами данного исследования являются, на наш взгляд, следующие:
1. «Подпольный человек» — это не просто тип, впервые отмеченный Достоевским, но и «мы все, дорожащие своей свободой» [7;112]. Исследователь также говорит о «вневременности» героя писателя (здесь можно уловить связь с понятиями «сверхтип», «метатип»).
2. Теория «подпольного», безусловно, имеет право на существование, однако, как и любая другая идея, подлежит исторической проверке и лишь на основании этого можно говорить о ее правильности или неправильности. Эта мысль высказана впервые именно этим исследователем.
3. Осознание теневых сторон души иногда, как, например, в данной повести, не способствует ее спасению, а наоборот, приводит к еще большему аморализму. Данная мысль также нова и не раскрывалась в более ранней критике.
4. Последняя, и главная, на наш взгляд, мысль, на которой стоит остановиться, об истинности, «подлинной онтологической реальности человеческого духа» [7;153] героя, выведенного Достоевским и ошибочности взглядов, характеристик «разумного человека» просветительства и «прекрасной души» романтизма.
В целом, взгляды И. Гарина близки нам.
Другой, не менее значимой в трактовке образов повести «Записки из подполья», становится работа Г.М. Фридлендера, в которой произведение «Записки из подполья» включено в контекст творчества писателя в качестве иллюстрации мысли о пагубности идеи «победы «звериных свойств человека» над человеческими свойствами» [30;162] «Она, — пишет исследователь — выражена в каждом из главных его произведений. Князь Валковский (в «Униженных и оскорбленных»), антигерой «Записок из подполья», Раскольников и Свидригайлов (в «Преступлении и наказании»), Ипполит Терентьев (в «Идиоте»), Ставрогин (в «Бесах»), Федор Павлович, Митя и Иван Карамазов (в «Братьях Карамазовых») — таков неполный перечень главных героев Достоевского, трагическая судьба которых связана с тревожными размышлениями писателя, вызванными исследованием проблемы морального и социального зла, его — временной или окончательной — победы над душой и сердцем человека». Заслугой исследователя, на наш взгляд, является факт включения произведения «Записки из подполья» в контекст мировой литературы. По мысли Г.М. Фридлендера, Достоевский продолжает «начатый Стендалем, Бальзаком, Диккенсом и другими западными писателями первой половины XIX в. трезвый и бесстрашный анализ мысли и сердца человека-одиночки, сжигаемого чувством неудовлетворенности. И великий писатель показал, что в сумерках души такого человека (или психологическом «подполье», если воспользоваться термином Достоевского) могли и могут рождаться не только «рай», но и «ад», возникать не только светлые надежды и мечты героев Шиллера, Жорж Санд, Фурье и других провозвестников нового мира, но и мрачные фантазии пушкинского Германна, Скупого рыцаря, индивидуализм Раскольникова, Подростка, Ивана Карамазова». В этом же исследовании автор говорит о пророческой миссии Достоевского, доказывая свою позицию фактами позднейшей истории буржуазной философской мысли XX века. Характеризуя образ антигероя Достоевского, Г.М. Фридлендер обращает внимание на новаторство писателя: «В отличие от многочисленных своих предшественников, Достоевский избирает в качестве объекта анализа не величественного «титана»-индивидуалиста, не Мельмота, Фауста или Демона, а заурядного русского чиновника, в душе которого новая эпоха открыла противоречия, сомнения и соблазны, аналогичные тем, которые раньше были уделом немногих избранных романтических натур, «аристократов духа» … В опьянении открывшейся ему безграничной свободой духовного самопроявления он готов признать единственным законом для себя и для всего мира свой личный каприз, отказ от осуществления которого уподобляет его ничтожному «штифтику» или фортепьянной клавише, приводимой в действие чужой рукой» [30;237]. Вынося суровую оценку персонажу, Г.М. Фридлендер, тем не менее, отмечает: «Его горделивые «ницшеанские» (до Ницше) притязания и мечты — лишь маска, под которой скрывается больная, израненная бесконечными унижениями человеческая душа, нуждающаяся в любви и сострадании и во весь голос взывающая о помощи» [30;239].
Как уже отмечалось, на современном этапе исследования повести Достоевского интерес к ней по-прежнему не ослабевает. Огромное количество работ, посвященных проблематике этого произведения, побуждает исследователей к попыткам их систематизации. В частности, О. Дилакторская выделяет такие проблемные направления, сложившиеся в истории изучения «Записок из подполья»: «во-первых, осмысления личности героя; во-вторых, осознания философского фона повести; в-третьих, отражения авторского присутствия (биографического и мировоззренческого аспекта); в-четвертых, выявления плана реминисценций и рецепций; в-пятых, соотнесения повести с последующим творчеством писателя и, наконец, в- шестых, оценки ее жанра» [10;7].
На наш взгляд, в качестве ведущих направлений современного этапа в изучении повести Достоевского необходимо выделить следующие: первое, связанное с философским осмыслением «Записок из подполья» (именно этот аспект становится ведущим в работе О.Семак); второе, рассматривающее идейно-художественное влияние этого произведения на культурное наследие ряда выдающихся писателей XX века [Пушкарев А.А.].
Если в работе Пушкарева А.А. проблематика «Записок из подполья» рассматривается через призму анализа творчества созвучных художников, то исследование О.Дилакторской по сути продолжает традиции сложившегося еще к двадцатым годам ушедшего века и насильственно прерванного в последующем религиозно-философского подхода. В частности, исследователь, используя приемы этимологического анализа фамилий, использованных Достоевским в процессе наименования героев, выходит на значимые в его творчестве идеи. Этот подход вписывается в рамки актуального на сегодняшний день культурологического подхода [10;12]. В другой работе О.Г. Дилакторская указывает ряд черт, сближающих ткань повести Ф.М. Достоевского с произведением А.С. Пушкина «Пиковая дама» и произведением Н.В. Гоголя, приходя к следующему заключению: «... нет сомнений в том, что творческая фантазия Достоевского при конструировании масок Парадоксалиста безусловно опиралась на творческий опыт Пушки на, пушкинское понимание наполеоновского типа, выраженное в образе Германна. Но идеи Пушкина под пером Достоевского получили драматическую заостренность, глубину, дисгармоническую вибрацию материала» [11;8].
Если говорить о художественной литературе XX века, то в крупнейших произведениях этой эпохи мы наблюдаем проявление двоемирия, взаимопроникновение реального и трансцендентного, социального и экзистенциального, так характерных для произведений Достоевского.
Воздействие Достоевского на всю последующую литературу определяется тем, что он дал имена и образы идеям, которые только зарождались в сознании его современников, а потом, в XX веке, определили собою все сферы социально-политической и культурной жизни человечества. Здесь даже можно говорить об определенном «перечне» идей, которые были исследованы Достоевским: «идея всемирного человеческого обновления», «идея православия», «национальная идея», «идея о бессмертии души человека» и др. Каждая из названных идей доказывается и обосновывается в творчестве писателя, что обусловливает активное развитие этих идей в творчестве художников XX века.
Писатели XX столетия восприняли творчество Достоевского как некий «канон» или, своего рода, метатекст, превносящий в новую литературу темы, мотивы, идеи и образы, ставшие национальными архетипами. Достоевский воплотил в созданных им характерах главную черту национального характера — антиномичность, противоречивость, двойственность. Он создал национальный архетип, который будет в XX веке воплощать русское искусство.
В чем же заключаются основные пункты соприкосновения художников ХХ века с Достоевским? Во-первых, единой исходной позицией ‒ действительность иррациональна; во-вторых, общей проблематикой: человеческой свободы/несвободы; героя/антигероя; хотения/воли, добра/зла, кризисного сознания, нравственного идеала и т. д.; в-третьих, особым видением мира как хаоса.
На наш взгляд, достаточно ярким раскрытием типа «подпольного человека» в современной литературе является роман В.С. Маканина «Андеграунд, или Герой нашего времени». Если «подпольный» Достоевского — внутренний человек, со всеми муками личностной рефлексии и трагической судьбы, то персонаж современного андеграунда — социальный человек, входящий в среду и живущий по ее правилам. На наш взгляд, их общность определена лишь внешним по отношению к социуму положением. «Подпольный человек» Достоевского интровертен и решает вечные и сегодняшние вопросы наедине с самим собой. Современный герой андеграунда всегда чувствует плечо собрата по своему кругу и опирается на него. Однако, на наш взгляд, аллюзия Достоевского, заявленная в названии романа, скорее в русле отталкивания от него, нежели сближения. Это явление, по Маканину, сугубо социально-политическое, идеологическое, почти не имеющее точек соприкосновения с онтологическими сущностями.
Таким образом, можно сделать общий вывод о том, что Ф. М. Достоевский предупреждает о грядущей катастрофе обезбоженного мира, фатальном итоге идеологической цивилизации, а постмодернисты осмысляют мир как текст, генерируя новые смыслы, в ситуации тотального тупика этой цивилизации. Подобные выводы стали возможны благодаря синтезу всех направлений исследования творчества Ф.М.Достоевского (социологического, философского, метафизического, поэтологического), что дает ключ к подлинному его пониманию.
Заключение
Русская критика всегда стремилась взять на себя руководящие функции в управлении литературным процессом. В разное время и в разной степени критика регулирует историко-литературный процесс, становится выразителем культуры, времени, в ней представленном.
Преимущественным предметом критики оказывается современная исследователю литература, живой литературный процесс. Но история литературы обращается и к классике, к тому, что приобрело статус долговечности.
В подходе к определению цели критической мысли мнения специалистов разнятся: «Ряд исследователей считает, что критика — это область познания, близкая науке (истории литературы). Другую точку зрения представляют литературоведы, которые считают, что критика — это область познания, близкая художественному творчеству. Критике действительно присущи элементы как научного, так и художественного познания литературных явлений» [6;25]. Объектом познания критической литературы становится творчество того или иного писателя. В совокупности эти отзывы — одна из необходимых работ, без которых историко-литературное изучение художественного творчества данного лица не может быть полным. Такой пересмотр дает нам материал для суждений о том, как отнеслась к данному писателю современная ему общественная и литературная мысль и к каким выводам о нем пришла последующая, посмертная его оценка. Наряду с этой прямой задачей на основании того же материала решаются отчасти и некоторые другие вопросы историко-литературного значения (движение общественного сознания в эпоху, представленную соответствующими критическими материалами; характер литературной критики на определенном историческом этапе; развитие литературной манеры писателя).
В своей работе мы определили своеобразие критики, посвященной повести Достоевского, исходя из особенностей эпохи XIX — XX веков и взглядов самих критиков.
Повесть «Записки из подполья» в современном понимании — весьма значительное произведение Достоевского, ставшее не только предтечей его великих романов, но и «прологом к литературе ХХ века» [7;112]. Однако такое понимание значимости этого произведения отмечалось далеко не всегда. Не получив сразу после публикации должной оценки, повесть Достоевского обрела таковую лишь десятилетия спустя — в русской философской критике рубежа XIX–XX веков; эта высокая оценка была закреплена в сформировавшемся к 20-м годам минувшего века религиозно- философском подходе к творчеству Достоевского. В советский период повесть Достоевского оценивалась резко негативно; эту ошибку начали осторожно исправлять лишь в последней четверти ХХ века, а окончательное преодоление предвзятости в оценке произведения стало возможным лишь в эпоху переосмысления прежних социальных ценностей.
На современном этапе выделяются два основных направления в изучении «Записок из подполья». Первое — развивающее традиции религиозно-философского подхода; второе — рассматривающее проблематику этого произведения сквозь призму анализа творчества созвучных художников. При этом все с большей силой заявляют о себе работы, отражающие архетипный подход в литературоведении, поскольку «подпольный» герой однозначно квалифицируется учеными как архетипический образ. Исследования обоих направлений и, в частности, те, что проводятся в рамках архетипного подхода, призваны уточнить существующее представление о месте «подпольного» героя в художественном мире Достоевского, а также исследовать влияние «подпольного» образа на творчество классиков мировой литературы. Кроме того, нужно признать, что многие реалии в произведениях Достоевского еще нуждаются в раскрытии их глубинного смысла и пока они остаются за пределами первой и непосредственно воспринимаемой читателями информации.
Литература:
1. Ашимбаева Н.Т. Достоевский. Контекст творчества и времени. — СП., 2005.
2. Бердяев Н. А. Откровение о человеке в творчестве Ф.М. Достоевского. — М., 2009.
3. Бердяев Н.А. Миросозерцание Достоевского. — М., 1999.
4. Бубеникова М. Возвращение мастера // Эмигрантский период жизни и творчества А.Л. Бема. — СПб., 1999.
5. Бурсов Б.И. Личность Достоевского. — Л., 1982.
6. Володина Н. В. Литературная критика. Её предмет и задачи. — Череповец, 1997.
7. Гарин И.И. Многоликий Достоевский. — М., 1997.
8. Горький М. Собрание сочинений. — Т.20. — Критические статьи. –М., 1961.
9. Гроссман Л.П. Достоевский. — М., 1962.
10. Дилакторская О. Г. О значении фамилии «Ферфичкин» в «Записках из подполья» Ф. М. Достоевского // Русская речь. — 1998. — № 1. — С. 11–14.
11. Дилакторская О. Г. Маски Парадоксалиста (герой Достоевского в кругу пушкинских и гоголевских литературных типов) // Гуманитарные исследования. — № 3. — 2008. — С.5-9.
12. Долинин А.С. Блуждающие образы (О художественной манере Достоевского) // Достоевский и другие. Статьи и исследования о русской классической литературе. — Л., 1989. — С. 88 — 97.
13. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30-ти томах. — Т.5. — Л., 1972.
14. Ермилов В.В. Ф.М. Достоевский. — М., 1956.
15. Захаров В.Н. Проблемы изучения Достоевского. — Петрозаводск, 1978.
16. Касаткина В.Н. Тайна человека. Своеобразие реализма Ф.М.Достоевского. Учебное пособие. — М., 1994.
17. Кирпотин В.Я. Избранные работы. — Т.II. — Достоевский. — М., 1978.
18. Кудрявцев Ю.Г. Три круга Достоевского (Событийное. Социальное. Философское). — М., 1979.
19. Лобас В. Достоевский. — Кн.I. — М., 2000.
20. Мережковский Д.С. Л.Толстой и Достоевский. Вечные спутники. –М., 1995.
21. Михайловский Н.К. Жестокий талант // Достоевский в русской критике. Сборник статей. — М., 1956.
22. Мочульский К.В. Гоголь. Соловьев. Достоевский. — М., 1995.
23. Назиров Р.Г. Об эстетической проблематике повести «Записки из подполья» // Достоевский и его время. — Л., 1971.
24. Первый всесоюзный съезд советских писателей 1934г. Стенографический отчет. — М., 1990.
25. Станюта А.А. Постижение человека. Творчество Достоевского 1840-1860-х годов. — Минск, 1976.
26. Страхов Н.Н. Литературная критика. — М., 1984.
27. Тарасов Ф.Б. Федор Михайлович Достоевский (1821-1881). Очерк жизни и творчества. — М., 1986.
28. Три века русской литературы. Актуальные аспекты изучения: Межвузовский сборник научных трудов. Выпуск 2 / Под ред. Юрьевой О.Ю. — Иркутск, 2003 / www.mineralov.ru
29. Туниманов В.А. Творчество Достоевского. 1845-1862. — Л., 1980.
30. Фридлендер Г.М. Достоевский и мировая литература. — М., 1979.
31. Шестов Л.И. Достоевский и Ницше // Шестов Л.И. Избранные сочинения. — М., 1993.
32. Шестов Л.И. Философия трагедии. — М., 2001.
