Сейчас, когда Россия находится в ситуации социокультурного переворота, когда пересматриваются традиционные ценности культуры, важно понять модернизационный потенциал страны, ее не только объективную, но и субъективную готовность к реформированию по западному образцу. Так как наша страна переживает не первую модернизацию, нельзя не отметить, что эти процессы в России всегда шли мучительно медленно, через огромное «сопротивление материала». Современное реформирование столь же мучительно и трудно переживается страной, создается впечатление, что мы постоянно сталкиваемся с одними и теми же проблемами. Такой извечной проблемой России выступает отсутствие в культуре высокой значимости достижимости, самоценности и самодостаточности богатства. Речь идет не об отсутствии людей активных, творческих, инициативных, а о той особой атмосфере в обществе, которая окружает этих людей, как воспринимается их деятельность позитивно или негативно, как общественно полезная или обществу безразличная, или, того хуже, деструктивная. Эта проблема не может быть исследована без изучения особенностей русской культуры, национального своеобразия ее менталитета. В настоящее время в культурологии принято считать, что «религия есть главный источник ценностей, верований и установок — аспектов культуры, в наибольшей степени влияющих на те виды поведения, которые оказывают мощное воздействие на ход общественной эволюции…некоторые религии больше, чем другие, способствуют продвижению к таким целям, как демократическая политическая система, социальная справедливость, процветание» [1, с. 15].
Системообразующим конструктом русской культуры выступает принцип амбивалентности. Соперничающие начала сосуществуют в ней как два полюса, взаимопритягивая и взаимоотталкивая друг друга. Эта бинарность в кризисные моменты истории выстраивается как спор, диалог, но этот диалог никогда не приходит к завершению, культура отвергает все, что напоминает срединную позицию, компромисс. Такими полюсы в русской культуре представляют бедность и богатство, их место в иерархии национальных ценностей не столь однозначно как в протестантизме. Протестантизм закрепляет за удачливостью и богатством знак избранности и выводит из круга избранных неудачников, «несчастливцев», делая их по сути дела изгоями общества, общение с которыми опасно, ибо неудача может перекинуться на остальных, и создавая тем самым вокруг них атмосферу нравственной жестокости. Бедность и неудача в делах закрепляет за человеком ореол социальной опасности.
В русской культуре ситуация значительно сложнее, ибо бедность и богатство сосуществуют в культуре по принципу «взаимоупора», взаимно подразумевая и отрицая друг друга. Бедность не исключает человека из круга избранных, она не требует нравственной проверки, так как за ней автоматически закрепляется такие значимые для национальной культуры черты, как терпение, умение безропотно сносить сложные жизненные ситуации. Напротив, богатство нравственно сомнительно. Бедность вообще не является в православной традиции позорной, так как достижимость не является обязательной целью труда. Так как ни сам труд, ни тем более богатство не имеют прямого отношения к спасению души. Важным в российской духовности был идеал нищенства, идея о том, что бедному легче войти в рай, чем богатому. Русское религиозное сознание более почитало бедность, а богатство, представлялось ему нравственно сомнительным. Бедность сама по себе уже как бы предполагала добродетель, а богатство — порок. Русская ментальность буквально воспринимает слова Евангелия: «Иисус же сказал ученикам Своим: истинно говорю вам, что трудно богатому войти в Царство Небесное; и ещё говорю вам: удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие» (Мф. 19, 23, 24). Идеал «нищего духом» юродивого или блаженного, то есть нищего и умственно отсталого всегда присутствовал в народном сознании как символ отречения от всего земного ради спасения. Их считали наиболее близкими к Богу, пророками и святыми, так как они наиболее сильно выражали стремление утвердить и в отдельном человеке, и в мире в целом приоритет духовных ценностей. «Юродство, прежде всего, низко ценит, внешнюю, суетливую сторону жизни, презирает мелочное угождение себе, боится житейских удобств, богатства…В юродстве есть устремленность к высшей правде, обычно затертой житейской мелочностью» [2, с. 42]. Монашеский идеал с его проповедью аскезы, отречению от земных благ закреплял в сознании людей незначительность деятельности по благоустройству, хозяйствованию, получению прибыли, эстетизации быта, звал к достижению безгрешного существования на земле, к необремененности всеми тленными, сиюминутными благами [3, с. 532]. Достижимость не может быть целью деятельности, получение богатства не оправдывает мирскую суету, оно само требует нравственной легитимации.
Богатство не только нравственно сомнительно, но выступает испытанием для человека, посылаемым ему Богом. Оно как лакмусовая бумага проверяет нравственную стойкость человека, силу его веры. Само по себе богатство в отличие от протестантской традиции не является симптомом избранности, а лишь тяжким испытанием, проверяющим духовную твердость его носителя. В русском фольклоре как в зеркале отразилось это опасливое отношение к богатым людям вообще и к богатству в частности. Есть поговорки, в которых выражено неприятие богатства, и его пагубность для души, как-то: «богатому черти деньги куют», «пусти душу в ад — будешь богат», «в аду не быть — богатства не нажить». Несомненно, здесь выражен страх перед богатством, в котором нет духовнополезной деятельности, а пути к его достижению греховны.
Но такое противостояние, где бедность и богатство разведены как порок и добродетель, не создает в обществе уважительного отношения к производительной деятельности, которую в свою очередь противопоставляют жизни души. Поэтому не удивительно, что в истории русской культуры постоянно возникают диалоги, обращенные в настоящее, об общественной активности и духовной созерцательности. В рамках данной проблемы характерен спор Иосифа Волоцкого и Нила Сорского, где «стяжатели» и «нестяжатели» ищут сферу, где пересекались бы жизнь души и производительная деятельность. Если Нил Сорский традиционно сторонится богатства как результата и источника греховности, дела, которое чуждо церкви, то Иосиф Волоцкий рассматривает богатство как форму общественного служения, в его видении богатство и жизнь души пересекаются на поле служения обществу. То же можно и отнести к напряженному спору между никонианами и староверами, которые напрямую связывают спасение и труд, спасение и богатство.
Очевидно, что обогащение казалось русскому человеку делом неправедным и греховным. Поэтому ради спасения души бояре оставляли в наследство монастырям целые деревни, рассматривая акт дарения как форму покаяния в грехах.
Такими же грешными чувствовали себя купцы. Торговля, целью которой является обогащение не могла не вызвать опасения в своей изначальной греховности, так как трудно русскому человеку представить продажу товаров во имя спасения души, как духовно полезную деятельность. Любое обогащение требовало оправдания в виде милостыни, пожертвований, а со временем и меценатской деятельности.
Православная Церковь так и не решилась, подобно протестантизму связать богатство и спасение. Мало того, она вновь предупреждает, что имущественное положение человека само по себе не может рассматриваться как свидетельство о том, угоден или неугоден он Богу. Церковь предостерегает от чрезмерного увлечения материальными благами, осуждая тех, кто обольщается «заботами, богатством и наслаждениями житейскими» (Лк.8:14) Тем не менее, Новый Завет позволяет найти высказывания, направленные на апологию частной собственности и нравственной легитимности прибыли. Так, Иисус Христос в притчах приводит пример труда, целью которого является получение прибыли. Так, в притче о талантах есть такие слова владельца имения, адресованные ленивому рабу: «Надлежало тебе отдать серебро мое торгующим, и я, придя, получил бы мое с прибылью» (Мф:25–27). Трудно не прочитать в этих строках призыв к энергичным, предприимчивым людям. Но гораздо больше свидетельств в Священном писании о противопоставлении мира духовного миру деятельному, что совершенно бескомпромиссно выражено в притче об изгнании торгующих из храма (Мк 11: 15–17). Современное российское общество нуждается в духовном обосновании необходимости признания тех видов труда, которые предопределены объективной полезностью для общества, в нравственной легитимации предпринимательского труда. В признании за хозяйственной деятельностью особого духовного смысла, а не только отягощенного грехом стяжания. Между тем, особенностью православной трудовой этики является представление о том, что христианская добродетель хозяйствующего православного верующего состоит не собственно в профессиональном мастерстве и рациональном практицизме, а в постоянной ориентации на внутреннюю духовную работу, в помыслах о Боге и любви к ближнему, воплощенных в конкретном мирском труде.
Уже к середине девятнадцатого века отчетливо проявился интерес российского купечества к благотворительности и меценатству, который следует объяснить не просто «филантропической традицией», а стремлением проявить себя в наиболее престижных видах деятельности, связанных с высокими нравственными и духовными ценностями, придать, т.о., сугубо частным доходам смысл общественно значимых. Это была попытка через этику служения придать образу предпринимателя и его деятельности социальную значимость. В конце XIX века среди передовых представителей российской торгово-промышленной элиты начала распространяться концепция хозяйственной деятельности как формы социального служения предпринимательства. Однако в сознании народа и большинства интеллигенции деятельность предпринимателей продолжала оставаться в целом эгоистической и враждебной. По-прежнему, грех богатства требовал оправдания в социально значимых делах, рассматриваемых обществом как покаяние.
Это вечное противостояние бедности и богатства находит свое выражение и в советской идеологии, где бедность и ее социальный выразитель — пролетариат, оказывается всегда нравственно прав, а потому от его имени, т. е. от имени всех сирых и убогих, обретает этическую легитимность суд над богатыми, а потому и изначально неправедными, что рассматривается как воплощение высшей справедливости.
Очередная попытка модернизации в современной России наталкивается на все те же особенности национального менталитета. Беспочвенная попытка в идеологии реформ поменять местами бедность и богатство, закрепив за богатством знак «плюс», а за бедностью «минус», не дала, да и не могла дать должного эффекта. Богатство возносится на вершину ценностной иерархии, что делается с помощью агрессивной рекламы, назойливой пропаганды общества потребления. Почти издевательски звучит вопрос: «Если ты умный, то почему ты бедный?», что должно быть уместно в западной социокультурной среде, но в стране, где человеческая значимость определялась не богатством и активностью в мирских делах, а нравственностью, это не только неуместно, но и чревато серьезными деструктивными процессами в обществе. Ведь в данном случае богатство теряет необходимость нравственно оправдывать себя, что создает условия не столько для высвобождения активных творческих сил, сколько для идеологического обоснования грабительского, не знающего никаких этических границ безудержного накопления. Богатство не наполняется новым нравственным смыслом, а стремление нуворишей к демонстративной роскоши, воспринимается как вызов общественному мнению и национальным ценностям. По сути дела тот взаимоупор, на котором существовала русская культура: бедность — нравственность, богатство — греховность не только переворачивается, а из него как бы вынимают вторую сторону диалога, что разрушает культурное равновесие. Все то, что заставляло носителей богатства выполнять общественно значимые функции: заниматься благотворительностью, меценатством, расходовать часть своих доходов на улучшение положения работников, разрушается идеологией современных реформ и вступает в противоречие с базовыми ценностями культуры.
Литература:
1. Харрисон Л. Евреи, конфуцианцы и протестанты: культурный капитал и конец мультикультурализма. –Москва: Мысль, 2014.
2. Зеньковский В. В. История русской философии. В 2 т. — Т.I. — Ч.II. — Ленинград, 1991.
3. Могилевская Г. И., Разумова Э. М. Православие и трудовая этика: актуальные аспекты // Молодой ученый — 2012. — № 11. –С.531–534.
