Народовластие, народный суверенитет и демократия в рамках социалистической и либеральной концепций демократии

Как известно [1, 315], в истории политической и правовой мысли происходит последовательное становление трех аспектов методологического понимания суверенитета, сводящиеся к следующим трем его разновидностям: 1) государственному суверенитету; 2) народному суверенитету и 3) национальному суверенитету. Понятие государственного суверенитета было введено в XVI веке Ж. Боденом и первоначально сохраняло связь с европейским феодально-ленным правом, обозначая неограниченность власти верховного сюзерена в противоположность власти вассальных правителей. Согласно определению Ж. Бодена [2, 212] суверенитет — это «неограниченная и бессрочная верховная власть монарха в государстве, принадлежащая ему в силу его естественного права». Доктрина народного суверенитета была разработана несколько позже в XVIII в. Ж. Ж. Руссо [3], называвшим суверена — «коллективным существом, образуемым из частных лиц, в совокупности получивших имя народа». При этом народ рассматривается как единственный законный и правомерный носитель верховной власти и как источник государственного суверенитета. Народный суверенитет является, таким образом, противопоставлением суверенитета монарха, при котором монарх воспринимается не как член народа, а как индивидуальная личность — носитель абсолютистской, самодержавной государственной власти. В этой связи, понятия народного суверенитета и государственного суверенитета различны, но не противоположны, поскольку в первом случае раскрывается вопрос о высшей власти в государстве, а во втором — вопрос о верховности власти самого государства. Что же касается национального суверенитета, то данное понятие возникает еще позже в самом конце XVIII столетия (присоединение папских анклавов к Франции на основе плебисцита), тогда как свое широкое распространение данное понятие получает лишь с начала распада колониальной системы [4, 18–19].

Возвращаясь к методологическому значению народного суверенитета, следует отметить, что, хотя его появление и связано с критикой феодального абсолютизма, к либеральной демократии это понятие имеет скорее меньшее отношение чем к социалистической ее концепции. В изначальной интерпретации данного термина Ж. Ж. Руссо исходит не только из представлений о демократии как принадлежности власти народу, но и из представлений о суверенитете в аспектах единства и неделимости государственной власти. В этой связи народная воля у Ж. Ж. Руссо характеризуется, как известно [5, 349], некоторыми тоталитарными чертами, а именно отсутствием политического плюрализма и констатацией объективной правильности решения, принятого на основе мнения большинства. Предвидя возможные возражения, отметим, что интерпретация демократии, данная Ж. Ж. Руссо, отнюдь, не является единственной. Строго говоря, она появляется даже несколько позже демократических воззрений Дж. Локка и Ш. Монтескье, носивших индивидуалистические черты и настоятельно требующих свободы индивида. Соглашаясь с этим, отметим, что Дж. Локк и Ш. Монтескье непосредственно не поднимали проблему соотношения демократии и единства суверенитета, не видя логического противоречия в том, что, утверждаемый ими политический плюрализм, прямо противоречит, требуемому единству государственной власти [6, 349].

Между тем это довольно старая проблема, известная еще с античного времени. Осознавая эту проблему, Платон считал демократию наиболее хрупкой формой политического устройства государства, грозящей, по причинам склонности к разногласиям, переродиться в тиранию [6, 154], тогда как Аристотель, также осознавая хрупкость демократии, настаивал на компромиссном сочетании ее с монархией и аристократией в форме — политии. В этом плане весьма показательны рассуждения Аристотеля о необходимом воплощении «как арифметической, так и геометрической справедливости в нормальном политическом устроении государства» [7¸ 23–27]. По мнению философа, чистая демократия способна воплотить в себе лишь «арифметическую справедливость», основанную на признании фактического равенства между гражданами. Собственно говоря, именно этого равенства и требует Ж. Ж. Руссо, непосредственно ссылаясь на указанные рассуждения Аристотеля и не замечая в них никакого предостережения для своей модели демократии [3, 88].

Действительно, демократия ставит своей целью обеспечить не только свободу, но и равенство. В этом стремлении к всеобщему равенству демократическая идея проявляется не меньше, чем в стремлении к всеобщему освобождению. Участие всего народа, всей совокупности его «дееспособных элементов», в образовании «всеобщей воли» вытекает как из идеи равенства, так и из идеи свободы [8, 99–100]. Вопрос состоит лишь в том, насколько реально эта свобода реализуется. Французский мыслитель А. де Токвиль отмечал в этой связи, что демократия более стремится к равенству, чем к свободе: «люди хотят равенства в свободе, и, если не могут ее получить, они хотят его также и в рабстве» [9, 32].

В этой связи, главным онтологическим противоречием народовластия является противопоставление идеи равенства и идеи свободы. Повторимся, проблема эта имеет именно онтологический статус, который существенным образом нивелируется ценностным восприятием демократии и народовластия. Несмотря на все свои различия, либеральная и социалистическая концепция демократии идеологически не склонны замечать этой проблемы, ограничиваясь здесь лишь взаимными упреками. Причем, сами эти «упреки» довольно показательны в плане иллюстрации существующего здесь противоречия. Как известно, советская концепция демократии критикует либерализм за формальное равенство в противовес утверждаемому здесь равенству материальному (фактическому). В свою очередь, либеральная концепция, признавая исключительно формальный характер своего равноправия, видит в материальном равенстве социализма склонность к тоталитаризму [10].

Переходя к более подробному анализу данной проблемы (соотношения равенства и свободы), следует отметить неудовлетворительное ее теоретическое решение как в рамках либеральной, так и в рамках социалистической концепции демократии.

Либеральная концепция демократии дает здесь исключительно гносеологический вариант решения. Право и политика рассматриваются как две в значительной мере обособленные друг от друга сферы, составляющие предмет самостоятельного научного изучения юридических дисциплин и политологии [11, 15]. При этом в рамках юридических наук признание народного суверенитета преподносится как реальный факт, как фактическая принадлежность государственной власти народу. Лишь относительно небольшое число исследователей говорят здесь, что с точки зрения здравого смысла конструкция народного суверенитета является юридической фикцией, безусловно, имеющей большое ценностное значение, но не соответствующей реальному положению дел в силу самих объективных особенностей государственной власти — ее организационного обособления от общества [12, 55].

В рамках же политологии проблема эта получает настолько принципиально иное свое методологическое решение, что создается впечатление о том, что речь здесь идет о каком-то другом народовластии, которое имеет самостоятельное существование в противовес де-юре закрепленным правовым конструкциям. Доминирующей точка зрения здесь отражена в теориях политической элиты, которые, несмотря на все свое разнообразие [13], утверждают объективный характер социальной обособленности политической деятельности, находящейся в ведении относительно небольшой и всегда, в большей или меньшей степени, замкнутой социальной группы — политической элиты. С этих позиций, демократия не есть буквальное народовластие, а является совокупностью социальных условий, обеспечивающих максимально возможную степень открытости политической элиты и возможность равной конкуренции в борьбе за власть между отдельными элитарными группами (элитой и контрэлитой) [14, 513].

В то же время, несмотря на указанные разногласия между юридической наукой и политологией, мы не склонны видеть здесь существенных гносеологических противоречий. Научное знание по самой своей внутренней природе является строго дифференцированным и предполагает строгое разделение дисциплин в соответствии с критериями предмета и метода. В этой связи политология и юриспруденция являются самостоятельными научными дисциплинами, характеризующиеся своей историей и своими научными школами. Проблема состоит в том, что научное мировоззрение, в конечном счете, настаивает на построении единой научной картины мира, претендующей на некоторое онтологическое единство всех методологических подходов и их результатов в отношении одного и того же объекта научного познания. В этой связи современное состояние юридического и политического направлений научного изучения народовластия в рамках ценностной парадигмы либерализма не имеет своего онтологическое единства, а характеризуется скорее существенными противоречиями [15, 27].

Принципиально иначе решается методологическая проблема народовластия в рамках социалистической концепции демократии. Здесь это решение изначально претендует на онтологизм и универсальность, понимаемых с учетом принципа историзма. Сказанное вытекает из методологического монизма социалистической концепции, исходящей из единой методологии — материалистической диалектики, представленной в отношении социальных явлений в форме исторического материализма. Напрямую проблема о соотношении равенства и свободы в рамках социалистической формации здесь не рассматривается, хотя было бы неверным утверждать отсутствие осознания этой проблемы. В отличие от западной науки, социалистическая концепция демократии не противопоставляет право и политику. Эти явления относятся здесь к надстроечным явлениям, единая сущность которых вытекает из экономического базиса, а именно, из обусловленных им классовых противоречий. При этом политическая конкуренция в борьбе за государственную власть (как и, в целом, вся политическая деятельность) рассматривается как проявление диктатуры господствующего класса, а право — как воля господствующего класса, возведенная в закон [16, 35–40].

Таким образом, несмотря на утверждаемую единую надстроечную природу политики и права, эти явления не являются здесь равноценными, право выводится здесь из политической деятельности государства, являясь производным от него явлением. Строго говоря, подобный подход в большей степени соответствует исторической реальности по сравнению с умозрительной конструкцией правового государства в рамках либеральной идеологии. Однако, вместе с тем, указанный подход, будучи хорошо применим к классовому обществу, испытывает существенные затруднения при своем применении к третичной, коммунистической формации, точнее, к ее первой стадии — социализму. В плане гипотетической конструкции полностью воплотившего себя коммунизма здесь нет каких-либо методологических затруднений. Коммунизм — это бесклассовое общество, и потому в нем отсутствуют такие явления как государство и право, нет здесь и политической деятельности, и, следовательно, нельзя говорить и о народном суверенитете, а следует говорить о народовластии в форме народного самоуправления. Значительно сложнее применить всю эту методологическую конструкцию к социалистическому государству. Социализм, строго в теоретическом плане, — это первая стадия коммунизма, следовательно, здесь не должно быть противоположных классов. Но, в то же время, социализм образует самостоятельный тип государства, тогда как любое государство, в рамках данной методологии, — явление классовое [17, 257].

Обоснованного разрешения данного противоречия в рамках советского обществознания так и не получилось. Проблема эта решалась через умозрительную конструкцию «полугосударства», в котором уже нет классовых противоречий, а сущность сводится к диктатуре трудящихся — нового единого класса, возникшего в результате объединения рабочих, крестьян и интеллигенции на второй исторической стадии социалистического государства — строительства развитого социализма. При этом отсутствие классовых противоречий в рамках социалистического государства исключает его организационное обособление от общества. Иными словами, народовластие здесь полностью поглощает как обособленность бюрократии, так и обособленность государственного аппарата в целом, однако, не исключает народного суверенитета, так как властная диктатура здесь еще присутствует [18, 65–70]. В указанной методологической конструкции проблема соотношения свободы и равенства действительно снимается, с точки зрения отсутствия здесь логических противоречий. Однако противопоставление равенства и свободы никуда не исчезло, а лишь было перенесено на обоснование сущности самого социалистического государства. Понимая невозможность говорить о государстве (и даже «полугосударстве») без обязательного предиката его суверенной власти, социалистическая концепция обозначает эту власть как диктатуру трудящихся. Между тем любое властное отношение предполагает наличие объекта властного воздействия, т. е. наличие подвластных, и здесь возникает вопрос: кто является этими подвластными в социалистическом государстве, предполагающего отсутствие угнетенного класса? Ответ на этот вопрос может быть дан только применительно к первой стадии социалистического государства — государства диктатуры пролетариата, когда в этой роли выступали представители бывшего эксплуататорского класса. Что же касается второй и третей его стадий, то здесь подвластные отсутствуют, и это с теоретической точки зрения лишает социалистическое государство самой его онтологии [19, 330].

Таковы теоретические варианты соотношения равенства и свободы в рамках либеральной и социалистической парадигмы. Первая демонстрирует принципиальный отказ от единого решения этой проблемы, методологически дифференцируя ее на правовую и политическую составляющую, и ошибочно полагая производность политической деятельности государства от права. Вторая, в значительной мере достоверно описывает соотношение равенства и свободы в рамках буржуазной демократии, действительно, не лишенной своей классовой составляющей, но создает лишь иллюзию решения этой проблемы в рамках социалистического государства.

На наш взгляд, теоретическая проблема соотношения равенства и свободы в рамках демократии вполне может быть решена с позиций соотношения классовых и общесоциальных начал в сущности государства. Парадигма этого соотношения является хорошо известной [20, 12–14], и здесь нет необходимости подробно останавливаться на ее описании. Диалектическая взаимосвязь классового и общесоциального начала составляет сущность любого государства, и в этой связи полное устранение классовой составляющей практически не представляется возможным. Любое, включая современное демократическое, государство всегда характеризуется определенной долей классового господства одних социальных групп над другими. При этом как марксистская теория государства, так и все теории политической элиты (большинство которых имеет свои позитивистские корни) настаивают на принципиальном меньшинстве правящего класса (элиты) по сравнению с подвластным большинством. Такова онтология любого государства. Однако, с аксилогической точки зрения господство меньшинства над большинством, даже в своем неполном виде (существующем наряду с общесоциальной составляющей) воспринимается как явление антидемократическое, предполагающее свою отрицательную оценку, стремление к искоренению и идеологическое замалчивание. Это также представляется довольно очевидным и оправданным. Политическая жизнь любого государства, так или иначе, всегда предполагает наличие своего идеала, задающего вектор самого государственного развития. При этом недостижимость полного воплощения этого идеала, еще не означает его ущербности, хотя и должна осознаваться с теоретической и практической точки зрения. В рамках либеральной демократии, указанными идеалами является идея правового государства, а также тождественность свободы и равенства, как составная часть идеи народного суверенитета. В рамках социалистической концепции демократии — коммунистическое бесклассовое общество, и все та же тождественность свободы и равенства в рамках социалистического государства. Возможно, идея коммунистического общества является более утопичной по сравнению с идеей правового государства. Неоспоримым является и факт чудовищного извращения свободы и равенства в условиях реально существовавшего социализма в России. Однако и в отношении либеральной концепции демократии следует четко осознавать практическую недостижимость полного воплощения утверждаемой здесь идеи народного суверенитета. В этой связи правовое закрепление народного суверенитета с теоретической точки зрения следует воспринимать как юридическую фикцию — предполагаемый порядок вещей с позиций господствующей системы ценностных представлений о должном порядке устройства и функционирования государства.

Переходя к описанию практического воплощения идеи народовластия в рамках анализируемых концепций, следует отметить его определенную взаимосвязь с существующими здесь теоретическими затруднениями.

В большинстве современных стран т. н. «развитой демократии» (термин Freedom House) обобщающий вектор исторического развития действительно направлен на все большее расширение политических свобод граждан, что, с другой стороны, приводит к становлению фактического (материального) равноправия. В этом отношении развитие неолиберальной модели народовластия с формальной точки зрения, действительно, соответствует де-юре обозначенным идеалам. Однако, как показывает начало XXI столетия, воплощение этих идеалов сопряжено с обнаружившим себя принципиально иным характером экономических затруднений, не укладывающихся в ценностные представления современного неолиберализма. Как уже было отмечено, сущность указанных противоречий сводится к своеобразному наложению социальной концепции государства, с одной стороны, и равного избирательного права — с другой. Становление неолиберализма, вызванное экономическими кризисами начала XX века и, отчасти, ростом общих гуманистических настроений, привело к утверждению обязанности государства материально заботиться о своих гражданах. Причем, в рамках данной парадигмы, материальная помощь перестает рассматриваться как помощь, а начинает рассматриваться именно как обязанность государства перед малоимущими. Следует также отметить, имевшее во второй половине XX века существенное увеличение малоимущих, связанное не столько с внутренними экономическими проблемами, сколько с предоставлением гражданства представителям бывших колониально-зависимых стран в русле общих настроений краха колониальной системы и своего рода «извинительной политики» стран-метрополий [21, 43–46]. С другой стороны после Второй мировой войны фактически во всех европейских странах происходит становление всеобщего и равного избирательного права, тогда как классический либерализм предполагал (хотя и не афишировал это) ограниченность избирательных прав имущественным цензом [22, 87–90]. Сочетание вышеуказанных факторов приводит к росту популярности социалистических партий и все большей социализации политики государства. В данной ситуации фактор политической победы на выборах с учетом иждивенческих настроений электорального состава, стал определяться популистскими обещаниями увеличения социальных выплат. Необходимость исполнения данных обещаний, приводит к увеличению налогового бремени на «работающих граждан» и расширению расходной части государственного бюджета. По словам М. В. Раменова [23], «подобная ситуация привела к тому, что западное общество стало больше тратить, чем зарабатывать, снижая свои доходы не только социальными расходами, но и утратой здоровой мотивации к самостоятельному труду». По мнению многих главным образом зарубежных экономистов и политологов [24], именно эти факторы и обуславливают «всеобщее ощущение предкризисной ситуации, обусловленной если еще и не спадом экономики, то его ожиданием, с осознанием того, что в рамках устоявшейся парадигмы разрешение проблемы не представляется возможным. Как отмечает В. Е. Нотисов, «неолиберализм получил гораздо больше отличий от своего классического аналога, чем это предполагалось в начале; национальное богатство, с таким трудом собранное в XVIII-XIX веке, машинально растрачивается на поддержание «экономически недееспособной идеи»» [25, 11].

Не драматизируя ситуацию, следует отметить, что, независимо от ее остроты и возможных последствий, сам факт наличия указанной тенденции ставит под сомнение претензии либеральной концепции демократии на «единый, всемирный вектор исторического развития человечества».

Переходя к описанию практического воплощения народовластия в рамках социалистической концепции демократии, следует отметить, что историческое развитие практики народовластия в Советской России является в принципе хорошо изученным [26]. В целом мы склонны исходить здесь из концепции тоталитаризма, не исключающего, однако, определенные исторические особенности российского общества, имеющее место как в дореволюционном, так и в советском, так и, отчасти, в современном периоде истории России.

Занимаясь сравнительным изучением советских Конституций, В. Д. Черепанов [27] отмечает «изначально большую ценностную значимость равенства граждан, по сравнению с их свободой», при «постепенном становлении и усилении ценностного значения свободы по мере развития самого Советского государства». Сказанное представляется нам верным, де-юре советское строительство отнюдь не отрицало значение свободы, понимаемой здесь, впрочем, скорее, в политическом своем значении. Причем, если сравнить Конституции РСФСР 1918, 1937 и 1978 гг., то можно констатировать несомненное расширение прав и свобод советских граждан. В этой связи ряд конституционных и иных законодательных установлений Советского государства (например, указание на центральное место КПСС в политической системе и отрицание значения политической конкуренции при формировании государственного аппарата), были обусловлены не столько заведомым желанием ограничения политической свободы, сколько мнимым восприятием исторического развития советского государства. Так, значимость политической конкуренции отрицалась по причине изживания всех ценностных разногласий в советском обществе, происходящего по мере освоения массовым сознанием коммунистической идеи, как единственно верного учения, имеющего статус непререкаемой истины. В этой теоретической логике выборы рассматривались не как ценностное столкновение различных представлений о должном пути развития государства и общества (ибо путь этот считался уже определенным), а как «соборное подтверждение со стороны народа правильности совершаемых властью действий» [27, 176].

Однако подобный подход таил в себе иное противоречие, приведшее, как представляется, к довольно скорому извращению самой социалистической идеи. Описанное выше восприятие выборов и иных политических действий со стороны общества (дающего свое полное согласие) предполагает организационное обособление государства от общества, которое полностью отрицалось советской доктриной, но совершенно не получалось на практике уже с первых лет советского строительства. На это неоднократно обращал внимание уже В. И. Ленин [28, 223], одним из первых увидевший бюрократизацию советского аппарата и становление «нового типа советской бюрократии, ничем не отличающейся от бюрократии царского режима». Несколько позже, уже в эмиграции, эту же мысль высказывал и Л. Д. Троцкий, с горечью констатирующий «неспособность рабочего класса приостановить бюрократизацию государства». По его мнению, «если рабочий класс окажется не в состоянии действительно взять власть в свои руки, это будет означать призрачность возлагаемых на него надежд как на авангард исторического развития» [29, 223].

Между тем скорое становление советской бюрократии имело под собой весомое историческое основание, связанное с прошлым сословным устройством дореволюционной России. Как известно, сословная структура Российского государства, в отличие от стран Западной Европы, носила скорее политические, а не экономические черты, и была обусловлена функциональным распределением тягловых обязанностей со стороны государства. Дворянское сословие имело обязанности государственной службы, исполнение которых давало ему некоторые привилегии, которые лишь значительно позже приобретают значение прав и свобод. В этой связи, было бы глубоко неверным полагать, что существование более чем на пятивековом промежутке российской истории сословного деления никак не сказалось на структуре советского общества и работе Советского государства. На это, в частности, обращает свое внимание С. Г. Кара-Мурза [30, 136], по мнению которого, как в случае с царской, так и с Советской Россией крах государственности имел своей первопричиной именно «дефекты социальной структуры общества». Развивая эту мысль, указанный автор отмечает, что объективные жизненные условия, связанные, прежде всего, с необходимостью государственного строительства, не позволяют реализовать утопический по своей природе идеал солидарного общества, лишенного как сословных, так и классовых черт, что, в свою очередь, самопроизвольно приводит к появлению советской номенклатуры. В период Гражданской войны, сталинских репрессий и Второй мировой войны у номенклатуры не было физической возможности к предъявлению сословных притязаний по причине ее быстрого внутреннего обновления, но с установлением относительно мирной жизни эти сословные притязания довольно резко обнаруживают себя, и партийная номенклатура приобретает черты внутренней замкнутости. Для советского государства это имело двоякие, хотя и однонаправленные, последствия. Во-первых, это привело к внутренней консолидации самой номенклатуры и к противопоставлению ее интересов как всему обществу, так и официальной государственной идеологии. Во-вторых, противопоставление номенклатуры обществу вызвало ответную реакцию с его стороны в форме утраты доверия к советской власти, что и явилось одной из важнейших причин гибели Советского государства.

Соглашаясь с этой мыслью по существу, мы склонны считать сословное обособление партийной номенклатуры основной причиной исторической гибели Советского государства, по сравнению с которой экономические (падение цен на нефть) и внешнеполитические (Холодная война, война в Афганистане) факторы имели, хотя и важное, но все же второстепенное значение.

Вместе с тем необходимо отметить и другое. Советская номенклатура, действительно, начиная с «хрущевского периода», приобретает явные черты своего сословного обособления, что, несомненно, имеет под собой указанные исторические стереотипы прошлого сословного деления, однако, эти же исторические стереотипы обуславливали служивый характер советской номенклатуры, тягловые черты ее статуса, обязанности в котором доминировали над правами. Да и сами эти права являлись скорее не юридической гарантией свободы, а сословными привилегиями — своеобразными дополнительными пособиями со стороны государства. С позиций либерального восприятия государства, указанная модель представляется не иначе как «диким извращением демократии», но с позиций исторического прошлого России, стереотипов массового сознания и геополитических факторов она не может иметь столь однозначной своей оценки.

В свое время, находясь уже в эмиграции, евразиец Н. Н. Алексеев выдвинул концепцию «ведущего слоя», как наиболее приемлемой для России формы организации государственной власти. Концепция эта хорошо известна, и здесь нет необходимости в ее описании, отметим только, что разрабатывалась она если не на основе организации власти в СССР и РСФСР, то по крайне мере на основе весомого учета этого опыта. Разрабатывая данную концепцию, Н. Н. Алексеев, отнюдь не являясь сторонником коммунистической идеи, верно отмечает, что осуществление ее возможно лишь в условиях полного ценностного единства в рамках государственно-организованного общества. При этом указанное ценностное единство прямо понимается Н. Н. Алексеевым как «единое понимание истины», т. е. содержит явные элементы своей объективации [31, 176–179]. Далее, Н. Н. Алексеев, предваряя теоретические построения будущей социологической школы (Г. Алмонд, Р. Паунд, Р. Дальтон и др.), обоснованно утверждает, что сама возможность воплощения его концепции зависит от степени ценностного единства общества, т. е. от осознания им единой, объективной истины. В условиях же отсутствия этого ценностного единства возможна либо диктатура, в условиях которой ценности правящей социальной группы подавляют все остальные ценностные системы, либо (и в этом, есть расхождение с социологической школой) либеральная демократия, политическая конкуренция которой является своеобразной формой «ценностного отбора».

Весьма нетрудно заметить созвучность этих, повторимся — чисто теоретических, рассуждений Н. Н. Алексеева, с политической практикой Советского государства, первоначально прямо называющего себя государством диктатуры пролетариата, а затем, вследствие, якобы наступившего полного ценностного единения на основе осознания массами объективной истинности коммунистического учения — общенародным социалистическим государством. В реальной же исторической действительности никакого полного единения и тем более подтверждения объективной истинности коммунистической идеи не было. В лучшем случае можно говорить лишь о вере в эту идею, действительно, сплотившей вокруг себя значительную часть российского общества и обусловившей наличие в нем определенных признаков демократических отношений. При этом указанные демократические отношения не были либеральной природы, с чем и связано «брезгливое отношение» к ним со стороны Запада. Демократизм этот имел соборный характер, выражающий себя в консенсуальном одобрении предлагаемых Парией установок, тогда как сама Партия, действительно, исполняла роль ведущего слоя, созвучную с теорией Н. Н. Алексеева [32].

Однако это была довольно шаткая конструкция, жизнеспособность которой определялась возможностью диктаторского принуждения с одной стороны, и религиозным единением вокруг утопической идеи — с другой. При чем по мере изживания этого религиозного фанатизма и все большего осознания утопического характера исходных установок, слабела и способность к диктаторскому принуждению. В первую очередь это касается самого правящего слоя. Приход к власти Н. С. Хрущева и недопущение к ней Л. П. Берии или Г. М. Маленкова был связан со страхом самой же партийной номенклатуры перед недавним сталинским режимом. Именно этот страх партийной номенклатуры и мотивировал ее желание более мягкого политического лидера. В дальнейшем у правящей партийной элиты раздражение стало вызывать уже более мягкие, но также не лишенные своего фанатизма «чудачества» Н. С. Хрущева, что и обусловило его смену более спокойным политическим лидером — Л. И. Брежневым. Многолетнее правление, указанного лидера, приведшие к образованию геронтратического типа политической элиты и «пятилетке великих похорон», также свидетельствует об еще большем исчерпании коммунистического фанатизма и желания «спокойной жизни». Далеко не случайно в этой связи т. н. «период застоя» считается на уровне массового сознания российского общества едва ли не самым счастливым в ретроспективе, обозримого исторического прошлого.

В то же время, на фоне указанной эволюции Советского государства, де-факто меняется и отношение к правам граждан. Режим социалистической законности и уважение к праву в начале 80-х годов были принципиально иными по сравнению с первыми годами советской власти, и в этом плане следует констатировать постепенное становление идеи прав и свобод граждан. Однако это становление имело и свою оборотную сторону — разрушение тоталитарного равенства, сопровождающиеся все большим цинизмом в восприятии существующего политического режима. С. Г. Кара-Мурза, верно, определяет, что цинизм этот имел, прежде всего, свою поколенческую природу и был характерен в большей мере «для детей партийной номенклатуры, успевшей осознать свое обособленное сословное положение». В этом аспекте новое поколение советской номенклатуры уже не желало довольствоваться «сословными привилегиями», носившими чисто служебный характер, и требовало юридического закрепления своих, прежде всего, имущественных прав. Неразрешимость противоречия данной ситуации состояла в том, что главной и исходной гарантией в этом отношении могло являться признание неприкосновенности частной собственности, принципа — прямо противоположного самой коммунистической идее.

Так, теоретический утопизм коммунистической идеи непроизвольно получил свое эволюционное осознание со стороны самих своих «авангардных выразителей». Начавшаяся с прихода М. С. Горбачева поколенческая смена партийной номенклатуры, имевшая статус скорее естественного процесса чем реформы, обнаружила не только существенные экономические проблемы, стоящие перед Советским государством, но и отсутствие желания кого-либо защищать саму его идеологическую основу. С данного момента гибель Советского государства была лишь вопросом времени, и главная причина этого видится в исчерпании веры в коммунистическую идею, исходный утопический характер которой изначально не мог иметь под собой никаких других оснований. По словам Ж. Кальвина, «любая вера не может быть внутренне свободной, становление же внутренней свободы с неизбежностью разрушает и веру» [33, 46].

Переходя к рассмотрению вопроса о практических аспектах народного суверенитета в современной России, следует отметить, что его правовое закрепление в Конституции РФ полностью соответствует либеральной концепции и не имеет с формально-правовой точки зрения каких-либо значимых недостатков. В отличие от ранее действующих советских Конституций, Конституция 1993 года прямо связывает государственный суверенитет и волю народа (ст. 3). Последующее разделение государственной власти в соответствии с принципом разделения властей (ст. 10) и принципом федерализма (ст. 5), не несет с собой генетической основы суверенитета. В отличие от народной воли выделяемые на основе этих принципов структурные элементы государства (например, ветви власти) не могут рассматриваться как источник государственной власти. Повторимся, что в рамках советской парадигмы, констатирующей отсутствие всякого организационного противопоставления между обществом и государством, в понятии народного суверенитета не было специальной методологической потребности. Поэтому принадлежность государственной власти народу в лице Советов устанавливалось, минуя это понятие, что, однако, не означало его отрицания. Российская же Конституция исходит из того, что народ и государство есть понятия, не имеющие полного единства, отсюда вытекает как установление ответственности за захват государственной власти (п. 4. ст. 3), так и установления законных способов ее реализации народом (п. 2. ст. 3) [34, 123].

В сфере же фактической реализации идея народного суверенитета в современной России столкнулась, как представляется, со старыми и, в какой-то мере, исторически обусловленными проблемами. Сущность этих проблем сводится к становлению номенклатурного типа политической элиты и поддержанию уравнительного распределения материальных благ внутри общества.

Как отмечают российские политологи (О. В. Крыштановская и О. В. Гоман-Голутвина) [35, 36], в постсоветский период происходит последовательная смена трех типов элиты. Господствующий в конце 80-х — начале 90-х годов, смешанный и в целом неопределенный тип — полиархия, сменяется в середине 90-х годов олигархическим типом, тогда как в конце указанного десятилетия происходит возврат к прежнему номенклатурному типу политической элиты. При этом исторической особенностью элитогенеза в России является преобладание политического типа элиты над экономическим. Несмотря на то, что в середине 90-х годов имеет место чрезвычайно сильная концентрация капитала в руках относительно небольшой и замкнутой социальной группы, именуемой олигархией, ей не удается удержать государственную власть. Как отмечает О. В. Крыштановская, «начиная с «двухтысячных» старая советская номенклатура, частично «открестившись» от своего прошлого, начинает восстанавливать знакомое ей государство» [35, 28].

С нашей точки зрения, доминирование политического типа элиты над экономическим является едва ли не главным препятствием в построении либеральной демократии в России. В конечном итоге, следует согласиться с К. Марксом, характеризующим либерализм как «политическую культуру буржуазного сословия» [37, 618]. Исторически либеральная демократия возникает именно после смены феодальной аристократии новым экономическим типом элиты — буржуазией. В постсоветской России этого не получилось. Недолгое правление олигархии, получившее в народе название «семибанкирщины», считается на уровне массового сознания едва ли не самым мрачным периодом в современной истории нашего государства. Экономическая элита не смогла удержать государственной власти, как по причине отсутствия политического опыта, так и по причине признания нелегитимным ее имущественной основы (итогов приватизации) со стороны массового сознания общества. Последний фактор имел, с нашей точки зрения, едва ли не решающее значение, но обусловлен он был не столько «деталями несправедливой приватизации», сколько общим неприятием самой идеи частной собственности, интуитивным ощущением того, что этот институт способен сделать изначально несвободных, но равных советских граждан — неравными, но свободными.

Однако, желаемого советского равенства уже не получилось. Начавшийся еще в эпоху Н. С. Хрущева процесс сословного обособления номенклатурной элиты, тут же возобновил себя после прихода ее к власти уже в постсоветское время, причем, возобновил едва ли не с большей скоростью, по причине отсутствия прошлых «тоталитарных» сдерживающих факторов. Следует также отметить, что на становление этого, сословного по своей природе, неравенства массовое сознание современного российского общества смотрит значительно более спокойно по сравнению с имущественным неравенством. Обособление номенклатурной элиты современной России сопровождается еще большим имущественным расслоением, причем, способы материального обогащения современной политической элиты не менее циничны по сравнению с «предпринимательской деятельностью олигархов» 90-х годов минувшего столетия. Однако номенклатурная элита воспринимается именно как административно-обособленная группа, которая имеет изначально неравный с другими гражданами статус, т. е. как сословие. В этой связи это вызывает гораздо меньше общественного раздражения, подобно тому как не вызывает его сословное неравенство феодального общества, предполагающего равенство лишь в рамках отдельно взятого сословия [38, 48].

С другой стороны, следует подчеркнуть, что отмеченное «внутрисословное равенство» является важнейшей составляющей данной модели общественных отношений, работающей на недопущение всякой рационалистической конкуренции как внутри правящей элиты, так и в нутрии подвластного ей общества. Следует согласиться с Л. Тимофеевым [39, 34], отмечающим, что «несмотря на многочисленные разговоры и робкие практические попытки социологической (иной количественной) оценки эффективности работы государственного служащего, реальный размер его заработной платы, отнюдь, не определяется этими показателями». Сказанное, конечно же, не означает отсутствия вообще всякой конкуренции внутри правящей элиты, но эта конкуренция носит нерационалистический характер, а определяется факторами лояльности, личной преданности и исполнительности.

Эти же тенденции, только в несколько ином виде, имеют место и внутри «подвластного общества». Подобным образом устроенное государство не заинтересовано в повышении социальной активности населения. Политика современной России в значительной степени основана на перераспределении экономических благ не просто в пользу пожилых, инвалидов или временно не работающих граждан, а в пользу социально неактивной части населения. Все это весьма трудно назвать социальным государством. Социальное государство есть не что иное, как государство постиндустриальное, имеющее возможность не только обеспечить высокий уровень потребления для большинства своих граждан, но и сохранить высокую степень прибыли для собственников средств производства. Однако, имеющее место, перераспределение материальных благ в пользу социально обездоленных в обход декларируемого социального компонента имеет цель оплатить лояльность бедных и поэтому, по определению, самых агрессивных, в отношении существующих в государстве порядков, слоев общества. Поэтому многие социальные права, предоставляемые российским гражданам современным государством, можно назвать не правами, а привилегиями экономически неактивных слоев населения [40, 467–468].

Описанная модель восприятия равенства и свободы существенным образом искажает также и направление экономической конкуренции. Нормальная экономическая конкуренция — это конкуренция производителей или продавцов материальных благ перед их потребителями, именно в этом случае она выполняет роль «естественного отбора» и является двигателем экономического развития. Однако в рамках данной модели хозяйствующие субъекты конкурирует не столько перед потребителем, сколько перед государственным чиновником, отношение с которым строится по феодальной схеме вассал-сюзерен. При этом чиновник не заинтересован как в полном разорении хозяйственного субъекта, так и в слишком успешном его развитии, способном привести к вытеснению менее успешных, и то и другое рассматривается здесь как уменьшение возможностей теневого обогащения с подведомственной территории.

Выход из создавшейся ситуации, по причине стойкого и исторически обусловленного характера описанных выше проблем, представляется нам крайне затруднительным. Следует четко осознавать, что проблема носит системный характер и ее нельзя решить путем попыток рационализации отдельных сфер государственной и общественной жизни, понимаемой, к тому же, как принятие законов (т. е. создание правовых моделей) на основе «прогрессивного западного опыта». Указанная проблема лежит не в правовой, и даже не в экономической, а в историко-политической плоскости. Итоговая ее сущность видится в исторической склонности восприятия свободы и равенства в России сквозь призму самодержавной традиции и внеэкономического сословного деления общества. В этой связи начало эффективных преобразований неминуемо должно предполагать жесткое пресечение этих феодальных архетипов. Следует также понимать, что современная Западная и даже Восточная Европа уже давно не знает этих проблем, вследствие чего здесь возможны отступления от современного европейского опыта.

 

Литература:

 

1.      Большой юридический словарь. / Под ред. А. Я. Сухарева. М., 2007.

2.      Bodin J. Book 1 // Six Books of the Commonwealth. Oxford: Basil Blackwell Oxford, 1955.

3.      Руссо Ж. Ж. Об общественном договоре, или Принципы политического права // Руссо Ж. Ж. Об общественном договоре. Трактаты. М., 1998. С. 161 и др.

4.      Шевцов В. С. Национальный суверенитет (проблемы теории и методологии). М., 1978.

5.      Коркунов Н. М. История философии права. М., 2011. С. 372–378; Чичерин Б. Н. История политических учений. М., 2008.

6.      Чичерин Б. Н. История политических учений. М., 2012. Т. 2.

7.      Аристотель. Политика. М., 2005.

8.      Дворянов С. В. Суверенная демократия и реальное народовластие // Научный вестник МГТУ ГА. 2007. № 112.

9.      Токвиль А. Демократия в Америке. М., 1992.

10.  Арон Р. Демократия и тоталитаризм. М., 1993.

11.  Золотарева М. Проблемы суверенитета: на стыке права и политики // Федерализм. 1999. № 3.

12.  Diamond L. Three paradoxes of democracy // Journal of Democracy. 1990. № 3.

13.  Ашин Г. К. Современные теории элит. Критический очерк. М., 1985.

14.  Лебедев В. А. Концепция суверенной демократии: парадигма, проблемы, перспективы // PRO суверенную демократию. М., 2007.

15.  Калинин А. Ю. Идеи народного представительства и особенности правообразования в России // Представительная власть — XXI век: законодательство, комментарии, проблемы. 2009. № 7. С. 27–32.

16.  Мамут Л. С. Великое открытие в науке о государстве // Советское государство и право. 1983. № 3.

17.  Коммунизм // БСЭ. Т. 5.

18.  Социалистическое государство // БСЭ. Т. 17.

19.  Комаров С. А., Калинин А. Ю. Теоретическая модель и юридическая конструкция проблема соотношения // Юридическая техника. 2013. № 7.

20.  Комаров С. А. Общая теория государства и права. СПб., 2001. С. 12–14.

21.  Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами. М., 2004.

22.  Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие. СПб., 2000.

23.  Раменов М. В. История либеральной демократии без идеологического прикрытия // Новая газета. 2011. 23 апреля.

24.  Sakiko Fukuda-Parr. The Human Development Paradigm // Feminist Economics. 2003. № 2.

25.  Нотисов В. Е. Леолиберализм и экономическая реальность // Коммерсант. 2012. № 2.

26.  Арон Р. Демократия и тоталитаризм. М., 1993.

27.  Черепанов В. Д. Конституционализм и демократия. М. 2012.

28.  Ленин В. И. ПСС. Т. 31.

29.  Троцкий Л. Д. Моя жизнь. Опыт автобиографии. М., 1991.

30.  Кара-Мурза С. Г. Советская цивилизация. Харьков, Белгород, 2007. Т. 2.

31.  Алексеев Н. Н. Русский народ и государство. М., 2003.

32.  Калинин А. Ю. Историко-теоретические основы организации местного самоуправления в России. Дисс. … канд. юрид. наук. Волгоград, 2001.

33.  Порозовская. Д. Б. Иоган Кальвин. Его жизнь и реформаторская деятельность. СПб., 1891.

34.  Бутусова Н. В. Социальное назначение конституции // Конституция как символ эпохи / Под ред. С. А. Авакьяна. М., 2004. Т. 1.

35.  Крыштановская О. В. Трансформация старой номенклатуры в новую российскую элиту // Общественные науки и современность. 1995. № 1.

36.  Гоман-Голутвина О. В. Процессы современного элитогенеза: мировой и отечественный опыт // Полис. 2008. № 6.

37.  Маркс К. Конспект книги Бакунина «Государственность и анархия» // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 18.

38.  Медушевский А. Н. Административные реформы в России XVIII-XIX вв. в сравнительно-исторической перспективе. М., 2005.

39.  Клямкин И., Тимофеев Л. Теневая Россия. М., 2000.

40.  Пуздрач Ю. В. История российского конституционализма. М., 2004. С. 467–468.