Мотив бездомности в лирике Николая Оцупа 1930-х годов

Каждая культурно-историческая эпоха имеет свою духовную константу. Еврейский философ М. Бубер различал в истории человеческого духа эпохи обустроенности и бездомности: «В эпоху обустроенности человек живет во Вселенной как дома, в эпоху бездомности — как в диком поле, где и колышка для палатки не найти» [1, с. 165]. В ХVI веке Карл Болвил провозгласил: «Этот мир не что иное, как наилучший дом человека». В ХХ веке человек остро ощутил незащищенность земного дома. В неуютном земном мире он не может найти пристанища. Состояние бездомности как нельзя лучше воспроизвели в своем творчестве писатели и поэты первой волны русской эмиграции, многие из которых лишились своего дома и навсегда покинули родину.

Николай Оцуп — петербургский поэт, ученик Н. Гумилева, входящий в третий «Цех поэтов» уехал из России в начале 1920-х годов. Поначалу он рассматривал эмиграцию как временное пристанище, однако в 1930-х годах поэт теряет всякую надежду на возвращение домой. 1930-е годы характеризуются экономическим и духовным кризисом эмиграции: это годы наступления «коричневой» угрозы. Одними из ведущих в лирике Оцупа 1930-х годов становятся мотивы бездомности и богооставленности.

Поэт не разделяет представления старшего поколения эмигрантов о родине как о потерянном райском уголке. Для него пространство родины и пространство эмиграции равно чужие: «Ни смерти, ни жизни, а только подобие / Того и другого — не только для тех, / Чье солнце — над Лениным, спящим во гробе / (То солнце уж слишком похоже на грех)… // Но так ли уж ярко оно, иностранное, / Над садом у моря, над визгом детей… / И думать нельзя, и загадывать рано. / Земля… Для чего оставаться на ней. // Под бурями века, под едкими ядами — / Всесветная осень, всемирный распад, / И лучшие люди особенным взглядом / Друг в друга, как в черную пропасть глядят» [2, с. 127].

Начало стихотворения Н. Оцупа совпадает со стихотворением В. Смоленского «Ни смерти, ни жизни, ни правды, ни лжи, ни людей. / Лишь сны в поднебесье, как стаи летят лебедей» [3, с. 343] (1930), что подтверждает общие настроения и ощущения поэтов, находящихся в эмиграции. Стихотворение Оцупа было написано в 1930 году по случаю окончания строительства в Москве Мавзолея для В. И. Ленина. Не случайно Ленин сравнивается с солнцем: замысел создания Мавзолея нес в себе элементы традиций Древнего Египта, в котором было принято бальзамировать фараонов, носивших титул «Сын Солнца».

Н. Оцупа и младоэмигрантов часто упрекали в аполитичности, но в этом стихотворении отчетливо выражено негативное отношение поэта к В. И. Ленину и Советской власти. Поэт полагал греховным разрушение моральных устоев и слом традиций и посчитал невозможным оставаться в России и жить, потеряв творческую свободу, однако надежды на свободную жизнь за границей (под свободой эмигранты понимали статус и признание) оказались иллюзорными. В стихотворении свободу и жизнь в эмиграции символизируют «солнце, море, дети», но их недостаточно, поэтому и появляются депрессивные мысли лирического субъекта о бессмысленности человеческого существования в любом уголке земли. В стихотворении часто используются многоточия, тире, скобки — знаки умолчания, передающие ощущение недосказанности мысли автора, возможности додумывания.

В период разрушительной истории человек находится в состоянии трагической растерянности и отчужденности. Предчувствие и предощущение разъятости мира порождает эсхатологические мотивы: земная жизнь воспринимается поэтом, как «бури века, едкие яды, всесветная осень, всемирный распад». Мироощущение Оцупа схоже с восприятием писателей, оставшихся в России. В. В. Розанов в книге «Опавшие листья» (1929) писал: «Как увядающие цветы люди. Осень — и ничего нет. Как страшно это «нет». Как страшна осень» [4, с. 110]. В лирике младоэмигрантов существование также ассоциировалось с осенним увяданием, разрушением и смертью. Ср. Н. Оцуп: «С деревьев листья осыпаются / И пролетают там и тут, / Друг к другу люди приближаются / И друг от друга устают» [2, с. 144]. Г. Иванов: «Листья падали, падали, падали, / И никто им не мог помешать. / От гниющих цветов, как от падали, / Тяжело становилось дышать» [3, с. 232]. Б. Божнев: «Подобно крысам с корабля, / Лист за листом, шурша угрюмо, / Бежит из твоего, земля, / Еще не тонущего трюма» [3, с. 462]. В эмигрантской поэзии образ осени семантически связан с торжеством забвения, завершением жизненного цикла. Например, в лирике А. Штейгера осень является самым грустным временем года, символизирующим безнадежность, усталость, чахотку (стихотворения «Осень», «Сентябрь», «Снова осень и сердце щемит»).

Часто поэты эмиграции пишут о своих болезнях и больницах. Неуютное больничное пространство описано и в стихотворении Оцупа: «Снег передвинулся и вниз / Сползает по наклонной жести, / Садится голубь на карниз / И дремлет на пригретом месте. // И капель тысячи горстей / Под ветром сыплются с ветвей… // Но этого всего с кровати / Не видно. Маятник стучит, / И мало воздуху в палате, / И умирающий хрипит» [2, с. 120]. Ср.: Г. Адамович: «Светало. Сиделка вздохнула. / Потом себя осенила небрежным крестом / И отложила ненужные спицы. / Прошел коридорный с дежурным врачом. / Покойника вынесли из больницы…» [3, с. 165]. А. Штейгер: «Может быть, это лишь заколдованный круг / И он будет когда-нибудь расколдован. / Ты проснешься, как все изменилось вокруг! / Не больница, а свежий некошеный луг…» [3, с. 280]. Б. Божнев: «А я стою, невидимый для них, / Над черною и мокрою решеткой, / Все думая — как мало не больных…» [3, с. 465]. Ю. Терапиано: «В городской для бедных больнице / Ты в январский день умерла. / Опустила сиделка ресницы, / Постояла — и прочь пошла» [3, с. 304]. В. Смоленский: «Между жизнью и смертью прослойка — / Ледяная больничная койка» [5, с. 132].

В стихотворении Оцупа часы выступают метрономом человеческой жизни, маятник напоминает о невидимом в повседневности, но неотступно приближающемся дыхании смерти. Замкнутое пространство больничной палаты противопоставлено пространству живого природного мира за окном, не доступному взору умирающего. Фиксация фрагментов реальной конкретной ситуации проявляется в анафорах, в повторении соединительного союза «и», однако описания природы за окном прерываются многоточием, нарушая ритм стихотворения — так смерть обрывает жизнь человека. Больному не хватает воздуха, это ощущение похоже на мировосприятие изгнанников-эмигрантов, часто писавших о своем затрудненном дыхании вдали от родины. В качестве примера приведем слова С. Эфрона: «Есть в эмиграции особая душевная астма, производим дыхательные движения, а воздуха нет» [6, с. 314].

Состояние внутренней заброшенности поэтов эмиграции сказалось на их экзистенциальной бездомности. В лирике Н. Оцупа человек не знает тепла домашнего очага. Он живет либо в больнице, либо в отеле: «Дело неизвестно в чем — / Люди, и любовь, и годы, / В океане под дождем проплывают пароходы… // И не знаю, кто и где, / Наклонившийся к воде / Или же, как я — в отеле, / Лежа на своей постели, // Видит ясно всех других, / Что-то делающих где-то, / И до слез жалеет их / И себя за то и это: // То на убыль жизнь идет, / И у нас тепло берет / Мир, от нас же уходящий; // Это — настежь неба свод, / Ледяной и леденящий» [2, с. 123]. Обитателем гостиниц, фланером и неизменным скитальцем изображен лирический герой в стихотворении Г. Адамовича: «Осенним вечером, в гостинице, вдвоем, / На грубых простынях привычно засыпая… / Мечтатель, где твой мир? Скиталец, где твой дом? / Не поздно ли искать искусственного рая?» [3, с. 172]. В тексте Г. Адамовича используется откровенный образ «постели», в которой оказываются практически незнакомые друг с другом мужчина и женщина, желая на мгновение избавиться от гнетущего одиночества. Г. Адамович продолжает традицию А. Блока: «Разве дом этот дом в самом деле? Разве так суждено меж людьми?» [7, с. 45]. (Стихотворение «Унижение», 1911). В стихотворении Оцупа жизнь подобна убывающей воде, символизирующей потери. В конце автор умышленно прибегает к нарушению ритмической правильности. Контрастный прием перебоя ритма отражает дисгармоничность душевного мира поэта. Лирический субъект находится в отеле один, он сознательно отстраняется от окружающих людей и занимает позицию стороннего наблюдателя. Ограниченное замкнутое пространство номера отеля раздвигается, и поэт наблюдает за действиями «других», в то же время оставаясь безразличным к их занятиям.

Поэт осознает трагедию повседневности: «У газетчиц в каждом ворохе — / О безумии, о порохе, / О — которой все живем –/ Муке с будничным лицом. / И стилистика заправская / Не поможет ничему: / Пахнет краска типографская / Про больницу и тюрьму, / И уродскую чувствительность, / И тщеславие, и мстительность. / У газетного листа / Сходство с людными кварталами, / Где пивные, теснота, / Циферблаты над вокзалами / С пассажирами усталыми / И особенная та — / Где уж никакими силами / Не поможет пустота, / Дно которой — за перилами / Арки, лестницы, моста (1933) [2, с. 122]. Предложения с перечислительной интонацией передают автоматизм и привычность к тому распорядку, который установился в итоге разрушения высших человеческих ценностей в будничной жизни людей. Стихотворение состоит из 26 имен существительных и лишь 3 глаголов. Отсутствие слов с семантикой действия и движения указывает на некую аффектированную имитацию жизни. Один из глаголов, используемых автором — «живем», но эта жизнь — симулякр, два раза употребляется глагол «не поможет», а также используется глагол «пахнет». Запах газетной краски напрямую связан с образом обывательского мира. За мнимой жизнью скрывается пустота, отсутствие духовного наполнения. Наряду с больницей, тюрьмой (как изоляцией) и пивной (как пространством измененного сознания, бегства из жизни) в стихотворении не случайно упоминается вокзал с усталыми пассажирами; это образ самих эмигрантов, покинувших родные места. Душевная пустота приводит людей к разобщенности и враждебности. В лирике эмигрантов сложилось особое недоверие к теплым взаимоотношениям между людьми, семье и дому.

Отвращение к дому — некогда надежному убежищу — стало специфической чертой лирики Н. Оцупа 1930-х годов: «Затем построен новый дом / С окошками, с дверями, / Чтобы одни рождались в нем, / Других вперед ногами / Отсюда вынесут — в цветах, / На вялых родственных руках. // Увидит скоро новый дом, / Любовь, счастливую вначале / И безобразную потом, / Когда сердца пустыми стали. // Тогда захочет новый дом, / Чтоб человек с высоким лбом / Под самой крышей пел и чах: / Пусть мучится душа живая / О том, что в нижних этажах / Скользит, следов не оставляя» (1930) [2, с. 124]. Издревле «дом» является символом счастья, достатка, единства любви, семьи и рода. Это освоенное родное пространство, которое противостоит стихии и хаосу как гармония и защищенность. Однако в стихотворении Оцупа новый дом наполняется негативными чертами, поскольку жизнь оканчивается смертью, а любовь оборачивается равнодушием и разочарованием. Ср.: Б. Божнев: «Не камень, а карточный домик, / Жилище для бабочек, тень. / Но более прочного дома / Нам строить не хочется, лень» (1934) [3, с. 425]. Дом обретает семантику разъединения людей, Оцуп отказывает жильцам в любви и семейном счастье. Человек получает временный приют, однако ему неуютно в земном доме: он чахнет, мучается, а после смерти бесследно исчезает. В стихотворениях отражена трагедия неналаженного быта эмигрантов, многие из которых за границей так и не сумели обрести свой дом и семью.

Итак, в поэзии Оцупа земля является метафорой божьего дома. Следует отметить, что поэт верит в существование Бога, но остро ощущает уход Бога из мира. Богооставленность есть основной опыт эпохи, в которой довелось жить поэту. Мотив утраченного дома реализуется не столько в контексте ностальгических настроений (потеря дома как архетипического родного пространства, прибежища), сколько в сфере религиозных переживаний поэта. Поскольку Бог оставил этот мир, в любом уголке земли человек ощущает бездомность и незащищенность.

Литература:

1.                 Бубер М. Два образа веры. М.: Республика, 1995.

2.                 Оцуп Н. А. Океан времени: Стихотворения; Дневник в стихах; Статьи и воспоминания / Cост., вступ. ст. Л. Аллена; Коммент. Р. Тименчика. СПб: Logos; Дюссельдорф: Голубой всадник, 1993.

3.                 Поэзия русского Зарубежья / Сост., предисл., коммент. О. И. Дарка. М.: СЛОВО/SLOVO, 2001.

4.                 Розанов В. В. Опавшие листья. Короб первый. 1929. // В. В. Розанов Уединенное. М.: Издательство политической литературы, 1990.

5.                 Голубчик В. М., Тверская Н. М. Человек и смерть: поиски смысла (этические аспекты явления). М.: Наука, 1994.

6.                 Саакянц А. Марина Цветаева. Жизнь и творчество. М.: Эллис Лак, 1999.

7.                 Чудное мгновенье. Любовная лирика русских поэтов. Кн. 2. / сост. Л. Озеров. М.: Художественная литература, 1988.