Способы экспликации измененного состояния сознания в художественном произведении

1.         Измененные состояния сознания (ИСС) представляют собой способ приспособления сознания к изменениям внешних условий, адаптивную реакцию человека на такие изменения [1, с. 48]. Ученые разных направлений науки — психологи, психиатры, социологи, лингвисты обращаются к исследованию данного феномена [1, 4, 5, 8 и др.]. Однако в современной науке нет единого подхода к классификации и методологии изучения измененных состояний сознания, поэтому и диапазон их достаточно широк — от переживания каких-либо эмоций (гнев, раздражение и т. д.) до психического заболевания (наиболее полные классификации представлены в: [9, с. 50; 10, с. 2–4].

Разнообразие ИСС, возможности их междисциплинарного изучения порождают и широту проблематики: в частности, в лингвистике сегодня дискутируется статус речи говорящего, находящегося в состоянии измененного сознания, как функциональной разновидности разговорной речи; обсуждаются возможности аффективной речи передавать существенную и дифференцированную информацию о типе ИСС; с помощью различных лингвистических экспериментов активно исследуется синергетика речи в ИСС, выявляются механизмы речеобразования и восприятия речи; устанавливаются особенности интериоризованного дискурса; выявляется гендерная специфика в речи носителей ИСС; анализируются поэтические произведения как свидетельство ИСС его автора.

При этом источником изучения ИСС в лингвистике являются, прежде всего, речь, порожденная носителями таких состояний, а в центре внимания ученых находятся, как правило, особенности ее синтаксического строя. К менее разработанным можно отнести проблемы выявления механизмов семантических и формальных трансформаций в речи носителей ИСС словообразовательных и лексических единиц. Дальнейшее изучение таких проблем позволит выявить отражающие специфику категоризации действительности изменения смысла или значения языковых единиц, а также раскрыть их семантический потенциал. Кроме того, перспективным представляется привлечение в качестве источника изучения ИСС художественных произведений, в которых автор, не являясь носителем ИСС, однако, опираясь на свой жизненный опыт и знания, моделирует речь персонажа с измененным состоянием сознания.

2.         Способы экспликации измененного сознания рассмотрим на материале языковых фактов, извлеченных из романа писателя-посмодерниста Саши Соколова «Школа для дураков». Основной единицей наблюдения является словоформа, функционирующая в микротексте, который понимается как «сложное синтаксическое целое, отрезок речи в форме последовательности двух и более самостоятельных предложений, объединенных общностью темы в смысловые блоки» [11, с. 435].

Согласно мнениям ученых, к основным признакам ИСС относятся: а) изменения в мышлении; б) нарушение чувства времени; в) потерю контроля; г) изменения в эмоциональном выражении; д) изменение образа тела; е) искажения восприятия; ё) изменения смысла или значения; ж) чувство невыразимости; з) чувства возрождения; и) гипервнушаемость [см., например: 10, с. 2]. По-видимому, все перечисленные признаки находят выражение в речи человека, пребывающего в измененном состоянии сознания, однако в романе С. Соколова реализованы два из них — нарушение чувства времени и изменения смысла или значения. Остановимся на них подробнее.

3.         На речь Нимфеи — главного героя романа — влияют его представления о мире, в частности, представления о времени как о форме и последовательности смены состояний объектов и процессов. Языковым отражением объективного времени является глагольное время — грамматическая категория, «служащая для темпоральной локализации события или состояния. Она заключается в указании посредством противопоставленных друг другу временных форм на одновременность, предшествование или следование события моменту речи или … какой-то другой точке отсчета» [2, с. 89].

Для Нимфеи характерно целостное восприятие времени, для него стерты представления о темпоральной локализованности событий. Например: Была (есть, будет) очень хорошая погода, а река — тихая и широкая, а на берегу, на одном из берегов, куковала кукушка (кукует, будет куковать), и она, когда я бросил (брошу) весла, чтобы отдохнуть, напела (напоет) мне много лет жизни [7, с. 34].

Отсутствие указания на темпоральную локализованность событий, интерпретируемых в речи героя, также можно проследить на примере следующего контекста: Пусть та преподаватель совершенно не была похожа на водокачку, — скажешь ты, — зато она необъяснимо напоминает само слово, сочетание букв, из которых оно состоит (состояло, будет состоять), — В, О, Д, О, К, А, Ч, К, А [7, с. 142].

Такое употребление одного глагола в разных временных формах, воспроизведение в одном контексте парадигмы его временных форм (настоящего, прошедшего и будущего), свидетельствует, на наш взгляд, о том, что в сознании героя и он сам, и объективная действительность существуют вне времени. Нимфея воспринимает весь мир цельно, всеобъемлюще. События для него не разделимы на периоды, временные вехи. Для Нимфеи нет последовательности смены событий, они не подчинены каким-либо причинно-следственным связям, все происходящее развивается как бы одновременно, параллельно.

4.         Анализ лексических значений словоформ, употребленных во внутренней речи персонажа, позволил выявить, что Нимфея владеет языковыми единицами на уровне их прямого, денотативного значения, отражающего представления о конкретном предмете. Например: Потом мы работали контролерами, кондукторами, сцепщиками, ревизорами железнодорожных почтовых отделений, санитарами, экскаваторщиками, стекольщиками, ночными сторожами, перевозчиками на реке, аптекарями, плотниками в пустыне, откатчиками, истопниками, зачинщиками, вернее — заточниками, а точнее — точильщиками карандашей. Мы работали там и тут, здесь и там — повсюду, где была возможность наложить, то есть приложить руки [7, с. 249–250].

Речь героя в данном случае представляет собой своеобразный комплекс смыслов, порождаемый поиском нужного слова. Перебирая наименования профессий, в которых мог бы реализоваться герой, он находит нужную — точильщик карандашей. Лексема, называющая ее (точильщик), сближается в контексте с существительными зачинщик, заточник.

Слово зачинщик фиксируется в словарях в значении ʻтот, кто начинает что-либо, (обычно что-либо неблаговидное)ʼ и дается с пометой неодобрительное, (зачинщик мятежа, зачинщик бунта) [3, с. 228; 6, I, с. 595]. Данное существительное образовано от глагола зачинать — ʻначинать, давать начало чему-нибудьʼ и имеет словообразовательное значение ʻлицо, производящее действие, названное мотивирующим глаголомʼ. В приведенном контексте эти словообразовательные связи производного зачинщик нарушаются, поскольку оно соотносится с глаголом зачинить — ʻзаточить карандашʼ [3, с. 220].

Существительное заточник (ʻзаключенныйʼ, ʻсосланный человекʼ) образовано от заточить (ʻподвергнуть заточению, лишить свободыʼ) в современном русском языке существует как устаревшее, высокое. Его словообразовательное значение можно сформулировать как ʻлицо, находящееся в определенном функциональном состоянииʼ. У глагола заточить в современном русском языке существует омоним со значением ʻзаострить, сделать острымʼ, однако производное от него существительное со значением носителя процессуального признака фиксируется только в Словаре русского литературного языка в 17-ти томах, что, по-видимому, свидетельствует о периферийном статусе данной лексемы.

Существительное точильщик в современном языке имеет два значения: ʻрабочий, занимающийся точкой режущих инструментовʼ, ʻжук, вредитель древесиныʼ [6, IV, с. 391]. С точки зрения словообразования они мотивированы глаголом точить (ʻделать острымʼ и ʻделать в чем-нибудь дыры, изъяныʼ) и выражают словообразовательное значение ʻлицо по роду деятельности, занятиюʼ.

Что касается реализации словообразовательных значений существительных зачинщик, заточник, точильщик в речи Нимфеи, следует отметить, что он сближает их, соотнося с очень конкретным, узким значением глаголов чинить (зачинить), точить — ʻзаострять конец карандаша, мелкаʼ, различия словообразовательных значений нивелируются. За своими словами Нимфея не видит вторых смыслов, актуализирует в них только конкретные, максимально приближенные к денотату признаки.

Эта особенность проявляется и по отношению к глагольным единицам. Обратимся к последнему предложению фрагмента: Мы работали там и тут, здесь и там — повсюду, где была возможность наложить, то есть приложить руки. В этом контексте употреблены два однокоренных глагола наложить и приложить.

Нимфея не чувствует различий между формально близкими языковыми единицами, воспринимая только прямые значения глаголов, соотносимые с семантикой корневой морфемы -лож-: ʻпоместить что-либо, куда-либоʼ. Однако в контексте данные глаголы употреблены в составе фразеологизмов: приложить руки (ʻпринять участие в чем-либоʼ) и наложить руки (ʻзавладеть, подчинить своему влияниюʼ).

То, что сближается на уровне прямых значений, имеет существенные различия в переносном употреблении: глагол наложить и существительное руки входят в состав еще одного фразеологизма — наложить на себя руки (ʻпокончить жизнь самоубийствомʼ).

Итак, анализ лексических значений словоформ, употребленных в речи персонажа, позволил выявить то, что Нимфея владеет языковыми единицами на уровне их прямого, денотативного значения, отражающего представления о конкретном предмете или действии, что эксплицируется в речи путем изменения (искажения) лексического значения единиц и словообразовательных отношений между ними.

Нимфея смотрит на мир наивно, по-детски, многие смыслы остаются скрытыми от него. Однако следует отметить, что автор романа, воспроизводя те или иные признаки измененного состояния сознания в речи персонажа, решает важные художественные задачи путем создания подтекста, который возникает на основе существующих между Нимфеей и читателем различий в степени освоения языковых ресурсов. Появляющиеся у читателя ассоциации помогают представить картины жестокой действительности, окружающей героя, понять, почему герой стремится уйти от внешнего мира в свою, созданную им самим, реальность.

Литература:

1.      Кучеренко В. В. Измененные состояния сознания: психолингвистический аспект / В. В. Кучеренко, В. Ф. Петренко, А. В. Россохин // Вопросы психологии, 1998 — № 3. — С. 70–78.

2.      Маслов Ю. С. Время / Ю. С. Маслов // Лингвистический энциклопедический словарь. — М.: Советская энциклопедия, 1990. — С. 89.

3.      Ожегов С. И. Словарь русского языка / С. И. Ожегов, Н. Ю. Шведова /Под ред. Н. Ю. Шведовой. — М.: Русский язык, 1994. — 928 с.

4.      Погребняк Ю. В. Интеоризованный дискурс в измененных состояниях сознания // Вестник Челябинского государственного университета. Серия Филология. Искусствоведение. — 2011. — № 37 (252). — Вып. 61. — С. 99–103.

5.      Синеокова Т. Н. Лингвистика измененных состояний сознания: Учебное пособие. — Н. Новгород: Нижегородский государственный университет им. Н. А. Добролюбова, 2008. — 151 с.

6.      Словарь русского языка: в 4 т. / Под ред. А. П. Евгеньевой.– М.: Русский язык, 1999. — Т. I. — 702 с.; т. IV. — 800 с.

7.      Соколов С. Школа для дураков: Роман. — Спб.: Издательский Дом «Азбука-классика», 2007. — 256 с.

8.      Спивак Д. Л. Лингвистика измененных состояний сознания. — Л.: Наука, 1986. — 92 с.

9.      Спивак Л. И. Измененные состояния сознания: типология, семиотика, психофизиология / Л. И. Спивак, Д. Л. Спивак // Сознание и физическая реальность. — Т. 1, — № 4, 1996. — С. 48–55.

10.  Тарт Ч. Измененные состояния сознания / Пер. с англ. Е. Филиной, Г. Закарян. — М.: Изд-во Эксмо, 2003. — 288 с.

11.  Шевякова Е. В. Сверхфразовое единство / Е. В. Шевякова // Лингвистический энциклопедический словарь. — М.: Советская энциклопедия, 1990. — С. 435.