Топос дома в поэзии Олега Чухонцева

Творчество Олега Чухонцева – одно из значительных явлений в современной поэзии. В последнее время творчество поэта становится объектом пристального внимания критиков и исследователей. Один из важнейших аспектов художественного мира поэта – анализ устойчивых образных мифологем, универсальных культурных символов. Топос Дома бесспорно относится к числу сквозных образов в творчестве поэта. Значимость этого образа обусловлена не только богатой семантикой мифологемы Дома, но и теми пространственными характеристиками, которые потенциально заложены в структуре образа. Топос Дома в определенной степени организует художественное пространство лирики Чухонцева, становится семантическим центром, осевой точкой художественного хронотопа его лирики. Топос Дома отличается в стихах поэта заметным динамизмом, соотносится с мотивом пути-движения, актуализируя семантику круга, «вечного возвращения». Лирический герой Чухонцева от раннего к зрелому периоду творчества проходит сложный путь от утраты Дома в координатах реально-исторического пространства к его обретению в пространстве инобытия, высшей метафизической реальности.

Образ утраченного Дома – сквозной образ в поэзии Чухонцева конца 1960-х – 1970-х годов. Реальный топонимический прототип образа – «малая родина» поэта, подмосковный Павлов Посад. Именно в эту родную обитель стремиться вернуться лирический герой Чухонцева, но с горечью осознает, что приметы нового времени уже безвозвратно вычеркнули из жизни, но не из памяти облик прежнего города: «И грустно мне. Каких искать примет?/ Я этот город знал не понаслышке, / а он другой: ни старых улиц нет, / ни вечного пожарника на вышке. / Так многого вокруг недостает, / что кажется, терять уже не больно» [2, c. 101]. Образ «вырубленного сада», «снесенного дома», ямы, раскопанной под новый фундамент, актуализируют в читательской памяти знакомые литературные ассоциации, от чеховского «Вишневого сада» до платоновского «Котлована». Однако диалог с классической традицией обретает у Чухонцева остро трагическое звучание, нередко облачаясь в подчеркнуто гротескные, сюрреалистические тона. Ностальгически-лирическая интонация прощания с прошлым, с милым детством, наивными мечтами и идеалами обрывается вторжением нового мира, хаотического, абсурдного, выламывающего человека из памяти истории, культуры, рода, семьи. Атмосфера «светлой печали», связанная с пушкинской традицией, лишь на мгновение привносит в этот трагизм частицу гармонии. Элегическая тема вечного обновления, возрождения жизни (ср. у Пушкина «Когда за городом задумчив я брожу…», «Брожу ли я вдоль улиц шумных…») прочитывается сквозь страшные реалии «смутного времени» ХХ столетия. В лирической миниатюре Чухонцева («Три стихотворения») рядом с погостом сооружают «ребячий каток»: «Кресты и ограды, а рядом канадки и клюшки» [2, с. 38]. Образ «играющих детей» утрачивает традиционный смысл и осмысливается в контексте кровавой эпохи – времени жертв и палачей. Атрибуты детской игры обретают трагический смысл: «Еще мы побегаем малость, подышим чуток, / пока не послышится судный удар колотушки». Идея вечности проецируется на образ «роковых часов», оборванного времени, поломанных судеб: «Но высшая мера часы роковые сверяет».

Мотив неузнавания героем своего города, дома, обретает философско-метафорическое звучание. Лирический герой, возвращаясь в родной город, попадает в незнакомое ему пространство, в котором чувствует себя чужим, лишним. Так, типичная для поэзии «семидесятых» (особенно для «тихой лирики») лирическая ситуация возвращения героя в «родные пенаты» оборачивается ситуацией трагического одиночества, экзистенциального отчуждения героя от мира и от самого себя. Герой Чухонцева ощущает себя оторванным от корней, выпавшим из колеи времени. В стихотворении «Бывшим маршрутом» возникает образ летящего по городу трамвая, заставляющего вспомнить известное стихотворение Н. Гумилева. В отличие от героя Гумилева, который в финале обретает райское пространство – «зоологический сад планет», герой Чухонцева, томясь об идеале, все же остается замкнутым в лабиринтах времени и памяти, его кружение по «бывшему маршруту» оборачивается утратой цельности своего Я – «развоплощением»: «Я оторвался от своих корней, и эта память мне уже чужая, и я уже другой… Но что же, что издалека томит, не отпускает, а кружит, кружит? Что за дикий бег? Куда летит трамвай, и жизнь, и время? Что слышит мать из тишины своей, той тишины последней? Кто ответит? Я мир искал, а потерял себя, и на годах, как на конюшне старой, замок навешен…» [2, с. 136].

В стихах Чухонцева 1970-х годов связь с реальностью осуществляется через утрату, которая воспринимается лирическим героем как путь к обретению свободы («Развоплощенность – это путь свободы»). Лирический герой Чухонцева переживает трагическую раздвоенность своего Я в атмосфере распавшегося, обесцененного времени, утратившего нравственные основы, духовные связи с прошлым. Эпоха «безвременья» заставляет героя Чухонцева уйти во «внутреннюю эмиграцию», замкнуться в своем «подполье». В этот период в стихах поэта появляются персонажи, сознательно или невольно «выпавшие» из своего времени: «диссиденты» Курбский и Чаадаев, «питух и байбак» Дельвиг, «охальник» Барков, «безумцы» Батюшков и Апухтин. Топос Дома в проекции на тему детства воспринимается как идеальное пространство, утраченный рай, недостижимый для героя в координатах реального пространства-времени. Дом в проекции на историческую реальность предстает скорее как анти-дом, как, например, в поэме «Однофамилец» (1976, 1980), в которой «человек возвышается до трагикомического, но тем не менее экзистенциального бунта, ошарашенный «чувством собственной пропажи» [1, с. 331].

Преодоление отчужденности, обретение целостности Человека и Дома как единства микро- и макромира достигается в стихах 1990-х-2000-х годов. В поэзии Чухонцева этого периода намечается выход из экзистенциальной свободы отчуждения в пространство метафизической свободы, которая осмыслена поэтом как первичная – истинная реальность в противовес социально-исторической квазиреальности. Художественное пространство-время в зрелой поэзии Чухонцева формирует мифопоэтический хронотоп с характерными для этой модели признаками и структурой. Топос Дома и метонимически связанный с ним топос Сада становится сакральным Центром мироздания. Дом как «малый мир» поэта, его духовный микрокосм, оказывается внутренне изоморфен вселенной – макрокосму, что проявляется в слитности и единстве «малого», личностного пространства художника с «бесконечным» пространством мира: Дом – Сад – Природа – Божий мир. Эта слитность воплощается в сближении образов Дома, Сада и морской стихии, символизирующих собой возвращение человечества к вечным истокам культуры. Дом-корабль – сквозной образ зрелой поэзии Чухонцева – берет свои истоки в стихотворении 1985 года «Дом»: «Этот дом для меня, этот двор, этот сад-огород/ как Эгейское море, наверно, и Крит для Гомера:/ колыбель и очаг, и судьба, и последний оплот,/ переплывшая в шторм на обглоданных веслах триера./ Я не сразу заметил, что дом этот схож с кораблем…» [2, с. 227].

Образ Дома-корабля передает ощущение постоянного движения во времени и актуализирует широкий пласт мифопоэтических и литературных традиций. Дом-корабль, блуждающий по волнам времени, осмыслен как метафора человеческой цивилизации, Атлантиды, утратившей духовные, культурные, родовые связи с прошлым. Старение и разрушение дома – это знаки «эпохи упадка», в которую дом «вплыл, кособокий дредноут, пока не увяз / в переходном ландшафте, где кадки, сирень и крапива». Показателен образ «обезглавленного петуха» на фоне старого снесенного дома, символизирующий разрушение памяти, духовный тупик, в котором оказалась человеческая цивилизация, чьей судьбой отныне распоряжается океан: «Это как бы помимо меня своей жизнью живет./ Это в небо слепое летит обезглавленный петел,/ с черной плахи сорвавшись, и бешено крыльями бьет,/ и дощатые крылья сортиров срываются с петель».

Мотив обретения Дома, «последнего приюта» становится сквозным в зрелой книге стихов «Фифиа» (СПб, 2003). Книга открывается образом вневременного Дома-Сада. Чухонцев создает предметную в своей бытовой конкретике картину посмертного пира, вечного торжества жизни: «Как странно, однако, из давности лет/ увидеть: мы живы, а нас уже нет./ Мы рядом, мы живы, и я под тутой/ еще и не старый, еще молодой» [2: 276].

Примечательно, что поэт, обозначая пространственные характеристики («под тутовым деревом, в горном саду»), избегает временных примет («в каком-то семействе, в каком-то году»). Хронотоп произведения структурирован в соответствии с космогонической символикой мифопоэтической модели пространства-времени: пространство, локализованное в топосе райского сада, расширяется до бесконечности за счет причастности к вертикальной структуре времени, актуализированной сравнением время-дерево.

Еще одна грань мифопоэтической модели книги «Фифиа» - образ Дома-Храма, который получает своё развитие в стихотворении «Я из темной провинции странник…», написанном в традиции духовных стихов. В духовных стихах мир грешный и мир праведный противопоставлены, и эти миры не горизонтальны, а расположены по вертикали, ибо праведный мир на небе. В основе пространственной модели произведения лежит образная антитеза, скрепленная мотивом пути-странствия: «земля окаянная», «юдоль басурманская» - «сторона палестинская», «нечаемая сторона херувимская». Архетип Центра структурируется в соответствии с принципом концентрического сужения пространства: Гора – Город – Храм – Пещера: «Есть на белой горе белый город,/ Окруженный раскаленными песками./ Есть в том городе храм златоглавый,/ А внутри прохладная пещера» [2, с. 313]. При этом основное внимание фокусируется на движении лирического субъекта к Центру «сакрального поля». «Дорога, ведущая в Центр, - трудная дорога… ибо по сути своей она является переходом от мирского к сакральному; от эфемерного и иллюзорного к реальности и вечности; от смерти к жизни; от человеческого к божественному» [3, с. 32-33]. В контексте вертикальной структуры раскрывается круг художественных значений, связанных с мотивом пути: выбор жизненной дороги через столкновение ложного и истинного пути (оппозиция «кабак», «кутузка» - Храм / плотский низ – духовный верх), искупительный путь к спасению, переход от тьмы небытия к свету Божьему: «Я пойду туда, неслух, повиниться,/ перед храмом в пыль-песок повалиться,/ перед храмом, перед самым порогом:/ не суди меня, Господь, судом строгим...» [2, с. 313].

Своеобразной художественной модификацией образа Дома-Храма в книге «Фифиа» можно считать топос Дома, представленный в жанре «семейной идиллии» в ее современном варианте в поэме «Вальдшнеп». Благополучная судьба обрусевшего немца, заведующего охотхозяйством Ореста Александровича Тихомирова воспринимается скорее как исключение, чудесное избавление от трагедии многих тысяч «переселенцев и ссыльных». Прочный быт, налаживаемый героем поэмы «вопреки всему», вселяет надежду в возможность и в бесчеловечную эпоху всеобщего варварства построить «хоть что-то стоящее», восстановить «распавшуюся связь времен» и поколений. В этой связи заложен тот духовный фундамент, который превращает чужбину в родную землю а «вечных пилигримов» в ее коренных жителей. Единство жизней поколений определяется «единством места, вековой прикрепленностью жизни поколений к одному месту» (М.М. Бахтин). Символичен финальный эпизод поэмы: сын Ореста Александровича «складывает» новый дом-«терем», основанием и фундаментом которого становится старый отцовский дом: «…что за терем растет-вырастает, вбирая старый/ внутрь себя, ручной, деревянный, в два этажа…» [2, с. 310].

Таким образом, топос Дома является художественно-семантическим ядром различных пространственных моделей в творчестве Чухонцева в динамике от раннего к зрелому периоду творчеству. Тема утраты Домы, экзистенциального отчуждения, развоплощения преодолевается в стихах поэта 1990-х-2000-х годов, актуализирующих топос Дома как сакрального Центра мифопоэтического космоса. Модифицируя художественную семантику мифа, формируя единое культурное пространство мифологоса, поэт стремиться восстановить те значимые духовные, культурные, родовые связи, которые были безвозвратно утрачены в координатах реально-исторического пространства.

Литература:

1. Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Современная русская литература: 1950-1990-е годы: Учеб. пособие: В 2 т. – Т.2: 1968-1990. М., 2003.

2. Чухонцев О. Из сих пределов. М., 2005.

3. Элиаде М. Миф о вечном возвращении. Архетипы и повторяемость. СПб., 1998.