Интертекстуальные особенности русской лирики (на материале поэзии Ф. Тютчева и А. Пушкина)

В статье анализируется интертекстуальность как литературоведческая категория и пути интертекстуального анализа с точки зрения его применения при анализе лирики русских поэтов XIX века.

Ключевые слова: интертекст, лирический герой, прецедентный текст, лирика, функции итертекстуальности

Интертекстуальность как литературоведческаякатегория была введена в активный научный оборот в 60-е годы XX века теоретиком постструктурализма Ю. Кристевой. Этим термином она обозначила общие свойства текстов, которые могли бы быть разных жанров и даже эпох, но при этом явно или неявно ссылающихся друг на друга. Эти общие свойства, по мнению исследовательницы, могли выражаться в неких связях\параллелях, разных текстов или их частей. Свою концепцию интертекстуальности Ю. Кристева сформулировала на основе переосмысления работы М. Бахтина 1924 г. «Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве», в которой автор отметил, что помимо современной художнику действительностью, он, создавая свои художественные тексты, имеет дело и с предшествующей ему литературой, с которой автор находится в некоем постоянном диалоге (2).

Профессор МГУ, философ М. Мамардашвили об интертекстуальности текстов писал: «Великие произведения как раз и отличаются тем, что в них есть голос, есть латентный текст в отличие от явного содержания» [5, с.161], а лингвист А. Жолковский справедливо отмечал: «В начале всякого слова всегда было какое-то чужое слово, литература занята собой и собственной генеалогией больше, чем всем остальным, и поэтому пронизана интертекстуальностью» [3, с. 18].

Общепринятые канонические формулировки понятиям «интертекстуальность» и «интертекст» дал Р. Барт: «Каждый текст является интертекстом; другие тексты присутствуют в нём на различных уровнях в более или менее узнаваемых формах: тексты предшествующей культуры и тексты окружающей культуры. Каждый текст представляет собой новую ткань, сотканную из старых цитат. Обрывки культурных кодов, формул, ритмических структур, фрагменты социальных идиом и т. д. — все они поглощены текстом и перемешаны в нём, поскольку всегда до текста и вокруг него существует язык. Как необходимое предварительное условие для любого текста интертекстуальность не может быть сведена к проблеме источников и влияний; она представляет собой общее поле анонимных формул, происхождение которых редко можно обнаружить, бессознательных или автоматических цитат, даваемых без кавычек» [1, с. 417].

В литературоведческой науке выделяют три основные формы интертекстов: цитация (дословное воспроизведение фрагмента какого-либо текста, сопровождаемое ссылкой на источник), косвенный пересказ (когда берутся выдержки и главные мотивы\значения в виде цитирования без ссылки на источник или перефраз) и фоновая ссылка на идею или теорию, опубликованную раннее. Выделяют и несколько функций интертекстуальности: аутентичная функция (позволяющая определить точный источник высказывания), текстообразующая (позволяющая создать содержательную основу нового материала), информационная (выделяет и передает какие-то смыслы) (6, с.204–205).

По сути, каждый текст является интертекстом, так как не существует сведений, которые бы раньше никогда не упоминались или не существовали хотя бы отсылки к ним. Новый текст, как и текст вообще, можно сравнить с тканью, которая соткана из цитат и утверждений, использовавшихся в художественном творчестве разных писателей ранее.

При использовании интертекстуального подхода при изучении текста, можно предложить следующий алгоритм анализа:

‒ Определение литературной эпохи, года написания анализируемого текста.

‒ Выявление: а) инотекстовых вкраплений в анализируемом тексте; б) прецедентного текста, которому эти вкрапления принадлежат (прецедентный текст (лат. textuspraecedens «предшествующий текст») представляет собой текст, послуживший ассоциативной базой для интертекста. Существует два ассоциативных типа прецедентных текстов: а) текст-источник, служащий донором для таких извлечений из него, как цитаты, крылатые слова и аллюзии; б) производящий текст, служащий основой для производства нового текста) (4, с. 297–302).

‒ Определение формы и функции интертекстовых вкраплений.

‒ Выводы по сделанным интертекстуальным параллелям, дающие возможность более глубоко проанализировать «новый» текст.

Анализируя интертекстуальные связи русский классиков, очень часто исследователи приходят к выводу о том, что первоисточником, из которого русские поэты «послепушкинского периода» черпали образы, мотивы, лирические сюжеты было творчество нашего русского гения — Александра Сергеевича Пушкина. Но всегда ли это было так? Не случалось ли наоборот — вдохновляло ли А. Пушкина творчество других поэтов? Как оказалось — да. И подтверждению этому служит анализ интертекстуальных связей стихотворений Ф. Тютчева «Осенний вечер» и А. Пушкина «Осень».

Ф. Тютчев написал свое стихотворение в 1830 году в Мюнхене. Вспомним его текст:

Осенний вечер

Есть в светлости осенних вечеров

Умильная, таинственная прелесть:

Зловещий блеск и пестрота дерев,

Багряных листьев томный, легкий шелест,

Туманная и тихая лазурь

И, как предчувствие сходящих бурь,

Порывистый, холодный ветр порою,

Ущерб, изнеможенье — и на всем

Та кроткая улыбка увяданья,

Что в существе разумном мы зовем

Божественной стыдливостью страданья. (10, с.39)

Если коротко и бегло попытаться передать идейный смысл этого стихотворения, то можно выразиться следующим образом: в зловещей, туманной осени на грустно-сиротливой земле, когда во всем чувствуется ущерб, изнеможенье и увядание — ощущается и что-то светлое и даже божественное. Не потому ли поэт выразил эту идею о «светлости» страдания, что ему были хорошо известны строки из Евангелия от Матфея: «…народ, сидящий во тьме, увидел свет великий, и сидящим в стране и тени смертной воссиял свет» (Матф.4:14–16). Ф. Тютчев как поэт-романтик чувствут в природе вечное, Божественное начало, как христианин он понимает, что только Бог является источником духовного возрождения. Образ осеннего вечера, в котором поэт видит некую «светлость», можно рассматривать по-разному. Светлость — это природный, естественный свет осеннего солнца. Его вечерний свет изменяет лик земли: краски становятся насыщеннее, чище и ярче («зловещий блеск», «пестрота дерев», «багряные листья»). Но светлость, свет для поэта является и источником духовного очищения. Эта светлость «умильная», «таинственная», «кроткая», именно с ней поэт сравнил и в ней увидел «Божественное страдание» — прообраз человеческой нравственности.

По форме это фоновая ссылка на идею, которая была выражена задолго до Ф. Тютчева. Мы можем воспринимать эту отсылку к Библии как аллюзию, помогающую воспринимать образ света, как символический образ, который делает это стихотворение не просто пейзажным, но и наполняет глубоким философским смыслом.

Интересен и биографический контекст этого стихотворения: во время его написания Ф. Тютчев находился далеко от России, в Мюнхене и, безусловно, остро ощущал тоску по Родине, которую нежно любил. Библейская цитата может быть прецедентным текстом для этого стихотворения еще и потому, что полный библейский текст указывает на ситуацию отчуждения от родной земли. Поэт мог обратиться к этой цитате еще и потому, что она была ему понятна в момент разлуки с Родиной как никому другому.

Н. Некрасов, читая это стихотворение, восклицал: «Превосходная картина! Каждый стих хватает за сердце, как хватают за сердце в иную минуту беспорядочные, внезапно набегающие порывы осеннего ветра; их и слушать больно и перестать слушать жаль. Впечатление, которое испытываешь при чтении этих стихов, можно только сравнить с чувством, какое овладевает человеком упостели молодой умирающей женщины, вкоторую он был влюблен» (7, с. 192). И хотя дальше Н. Некрасов сравнил это стихотворение Ф. Тютчева с лермонтовскими стихами, все же последняя мысль, выраженная Н. Некрасовым, не может не навести мысль на другой знаменитый текст. И он, конечно же, пушкинский. Это стихотворение «Осень»:

Как это объяснить? Мне нравится она,

Как, вероятно, вам чахоточная дева

Порою нравится. На смерть осуждена,

Бедняжка клонится без ропота, без гнева.

Улыбка на устах увянувших видна;

Могильной пропасти она не слышит зева;

Играет на лице еще багровый цвет.

Она жива еще сегодня, завтра нет.

Унылая пора! Очей очарованье!

Приятна мне твоя прощальная краса —

В багрец и в золото одетые леса,

В их сенях ветра шум и свежее дыханье,

И мглой волнистою покрыты небеса,

И редкий солнца луч, и первые морозы,

И отдаленные седой зимы угрозы (8, с.246).

Пушкинский образ осени — это образ умирающей чахоточной девы, прекрасной в своей прощальной, увядающей красе. Не так явно как А. Пушкин, но и Ф. Тютчев использует образ человека в строчке «Та кроткая улыбка увяданья», который, может быть, стал первоосновой для более полного и емкого пушкинского образа умирающей девушки-природы («На смерть осуждена, \ Бедняжка клонится без ропота, без гнева. \ Улыбка на устах увянувших видна; \ Могильной пропасти она не слышит зева; \ Играет на лице еще багровый цвет. \ Она жива еще сегодня, завтра нет»).

Если вспомнить о том, что Ф. Тютчев написал свое стихотворение в 1830 году, а А. Пушкин — в 1833, то, мы вполне можем предположить, что текст стихотворения Ф. Тютчева мог стать для пушкинского текста прецедентным текстом, а само пушкинское стихотворение — интертекстом, так как имеет явную отсылку к другому, ранее написанному тексту. Более детальный текстовой анализ способен укрепить эту мысль, так как явные параллели прослеживаются и в использовании лексики, создающий очень похожий образ осени — в ее последнем пышном наряде перед приходом зимы. Звуки, шумы окружающего мира, само дыхание предстоящего изменения природы очень явственно передается поэтами.

Таким образом, прослеживается очень интересная интертекстуальная связь трех текстов — библейского — как прецедентного текста для стихотворения Ф. Тютчева, и тютчевского текста — прецедентного для стихотворения А. Пушкина. Интересно это еще и потому, что становится очевидным, что А. Пушкин как непревзойденный мастер поэтического слова, внимательно прислушивался к поэтическим находкам не только своих предшественников, но и современников, в горниле своего творчества переплавляя то лучшее, что имела литература того времени. Еще будучи лицеистом, юный А. Пушкин записал в своем дневнике: «Шаховской никогда не хотел учиться своему искусству и стал посредственный стихотворец» (9, с. 301). А. Пушкин стал великим поэтом, в том числе и потому, что учился своему «ремеслу» всегда, в том числе и у своих современников.

Литература:

1. Барт Р. От произведения к тексту // Барт Р. Избранные работы: Семиотика: Поэтика. М., 1989.
2. Бахтин М. Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве. М., 1924.
3. Жолковский А. К. Блуждающие сны: Из истории русского модернизма. М., 1992.
4. Костомаров В. Г. Прецедентный текст как редуцированный дискурс // В. Г. Костомаров, Н. Д. Бурвикова Язык как творчество. М., 1996.
5. Мамардашвили М. К. Литературная критика как акт чтения // Мамардашвили М. Как я понимаю философию. М., 1990.
6. Москвин В. П. Интертекстуальность: Понятийный аппарат. Фигуры, жанры, стили. 3-е изд. М., 2015.
7. Некрасов Н. А. Русские второстепенные поэты // Некрасов Н. А. Полное собрание сочинений и писем В 15 т. М, 1950. Т. IX.
8. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Л., 1977–1979. — Т. 3.
9. Там же. Т. 7.
10. Тютчев Ф. И. Осенний вечер («Есть в светлости осенних вечеров»...) // Ф. И. Тютчев. Лирика: В 2 т. М., 1966. Т. 1.