Проявление разлада в художественном творчестве Н.В. Гоголя

Художественному творчеству Н.В. Гоголя искони присущ лад, открывающий сущность «целого мира», лад противопоставляется раз-ладу (бытие-небытие). «В глубине сакрального имени, которым впервые было нарушено «священное молчание» (Дионисий Ареопагит) божественной полноты, таится росток того, что мы теперь называем ладом, в музыке ли он проявляется или в поэзии» [1, с. 300]. Таким образом, лад – живой первоисточник слова, в творчестве Н.В. Гоголя звучит лад («лад – звучание души народа» – А.М. Ремизов), целокупно упорядочивая мир (целый мир).

Дисгармония мира у Н.В. Гоголя часто выражается через музыку, а точнее – через ее угасание, отсутствие. Тишина, безмолвие оказывается не средоточием изначальной смысловой полноты, молчанием, а своей противоположностью, вне лада пребывающей «немотой». В заключительной сцене повести «Сорочинская ярмарка», среди общего веселья, где «все неслось», «все танцевало», появляются безжизненные «ветхие лица старух», от которых «веет могилой». Новый, смеющийся, живой человек – это полнокровная жизнь, согласие, гремящая песня, а старухи – тень жизни. Они бессмысленно подплясывают народу, их жизнь, как и жизнь песни, постепенно угасает. Радость и полнота рождественской службы в «Ночи перед Рождеством» оказывается омраченной для всего народа, «дребезжащий» голос не может заменить «напев» пропавшего кузнеца. В «Страшной мести» не поют казаки, переправляясь через Днепр, ибо опечалены они появлением на свадьбе недоброго гостя – колдуна, и угрюмое их молчание – предвестник новой встречи с «нечистой силой» и с неминуемой бедой: «Отчего не поют козаки? ... Как им петь, как говорить про лихие дела: пан их Данило призадумался…» [2, т. 1, с. 148], – и далее: «…все стихло… Остановился и пан Данило: страх и холод прорезался в козацкие жилы. Крест на могиле зашатался, и тихо поднялся из нее высохший мертвец» [2, т. 1, с. 150]. Отчетливо проявляются дисгармония и саморазрушение человеческой души, не желающей прибывать «в ладу», в повести «Вий», где Хома Брут танцует один, без музыки: «…Философ, вдруг поднявшись на ноги, закричал: «Музыкантов! непременно музыкантов!» – и, не дождавшись музыкантов, пустился среди двора на расчищенном месте отплясывать тропака» [2, т. 2, с. 189]. Его душа на распутье, иррациональная сила захватывает героя, он отдаляется от людей. «Для народного же танца характерно последовательное превращение зрителей в исполнителей» [3, с. 16]. В «Вие» не удается растопить холодного любопытства зрителей. Стойкое неучастье в танце без музыки «есть уже выражение той страшной межи, которая пролегла между подпавшим под действие гибельных сил Хомой и остальным миром» [3, с. 16]. «Нечистота» души несет живому зло и беду, оттого Хома и танцует как неживой, как «заправский автомат». Катерина в «Страшной мести» также нелепо танцует в одиночестве и тишине. Ее рассудок замутнен, она отчуждена от гармоничного мира: «Неслась… безумно поглядывая на все стороны и упираясь руками в боки. С визгом притопывала она ногами; без меры, без такта… и, казалось, или грянется наземь, или вылетит из мира» [2, т. 1, с. 176–177]. Вспомним и танец колдуна в «Страшной мести», он, еще не распознанный, «протанцевал на славу козачка и уже успел насмешить обступившую его толпу… Когда же есаул поднял иконы… губы засинели, подбородок задрожал и заострился… изо рта выбежал клык, из-за головы поднялся горб, и стал козак – старик» [2, т. 1, с. 147] (ср. со сценой из «Тараса Бульбы», где танцующие объединяются под веселую музыку). Более серьезный раз-лад мы видим в «Тарасе Бульбе», где «густые звуки» и «гром» органа в католическом костеле заставляют забыть Андрия «очаровательную музыку мечей и пуль», ввергают его в противоречия и толкают на путь предательства товарищеского единства: «В это время величественный стон органа наполнил вдруг всю церковь… перешел в тяжелые раскаты грома… обратившись в небесную музыку… и дивился Андрий с полуоткрытым ртом величественной музыке» [4, т. 2, с. 473]. Выхождение из соборного товарищества оборачивается несвободой индивида: такова судьба младшего сына Тараса Бульбы, который совершил безблагодатное своеволие, отрекаясь от отца, брата и Отечества, он, по сути, отрекается и от своей веры: «И погиб козак! Пропал для всего козацкого рыцарства! Не видать ему больше ни Запорожья, ни отцовских хуторов своих, ни церкви божьей!» [2, т. 2, с. 92]. Смысл собственного бытия отождествляется со служением сверхличному началу. «Православная мудрость видит несвободу в отказе от следования надличностным истинам веры. Критерием истины здесь могут служить единственно слово Спасителя…: «Нет большей любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин, 15:13)» [5, с. 408]. Границы человеческого существа и его Родины едины в этом мире «товарищества», только в любви и может полнее всего осуществить себя свобода человека, и четко звучит утверждение автора повести: «нет силы сильнее веры» [2, т. 2, с. 146]. Конечно, Н.В. Гоголь замечает, что «вся Сечь молилась в одной церкви и готова была защищать ее до последней капли крови, хотя и слышать не хотела о посте и воздержании» [2, т. 2, с. 63]. Это замечание указывает на внешнюю религиозность казаков, и отвержение поста ослабляет дух, приводит к своеволию и к страшному предательству веры. В работе В.Д. Денисова «Изображение козачества в раннем творчестве Н.В. Гоголя» детально рассматриваются противоречия, сформировавшие, а затем разрушившие «козацкую вольницу», «товарищество». Укреплять же дух надо «истинным благочестием»: «Причина всех трагических бед народных была обозначена ясно: греховное богоотступничество. Назван был и путь избавления от бед: возвращение к Богу и покаяние» [5, с. 415].

Подробнее остановимся на повести «Страшная месть», основа которой – проклятие, носящее гротескный характер. Проклятие связано с самим понятием «страшная месть», которое последовательно переходит из одного плана в другой: это месть Петра Ивану и месть Ивана Петру. Смех в повести страшен потому, что он заслоняет духовное начало в человеке. Ужасный смех можно считать показателем разрушения целого мира, свидетельством раз-лада. (просьба Ивана звучит так: «…Чтобы повеселился бы я, глядя на его муки» [2, т. 1, с. 186] (ср. смех братоубийцы: «Засмеялся Петро и толкнул его пикой» [2, т. 1, с. 184]).

Примером духовного раз-лада является и образ колдуна в «Страшной мести», стоящего особняком от людей и от Бога, а заключенный им союз – дьявольский. Изначально этот образ нам подан при помощи частицы «не» (ср. с описаниями «погибшего козака» Андрия): «Явлению колдуна на пире предшествует рассказ о том, как не приехал на пир отец жены Данилы Бурульбаша: «…Гости дивятся белому лицу пани Катерины; но еще больше дивились тому, что не приехал с нею… старый отец…» [3, с. 39]. Отец Катерины «верно, много нарассказал бы дивного… Там все не так: и люди не те, и церквей христовых нет…» [2, т. 1, с. 146]. Данило замечает и то, что «не захотел выпить меду! Горелки даже не пьет… он и в господа Христа не верует», и далее: «…отец твой не хочет жить в ладу с нами… Не хотел выпить за козацкую волю! Не покачал на руках дитяти… Нет, у него не козацкое сердце» [2, т. 1, с. 151]. Такая же установка (выявить чуждость) в описании оружия в замке колдуна: «Висит оружие, но все странное: такого не носят ни турки, ни крымцы, ни ляхи, ни христиане…». Все это знаки нечеловеческой, запредельной силы [3, с. 42]. Даже фамильное кладбище колдуна не похоже на обычное кладбище, где «гниют его нечистые деды»: «ни калинки не растет меж крестами, ни трава не зеленеет, только месяц греет их» [2, т. 1, с. 149]. Бытовые странности отца Катерины повергают Данила в уныние, он «не так… делал все, как православный» [2, т. 1, с. 159], он «не хочет жить в ладу». Для колдуна «лад» и не возможен, ведь он – богоотступник.

Тоску по ладу мы видим в повести, предшествующей «Страшной мести», «Вечере накануне Ивана Купала». Заключив, как и колдун, сделку с дьяволом, Петрусь получает клад, но проливает человеческую кровь и теряет душу: «Собравши все силы, бросился бежать он. Все покрывалось перед ним красным цветом. Деревья, все в крови, казалось горели и стонали. Небо, раскалившись, дрожало…» [2, т. 1, с. 48]. Кровавый свет в этой картине – отражение общей катастрофы, страдания, «стон» всего окружающего, предвестник близящихся несчастий. Петрусь, покинув Медвежий овраг и лес, оставил там чудесный цветок папоротника, а с ним и память об ужасной ночи. И начинают жить Пидорка да Петрусь, «словно пан с панею»: «Однако же добрые люди качали слегка головами, глядя на житье их. «От чорта не будет добра, – поговаривали все в один голос. – Откуда, как не от искусителя люда православного, пришло к нему богатство?»... Говорите же, что люди выдумывают! Ведь в самом деле, не прошло и месяца, Петруся никто узнать не мог. Отчего, что с ним сделалось, бог знает… Все думает и как будто бы хочет что-то припомнить» [2, т. 1, с. 49–50]. Страх, тоска, томление, а после и гнев, бешенство овладевают Петрусем. Он измучен тщетным своим припоминанием, ни любовь, ни достаток не радуют его. Жизнь не в жизнь стала героям: «Одичал, оброс волосами, стал страшен Петрусь… Но прежней Пидорки уже узнать нельзя было. Ни румянца, ни усмешки: изныла, исчахла, выплакала ясные очи» [2, т. 1, с. 51]. Прежнего уклада уже не восстановить, он трагически рухнул, обернувшись раз-ладом. Петро все же припоминает свой грех, но ничего изменить уже нельзя – он погибает, а «нечистый» клад оборачивается черепками. Пидорка дает обет идти на богомолье, только в Киевской лавре, покаявшись, можно приобщиться к Царству Небесному (возможность достижения лада в земной жизни): «…Козак рассказал, что видел в лавре монахиню… беспрестанно молящуюся… Что будто еще никто не слыхал от нее ни одного слова; что пришла она пешком и принесла оклад к иконе божьей матери, исцвеченный такими яркими камнями, что все зажмурились, на него глядя» [2, т. 1, с. 52]. Можно сказать, что тоска по ладу возникает там, где есть место «плачущему смеху» Н.В. Гоголя, а точнее смеху, вызванному «плачем души» («видимый миру смех сквозь невидимые миру слезы»). Такова, например, и повесть «Шинель», занимающая особое место в цикле петербургских повестей. Н.В. Гоголь.

Раз-лад проявляется и через пошлость, окружающую Мир-город в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Реальным воплощением дьявола (в «Светлом Воскресенье» писатель приходит к выводу: «Диавол выступил уже без маски в мир» [6, с. 267]) на земле, по представлению Н.В. Гоголя, являются скука, пошлость и тоска, которыми он околдовывает человечество. Зло входит в мир через человека, душа которого, изначально светлая и добрая, извращается и омертвевает. В «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» представлена анекдотическая ссора и тяжба двух миргородских приятелей – Перерепенко и Довгочхуна, рассказ о которых заканчивается знаменитыми словами, открывающими страшное – память о ладе утрачена, но душа болит – по ладу: «Скучно на этом свете, господа!». Первоначальное благополучие жизни героев изменяет ссора, и молниеносно из закадычных приятелей Иван Иванович и Иван Никифорович делаются заклятыми врагами: «Итак, два почтенные мужа, честь и украшение Миргорода, поссорились между собою! и за что? за вздор, за гусака» [2, т. 2, с. 208]. С нескрываемым сарказмом описывает Н.В. Гоголь Миргород, в котором имели место данные события. Какой духовности и высоты помыслов можно ждать от жителей города, главной примечательностью которого являлась «удивительная лужа». Мир-город, первоначально удивительно тихий, наполняется шумом из-за разразившегося сражения между двумя бывшими друзьями. Разрушены мир и гармония «мирного города», расколот «целый мир». Таким образом, «целый мир» (по А.В. Домащенко) является ключевым словом для понимания творчества различных писателей. Там, где творцу доступна сущность «целого мира», можно говорить о присутствии лада. Там же, где не осталось «целого мира», и даже память о нем утеряна – утрачен и онтологический лад, что говорит о разрушенном со-присутствия божественного и человеческого, а далее – приводит к искажению божественного и человеческого, и в последствии дает лишь карикатуру на целое, то есть раз-лад.

Литература:

1. Домащенко А. В. Лад как присутствие / А. В. Домащенко // Актуальні проблеми іноземної філології : Лінгвістика і літературознавство. – Донецьк, 2009. – Вип. III. – С. 297–305.

2. Гоголь Н. В. Собр. соч. : в 6 т. / Н. В. Гоголь. – М. : ГИХЛ, 1952–1953. –

Т. 1 : Вечера на хуторе близ Диканьки. – 1952. – 350 с.

Т. 2 : Миргород. – 1952. – 338 с.

Т. 5 : Мертвые души. – 1953. – 462 с.

Т. 6 : Избранные статьи и письма. – 1953. – 455 с.

3. Манн Ю. В. Поэтика Гоголя / Ю. В. Манн. – М. : Худож. лит., 1988. – 413 с.

4. Гоголь Н. В. Собр. соч. : в 9 т. / сост. подг. текста и коммент. В. А. Воропаева, И. А. Виноградова. – М. : Русская книга, 1994. –

Т. 2. – 1994. – 493 с.

5. Дунаев М. М. Православие и русская литература / М. М. Дунаев. – 2-е изд., испр., доп. – М. : Христианская литература, 2001. – 733 с.

6. Гоголь Н. В. Выбранные места из переписки с друзьями / Н. В. Гоголь. – СПб. : Азбука-классика, 2008. – 320 с.